Пушкин о духовности. 1822 (3) „Царь Никита и сорок его дочерей” - Михаил Зарезин

Первая и наименее известная читателю сказка Александра Сергеевича.

За забавной и не вполне пристойной историей угадывается изрядный массив фольклорного материала, осмысленного автором с большой глубиной и серьёзностью и воспроизведённого с установлением внутренней связи внешне разнородных сюжетов.

А подчинившись "духовности", автор усмотрел бы тут одну "греховность".

Сказка и примечания к ней - отсюда https://imwerden.de/publ-5991....

ОТРЫВОК ИЗ СКАЗКИ «ЦАРЬ НИКИТА»

Царь Никита жил когда-то

Праздно, весело, богато,

Не творил добра, ни зла,

И земля его цвела.

Царь трудился понемногу,

Кушал, пил, молился Богу

И от разных матерей

Прижил сорок дочерей,

Сорок девушек прелестных,

10 Сорок ангелов небесных,

Милых сердцем и душой.

Что за ножка, Боже мой!

А головка, темный волос,

Чудо-глазки, чудо-голос;

Ум с ума свести бы мог, —

Словом, с головы до ног

Душу, сердце все пленяло.

Одного недоставало...

Да чего же одного?

20 Так, безделка, ничего,

Ничего иль очень мало...

Все равно — недоставало.

Как бы это изъяснить,

Чтоб совсем не рассердить

Богомольной нашей дуры,

Слишком чопорной цензуры?

Как бы... Помоги мне Бог!

У царевен между ног...

Нет, уж это слишком ясно

30 И для скромности опасно;

Так иначе как-нибудь.

Я люблю в Венере грудь,

Губки, ножку особливо,

Но сердечное огниво,

Цель желанья моего

Что такое? — Ничего,

Ничего иль очень мало...

И того-то не бывало

У царевен молодых...

<..................................... >

40 Их чудесное рожденье

Привело в недоуменье

Все придворные сердца.

Грустно было для отца

И для матерей печальных;

А от бабок повивальных

Как узнал о том народ —

Всякий тут разинул рот,

Охал, ахал, дивовался,

А иной хоть и смеялся,

50 Да тихонько, чтобы в путь

До Нерчинска не махнуть.

Царь собрал своих придворных,

Нянек, мамушек покорных,

Издал им такой приказ:

«Если кто-нибудь из вас

Дочерей греху научит,

Или мыслить их приучит,

Или только намекнет,

Что у них недостает,

60 Иль двусмысленное скажет,

Или кукиш им покажет,

То шутить я не привык,

Дамам вырежу язык,

А мужчинам нечто хуже,

Что порой гораздо туже».

Царь был строг, но справедлив,

А приказ красноречив.

Всяк со страхом поклонился,

Остеречься всяк решился,

70 Ухо всяк держал востро

И берег свое добро.

Жены бедные боялись,

Чтоб мужья не проболтались;

Втайне думали мужья:

«Провинись, жена моя!

c. 153-154

Продолжение текста после ст. 75 по Герб(2)

(Видно, сердцем были гневны).

Подросли мои царевны.

Жаль их стало. Царь — в совет;

Изложил там свой предмет:

80 Так и так — довольно ясно,

Тихо, шепотом, негласно,

Осторожнее от слуг.

Призадумались бояры,

Как лечить такой недуг.

Вот один советник старый

Поклонился всем — и вдруг

В лысый лоб рукою брякнул

И царю он так вавакнул:

«О, премудрый государь!

90 Не взыщи мою ты дерзость,

Если про плотскую мерзость

Расскажу, что было встарь.

Мне была знакома сводня

(Где она? и чем сегодня?

Верно, тем же, чем была.)

Баба ведьмою слыла,

Всем недугам пособляла,

Немощь членов исцеляла.

Вот ее бы отыскать!

100 Ведьма дело все поправит:

Что там надо — то и вставит». —

«Так за ней сейчас послать! —

Возражает царь Никита,

Брови сдвинувши сердито, —

Тотчас ведьму отыскать!

Если ж нас она обманет,

Чего надо не достанет,

На бобах нас проведет

Или с умыслом солжет, —

110 Будь я шельма и бездельник,

Если в чистый понедельник

Сжечь колдунью не велю:

И тем небо умолю».

Вот секретно, осторожно,

По курьерской подорожной

И во все земли концы

Были посланы гонцы.

Они скачут, всюду рыщут

И царю колдунью ищут.

120 Год проходит и другой -

Нету вести никакой.

Наконец один ретивый

Вдруг напал на след счастливый.

Он заехал в страшный лес

(Точно ввел его сам бес),

Видит там — стоит избушка;

Ведьма в ней живет старушка.

Как он был царев посол,

Так к ней прямо и зашел,

130 Поклонился ведьме смело,

Объяснил ей, в чем все дело:

Как царевны рождены

И чего все лишены.

Ведьма тотчас все смекнула...

В дверь гонца она толкнула,

Так примолвив: «Уходи

Поскорей и без оглядки,

Не то — бойся лихорадки...

Через три дня приходи

140 За посылкой и ответом,

Только помни — чур с рассветом».

После ведьма заперлась,

Уголечком запаслась,

Трое суток ворожила,

Так что беса приманила.

Чтоб отправить во дворец,

Сам принес он ей ларец,

Полный грешными вещами,

Обожаемыми нами.

150 Их там было всех сортов,

Всех размеров, всех цветов,

Всё отборные, с кудрями...

Ведьма все перебрала,

Сорок лучших оточла,

Их в салфетку завернула

И под ключ в ларец замкнула;

С ним отправила гонца,

Дав на путь серебреца.

Едет он. Заря зарделась...

160 Роздых сделать захотелось.

Захотелось закусить,

Жажду водкой утолить:

Он был малый аккуратный,

Всем запасся в путь обратный.

Вот коня он разнуздал

И покойно кушать стал.

Конь пасется. Сам мечтает,

Как его царь вознесет,

Графом, князем назовет.

170 Xто же ларчик заключает?

Что царю в нем ведьма шлет?

В щелку смотрит: нет, не видно —

Заперт плотно. Как обидно!

Любопытство страх берет

И всего его тревожит.

Ухо он к замку приложит —

Ничего не чует слух;

К носу — да, знакомый дух...

Тьфу ты пропасть! что за чудо?

180 Посмотреть бы мне не худо!

И не вытерпел гонец...

Но лишь отпер он ларец,

Птички — порх и улетели,

На сучках прямых засели

И хвостами завертели.

Ну он плакать, ну их звать,

Сухарями их прельщать:

Крошки сыплет — всё напрасно

(Видно, кормятся не тем):

190 На сучочках им прекрасно,

А в ларце сидеть зачем?

Вот тащится вдоль дороги,

Вся согнувшися дугой,

Баба старая с клюкой.

Наш гонец ей бухнул в ноги:

«Пропаду я с головой!

Помоги! будь мать родная!

Посмотри — беда какая:

Не могу их изловить!

200 Как же горю пособить?»

Вверх старуха посмотрела,

Плюнула и прошипела:

«Поступил ты хоть и скверно,

Но не плачься, не тужи...

Ты им только покажи —

Сами все слетят наверно».

«Ну, спасибо!» — он сказал...

И лишь только показал —

Птички вмиг к нему слетели

210 И квартирой овладели.

Чтоб беды не знать другой,

Он, без дальних отговорок,

Тотчас их под ключ все сорок

И отправился домой.

Как княжны их получили,

Прямо в клетки посадили.

Царь на радости такой

Задал тотчас пир горой:

Семь дней сряду пировали,

220 Целый месяц отдыхали;

Царь совет весь наградил,

Да и ведьму не забыл:

Из кунсткамеры в подарок

Послан ей в спирту огарок

(Тот, который всех дивил),

Две ехидны, два скелета

Из того же кабинета...

Награжден был и гонец.

Вот и сказочки конец.

с. 461-464

Примечания.

В отличие от других сказок Пушкина выявить источник сюжета «Царя Никиты» не удалось ни в фольклоре, ни в литературе. Параллели находятся лишь для отдельных мотивов сказки — хотя и основных, сюжетообразующих, но все же не для сюжета в целом. Литературные источники, французские и отчасти русские, дают точные и интересные соответствия в частностях и куда более отдаленное сходство на уровне фабулы. Сложнее обстоит дело с фольклорными аналогами. Здесь представлены оба основных мотива: мотив отсутствия органов и их поисков (общий с некоторыми французскими источниками) и мотив бегства органов и их поимки (мотив «отделимости» органов, их самостоятельного существования или по крайней мере наличия собственной «воли» оказывается общим для всех рассматриваемых здесь источников как фольклорных, так и литературных), но эти мотивы встречаются только порознь. В то же время оба они обнаруживают множество взаимосвязей с другими сюжетами, в частности с чисто этиологическими (мифологическими) текстами о создании женщины (сначала без половых органов, которые потом делаются отдельно) или женских половых органов, представленными в разных фольклорных традициях, в том числе и славянских.

Эти связи свидетельствуют о том, что подлинная фольклорная сказка с сюжетом «Царя Никиты» вполне могла существовать, и нельзя исключить, что Пушкин действительно использовал готовый никем не записанный сюжет. В пользу такой возможности говорит и сюжетная неувязка, которая «исправлена» только в пересказе Лонгинова: если гонец сам «объяснил царево дело, как царевны рождены и чего все лишены», то он не мог не знать, «что же ларчик заключает, что царю в нем ведьма шлет» (впрочем, знание этого обстоятельства также могло побудить его открыть ларчик, но тогда мотивировка искажена). Такая сюжетная непоследовательность характерна именно для устных текстов (см.: Lord А. В. The Singer of Tales. Cambridge (Mass.), 1960). Однако, пока соответствующая запись не найдена, осторожнее предполагать, что сказка не имела единого фольклорного прототипа и что разрозненные мотивы (впрочем, по своему глубинному смыслу уже связанные в фольклоре) были соединены в целостный сюжет самим Пушкиным. Исходя из этого можно отнести «Царя Никиту» к «гипермифологическим» текстам, т. е. к случаям, «когда литературный текст поддается именно такой мифологической интерпретации, которая неприменима к его фольклорным источникам. (...) Соединение гетерогенных сюжетов, мотивов, тропов и прочих элементов, почерпнутых из разных источников, обнаруживает новый смысл, которого нет (...) в этих источниках (...). Этот новый смысл иногда можно „опрокинуть” на фольклорные источники, т. е. показать, что он присутствует уже в них, но столь фрагментарно, что без собирания в фокусе литературной обработки соответствующая интерпретация вряд ли была бы возможна» (Левинтон Г. А. Фольклоризм и «мифологизм» в литературе //Литературный процесс и развитие русской культуры XVIII—XX вв. : Тез. науч. конф. Таллин, 1985. С. 39).

Некоторые источники сказки (фольклорные русские и литературные французские) были указаны уже первыми исследователями «Царя Никиты»: В. И. Нейштадтом и Б. В. Томашевским. Первый из них читал доклад о «Царе Никите» в Московском лингвистическом кружке в 1918 г. (по другим сведениям, в 1919). См. сообщение Р. О. Якобсона: «Докладчик указывает французские источники сказки и устанавливает, что один эпизод ее заимствован Пушкиным из русской эротической песни, известной как по сборнику Кирши Данилова, так и по современным записям» (Якобсон Р., Богатырев П. Славянская филология в России в годы войны и революции. Берлин, 1923. С. 39). Содержание выступления Нейштадта было позднее раскрыто Р. О. Якобсоном: «Доклад Нейштадта в МАК осенью 19-го г. был компиляцией из устных сообщений Томашевского о французском литературном фоне ,,Ц(аря) Никиты” и того, что он слышал от меня о русском фольклорном фоне. Когда Томаш(евский) гостил у меня в Праге в феврале 1928 г., я уговорил его написать для зарождавшейся „Sl( awische) Rundschau” (где мне предложили редактировать русскую рубрику) рецензию на чеш(ский) перевод ,,Ц(аря) Никиты”, чтобы источники были наконец названы» (письмо от 12 мая 1978 г. — личный архив Г. А. Левинтона). Действительно, в рецензии на чешский перевод «Царя Никиты» Б. В. Томашевский упоминал свадебную песню, записанную H. Н. Дурново, П. Г. Богатыревым и Р. О. Якобсоном в Московской губернии, и ее отдаленный вариант в сборнике Кирши Данилова, а также стихотворные сказки Грекура и Вуазенона (Tornasevskiy В. Puskin Alex. Serg. Car Nikita, pohadka. Praha, 1928 // Slawische Rundschau. 1929. Bd. 1. S. 476—478; сокращенный вариант см.: Путеводитель. С. 367).

Первый из источников, указанных Томашевским, — стихотворная сказка Жана-Батиста-Жозефа Виллара де Грекура (Grécourt; 1684—1743) «Коноплянка Иоанна XXII» («La linotte de Jean XXII», 1746), которая восходит к вставному рассказу в 34-й главе третьей книги (1546) «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф. Рабле (Rabelais; 1483 или 1494—1553) и представляет собой одну из литературных обработок сказочного сюжета «птица в ларце». Обсценный вариант этого сюжета, более релевантный для сопоставления с «Царем Никитой», зафиксирован в поэме-сказке Шарля Борде (Bordes; 1711—1781) «Парапилла» («Parapilla», 1776): у крестьянина, оскорбившего архангела Гавриила, вместо пшеницы вырастают мужские органы; по совету архангела один из них он заключает в ларец и продает безутешной вдове, которая с удовольствием пользуется приобретением; с этого начинается цепь эпизодов, в которой пленник переходит от одной дамы к другой; некоторые пользуются «сокровищем» (bijou, trésor) законно, некоторые — открывая чужую шкатулку из любопытства, а последняя владелица даже пожелала поместить эту редкость в «кабинет натуральной истории». Любопытно, что герой поэмы обладает умением летать и нередко именуется «птицей» (ср.: «Tel qu’un volant qui jamais ne repose / L’oiseau léger partait et retournait» (Летун, как легкая птичка, не знающая усталости, улетал и возвращался обратно — фр.) ([Bordes Ch.] Parapilla, poëme en cinq chants, traduit de l’italien. A Florence, 1776. P. 47; в прилагаемых гравюрах летун изображен как fallos с крылышками)).

Более интересны параллели «Царя Никиты» со сказкой (conte) аббата Вуазенона (Voisenon; наст, имя К.-А. де Фюзе (de Fusée); 1708—1775) «Султан Мизапуф и принцесса Гриземина» («Le Sultan Misapouf et la Princesse Grisemine»; 1-е изд. London, 1746), «пародирующей жанр арабской фантастики» (Tomasevskiy В. Puskin Alex. Serg. Car Nikita, pohadka. S. 478). Один из сюжетных ходов сказки состоит в том, что у двух принцесс внезапно пропали их «кольца» (anneaux; см.: Landes L. de. Glossaire Erotique de la Langue Française. Bruxelles, 1861. P. 16), и султан Мизапуф со священником Саразеном отправляются на поиски пропажи. По дороге они находят фею — «старуху в простой хижине» («une vieille dans une simple cabane» — Romans et contes de M. Abbé de Voisenon. Paris, 1798. T. 1. P. 51; ср. ct. 126—127 и след, в «Царе Никите»); она приводит их в «храм колец», где развешано множество этих предметов под присмотром «феи колец». Здесь они обретают искомое. Из частных перекличек отметим «mon anneau vient de s’envoler (...) comme un char d’opéra» (мое кольцо улетело (...) как оперная колесница — фр.) (Ibid. Р. 49; ср. ст. 183: «Птички порх, и улетели»). У Саразена вместо рта внезапно появляется «кольцо» с «кудрями» (ср. ст. 152: «Всё отборные с кудрями»). Ключом к храму служит doigt (буквально: «палец»), это слово выступает как устойчивый эвфемизм и в данном тексте, и в других (см.: Landes L. de. Glossaire Erotique de la Langue Française. P. 115; ср., может быть, способ, которым гонец возвращает «птичек» после отпирания шкатулки). Все эти параллели — достаточно отдаленные и частные. Э. Кросс (см.: Cross A. Puskin’s Bawdy or A Notes from a Literary Underground H Russian Literature Triquarterly. 1974. № 10. P. 227) высказывал не совсем основательное сомнение в знакомстве Пушкина со сказкой Вуазенона (ср. сопоставление со «сказочкой Вуазенона» пушкинского лицейского «Бовы». — Анненков. Материалы 1855. С. 37). В качестве более убедительной параллели Э. Кросс предложил роман Кребийона-сына (Crébillon; 1707—1777) «Танзай и Неадарне. Японская история» («Tanzai et Néadamé. Histoire japonoise», 1734; собрание сочинений Кребийона-сына, изданное в 1777 г., было в библиотеке Пушкина — Библиотека П. № 838). Это также «восточная» сказка, и в ней мотив потери органов удвоен: в первую брачную ночь теряет свои гениталии принц Танзай, а после их обретения его невесту Неадарне в таких же обстоятельствах постигает та же плачевная участь. Оба случая связаны с нарушениями запретов и с враждой феи Конкомбр (Concombre, Огурец). Средство восстановления утраченного — соитие героя с феей Конкомбр, а героини с духом Жонкилем (Jonquille, Нарцисс). По существу и в «Царе Никите» «вещи», обретенные гонцом, прежде чем достаются царевнам, вступают в соитие с ним самим (поимка «птичек» ). Из частных, но характерных деталей отметим совет созванный царем — отцом Танзая, слухи, которые в народе осмеливаются передавать только на ухо, встреченную в лесу старуху, дающую герою волшебный эликсир (для соития с феей). Более отдаленная, но и более любопытная связь с Пушкиным состоит в том, что органы исчезают именно в первую брачную ночь, а это через традиционную в фольклоре «синекдоху», отождествляющую женщину, особенно невесту, с ее половым органом (см.: Legman G. Rational of the Dirty Joke. Panther Press, 1972. Vol. 1. P. 378—390; cp., например, рус. диал. кунка — «куница», «невеста», «vulva»), связано с мотивом исчезновения самой невесты в первую ночь, мотивом, который играет сюжетообразующую роль в «Руслане и Людмиле» и отсылает к сказкам «1001 ночи» в переводе Антуана Галлана (Galland; 1646—1715): великан, который носит жену в ларце, говорит ей: «Вы, которую я похитил в день вашей свадьбы» («vous que j’ai enlevée le jour de vos noces») (Les mille et une nuits : Contes arabes traduits par A. Galland. Paris, 1962. T. 1. P. 10; Тысяча и одна ночь : Арабские сказки. М., 1796. Ч. 1. С. 22; отмечено: Лобикова H. М. Пушкин и Восток. М., 1974. С. 21; см. также: Жаккар Ж.-Ф. Между «до» и «после» : Эротический элемент в поэме Пушкина «Руслан и Людмила» //Russian Studies. 1994. Vol. 1. N 1. P. 156—181).

К французским источникам можно добавить еще одну псевдовосточную «сказку» — роман Дени Дидро (Diderot; 1713—1784) «Нескромные сокровища» («Les bijoux indiscrets», 1748; далее цит. по изданию, имевшемуся впоследствии в библиотеке Пушкина: Œuvres de Denis Diderot. Nouv. éd. Paris, 1821. T. 5; см.: Библиотека П. № 881). Основная сюжетная тема романа заимствована из сказки «Нокрион» («Nocrion: Conte allobroge», 1747; атрибутировалась: графу А.-К.-Ф. де Келюсу (Caylus; 1692—1765) или аббату Бернису (Bernis; Ф.-И. де Пьер (de Pierres), кардинал де Бернис; 1715—1794), иногда Т.-С. Гелету (Gueulette; 1683—1766); восходила к старофранцузскому фабльо XIII в. «Du chevalier qui fist les cons parler»):

Мангогул, султан Конго, колдовством вызывает духа, от которого получает перстень (anneau), дающий ему власть над женскими «сокровищами» (bijoux — термин, применявшийся и к мужским, и к женским гениталиям, см.: Delvau A. Dictionnaire érotique moderne. Baie, 1850. P. 59—60), a именно заставляющий их говорить. Здесь отражение известного фольклорного мотива говорящих органов (мотивы Th.D.1610.6, Н.451, сюжет ATh. 1391; русский и украинский материал см.: Сравнительный указатель сюжетов : Восточнославянская сказка. Л., 1979. № 1391), непосредственно связанного с мотивом их самостоятельности и отдельного существования. Этот последний мотив тоже проскальзывает в романе, причем вместе со сравнением гениталий (мужских) с птицами: «et si Гоп était partout ailleurs aussi avide de ces oiseaux que dans le Congo...» (если бы повсюду гонялись за этими птицами, так как в Конго... — фр.) (Œuvres de Denis Diderot. T. 5. P. 173). Более того, в оперной сцене (гл. 13) «сокровища» хористок начинают петь и вообще «les bijoux parlaient comme les oiseaux chantent» (сокровища говорили точно так же, как птицы поют — фр.) (Ibid. Р. 274; ср. в «Царе Никите» чтение ст. 190 в ряде копий: «На сучках им петь прекрасно»).

Подобных частных, в основном словесных и фразеологических, совпадений с пушкинской сказкой в романе Дидро немало, на этом фоне пространное описание колдовства султана, вызывающего духа, в той или иной мере управляющего «сокровищами» (гл. 4), может быть сопоставимо с колдовством ведьмы: «Трое суток ворожила, / Так что беса приманила» (ст. 144—145).

На сюжетном уровне в «Нескромных сокровищах» представлена и тема исчезновения гениталий. Этот мотив содержится в гл. 53 (с прямой ссылкой на роман Кребийона), где рассказывается об утрате «сокровища» у юноши, оскорбившего божество; он ищет «лекарство от своей болезни» («le remède à son mal»), a именно, женщину, которая не разлюбит его, зная о его недостатке, встречает прекрасную и печальную девушку и спрашивает: «...Что с вами?..» — «Ничего...» («Rien...») — «Как, ничего?..» («Comment, rien?..») — «Ровно ничего, и в этом причина моей печали...» («Non, rien du tout, et c’est là mon chagrin...»). Это «rien» окружено многочисленными эвфемизмами такого же рода: «эти ничтожные вещи» («ces misères-là»); о евнухах говорят, что «у них ничего нет» («ils n’ont rien»); ср. особенно в том же разговоре героев, лишенных «сокровищ»: оскорбленное божество «отняло у меня все»; «Это — такая безделица» («Il у avait si peu de chose à faire»); юноша, который также «не имеет ничего» («n’a rien»), наоборот, заявляет, что отнятое у него «было кое-что» («c’était quelque chose») (см.: Œuvres de Denis Diderot. T. 5. P. 361— 368). Ср. пушкинский эвфемизм: «Так, безделка, ничего, / Ничего иль очень мало» (отмечено: Burkhart D. An Early Faiiy Tale in Verse of Aleksandr S. Puskin : The Structure of the Erotic Riddle II Russian Literature. 1988. Vol. 24. P. 289); аналогичная игра присутствует и в «Танзае и Неадарне» Кребийона (см.: Пильщиков И. А. «Ничего иль очень мало...». С. 471). Подобного рода эвфемизмы, разумеется, очень распространены: «вещица», «кое-что», «штучка» — с доминирующей темой малости, ничтожности, «игрушка» (ср., например: «Le Joujou des demoiselles» — известные сборники эротической поэзии XVIII в.; «Девичья игрушка» — название сборника барковской традиции; «Женская игрушка» — не предназначенный для печати рассказ К. Ф. Рылеева; см.: Рылеев К. Ф. Поли. собр. соч., М.; Л., 1934. С. 399— 400); в эту же цепь эвфемизмов встраивается и «bijou» — «драгоценность», «сокровище», но и «украшение», «безделушка» (первоначально «кольцо», бретонск. bizoù от biz «палец»).

Подробнее о перекличках «Царя Никиты» с романом Дидро см.: Левинтон Г. А., Охотин Н. Г. «Что за дело им — хочу...». С. 29, 33. Другие литературные источники «Царя Никиты», как французские (Вольтер, Лафонтен), так и русские (Державин, Барков и др.), относятся только к частным мотивам и отдельным местам сказки (см. ниже в построчных примечаниях).

Частный характер носит по существу и фольклорная параллель, отмеченная В. И. Нейштадтом и Б. В. Томашевским, хотя она и объясняет один из основных мотивов пушкинской сказки. По сообщению Р. О. Якобсона, имеется в виду песня «Чуманиха», бытовавшая в Московской губернии еще в начале XX в. (см.: Левинтон Г. А., Охотин Н. Г. «Что за дело им — хочу...». С. 30; другие варианты и песенные параллели по записям XIX—XX вв. см., например: Елеонская Е. Н. Сказка, заговор и колдовство в России : Сб. трудов. М., 1994. С. 206—207; Русский эротический фольклор. М., 1995. С. 57, 100, 168, 297):

Умирала моя мати — наказывала:

Чуманиха-чуманиха, чемоданиха!

Ходи, дочка, в чистоте, носи пизду в решете!

Refr<aen>

А как спать, дитя, пойдешь, под горшок ее положь!

Refr.

Пизда выскочила, глаза вытаращила.

Refr.

Как пошла эта пизда вдоль по улице,

Как пошла эта пизда да мимо кузницы.

Refr.

Кузнецы-то все глядят, подковать ее хотят.

Refr.

А сапожники глядели, затачать ее хотели.

Refr.

А фабричные глядят, разорвать ее хотят.

Как зашла эта пизда да в глубокое дубло (sic!).

Топором ее рубили, да не вырубили

И пилой ее пилили, да не выпилили,

Калачом ее манили, да не выманили.

Как пришел молодец, показал пизде конец,

Пизда выскочила, улыбается,

А молодчику к ляжкам подбирается.

Именно последняя часть точно соответствует мотиву поимки «птичек» в «Царе Никите», в том числе и безуспешным подманиваниям крошками. Важна и свадебная приуроченность песни: как раз свадьбы (или сорока свадеб) явно недостает в финале пушкинской сказки по сравнению со строго соблюдаемой в тексте схемой волшебной сказки (хотя «пир горой» в ней есть); стоит напомнить, что среди фольклорных записей Пушкина свадебные песни составляют большинство (32 из 59 всех известных записей — см.: Рукою П. 1997. С. 370—387).

Текст «Стать почитать, стать сказывать» из сборника Кирши Данилова в точном смысле слова не может быть назван вариантом песни «Чуманиха», тем более что он едва ли принадлежит к свадебному фольклору. Это пространный компилятивный текст, смонтированный (возможно, еще в фольклорном своем бытовании, но, может быть, и при записи) из многих кратких. Один его фрагмент (впрочем, вполне самостоятельный) довольно близок к «Чуманихе» и дает даже более точную параллель к «Царю Никите»: «Ещо забилася пиздишша в осиново дуплишша / ее вилами кололи не выколали / калачами манили не выманили / пизде хуй показали пизда выскочила / а то кобы пиздушка крылошка / а злетела бы пиздушка на мудушки» (Русский эротический фольклор. С. 36). Именно эти «крылышки» составляют близкую параллель к «Царю Никите». Такая птичья метафорика и женских, и мужских органов встречается и в других фрагментах того же текста. Этот источник как релевантный для пушкинской сказки называли и исследователи самого сборника. Б. Н. Путилов отмечал, что в библиотеке Пушкина было издание 1818 г. (см.: Библиотека П. № 118) и что отражения сборника есть в «Евгении Онегине», в планах «Мстислава», в поэме «Руслан и Людмила», в сказках, в «Песнях западных славян» и, возможно, в сказке «Царь Никита» (см.: Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. 2-е изд., доп. / Подгот. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. М., 1977. С. 366 (Сер. «Литературные памятники»)). Ср. замечание А. А. Горелова: «Один из фрагментов песни (...) содержит фольклорный мотив, отразившийся в пушкинских стихах „Царь Никита и сорок его дочерей”» (Горелов А. А. Диффузия элементов устнопоэтической техники в Сборнике Кирши Данилова И Русский фольклор. Л., 1975. Т. 14. С. 194). Проблема состоит в том, что в печатные издания рассматриваемая песня, как и некоторые другие, не включалась до 1901 г., следовательно, Пушкин либо каким-то образом (по списку или в устной передаче) был знаком с неизданным текстом, либо вообще его не знал, а встретил этот мотив в устном бытовании (о наличии неприличных текстов в сборнике он мог знать из предисловия К. Ф. Калайдовича, где приводятся названия «семи песен», сравниваемых с поэзией Баркова, см.: Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым и вторично изданные с прибавлением 35 песен и сказок, доселе неизвестных, и нот для напева. М., 1818. С. XXVIII—XXIX).

Более обстоятельные и важные параллели дают сказочные тексты. Если в литературных образцах, упоминавшихся выше, речь всегда шла о пропаже органов, то в сказках может встретиться их изначальное отсутствие (подлинное или вымышленное). Сказки порознь содержат мотивы отсутствия—обретения и бегства—поимки гениталий. Первый комплекс гораздо чаще встречается применительно к мужским органам: отсутствие таковых обнаруживается после свадьбы, жена посылает мужа искать недостающее, волшебный персонаж, обычно старуха, встреченная по дороге, снабжает его необходимым органом (см.: Hnatjuk V. Das Geschlechtleben des ukrainischen Banemvolkes in Österreich-Ungarn. Leipzig, 1912. S. 164—165, 169—170. № 249, 251). Однако есть украинская запись, дающая совершенно точную параллель к основному сюжетному мотиву «Царя Никиты»: «Був coбi Iван Переiбан-Переплетипiзда, куцоi пiзди онук, та було у ёго ciм дочок, та всi без поцёк.

А за piчкoio, за Сухоёблiвкою жила баба Анастасiя Сорокапiздасiя. Пiшов до неi Iван Переiбан-Переплетипiзда, куцоi пiзди онук пiзд куповать: „Здорова була Анаcracie Сорокапiздасiе?” — „Здравствуй, Iване Переiбане-Переплетипiздо, куцоi пiзди онуче”. — „Продай менi пшзд”, — каже. Пiшла баба у комipкy, та винесла пiзд мipкy: „Вибiрай, Iване Переiбане-Переплетипiздо, куцоi пiзди онуче!” Biт вибрав co6i ciм: руду, чорну, ciву, усяку, яка ёму до вподоби прийшлась, а баба дала ёму й вicьмy на придачу. Прийшов Iван до дому, поклав дочок на пiл — сокирою цюкне i пiзду уткне; уciм дочкам порастикав, а вicьма осталась. „Ну, теперь, Iване Переiбане-Переплетипiздо, куцоi пiзди онуче, як ти мене нiде не вткнеш, то я тебе на нoci почiплюсь!” От Iван порубав ïï на ciм шматочюв, та уciм у пiзди семеники й повставляв. Тепер Семен Пiздисемен i Дорош над пiздами сторож» (Folklor de l`Ukraïne // Kryptadia. 1883. Vol. 5. P. 175—176). Помимо общего фабульного сходства, важно совпадение деталей: «выбрал себе семь: рыжую, черную, сивую и всякую» (ср. ст. 150 и след.: «Их там было всех сортов, / Всех размеров, всех цветов. (...) Ведьма все перебрала, / Сорок лучших оточла». Особенно важно, что в сказке дочерей много, хотя и не 40, а 7 (другое «сакральное» число), но число 40 также присутствует — в имени Анастасии (т. е. «восстановительницы»), владеющей органами; в обоих случаях их приносят больше, и надо еще отобрать нужное количество.

Второй, вставной, сюжетный ход в «Царе Никите» (ошибка гонца) находит себе соответствие в целой группе сказок, объединенных мотивом гениталий в ларце или сосуде. Известны по крайней мере 4 варианта такой сказки: вар. 1 — сербский (см.: Krauss F. S. Südslawische Volksüberlieferungen HAnthropophyteia. 1904. Bd. 1. № 197; Краусе Ф . С. Заветные истории южных славян. М., 2005. T. 1. С. 413—414), вар. 2 и 3 — украинские (Hnatjuk V. Das Geschlechtleben des ukrainischen Bauemvolkes in Österreich-Ungarn. S. 183—185. № 258, 259); вар. 4 записан от трансильванских цыган, опубликован в английском переводе (см.: Faragô /. A Contribution to the Taie Motif of the Bird Concealed in the Vessel IIActa Ethnographica Academiae Scientiarum Hungaricae. 1970. Vol. 19. P. 153—154; еще два схожих сербских текста, имеющих некоторые особенности, вар. 5 и 6, см.: Krauss F. S. Südslawische Volksüberlieferungen. № 193 и 296; Краусе Ф. С. Заветные истории южных славян. С. 410, 511). Завязкой в основной группе сюжетов является непомерное требование парня: он женится только на девице с двумя пинками (серб.-хорв. «пинка» — изначально «птичка», затем — обозначение женского органа); находится девушка, которая уверяет, что у нее их две (например, одну она показывает спереди, другую сзади) и какое-то время обманывает этим мужа. Отправляясь в дорогу, он просит одну из них дать ему с собой (иногда это предлагает жена). Жена ловит птицу и прячет ее в ящичек или сосуд (в вар. 3 просьба мужа ставит ее в тупик, и выход подсказывает ей прохожая старуха, в вар. 5 новобрачная говорит, что оставила пинку у матери, муж отправляется за ней, и теща сажает в сосуд из тыквы мышь — т. е. и здесь идея обмана принадлежит не жене, а старшей женщине). Во всех случаях героя специально предупреждают, что нельзя открывать ларец, пока не дойдет до цели или под открытым небом; герой, остановившись (в вар. 1, 4, 5 — поесть, как и гонец в «Царе Никите»), нарушает запрет, птичка улетает, иногда садится на дерево, герой пытается ее подманить (в вар. 1 направляя на нее свой «курац» — «петух» или мужской орган). Эта сказка представляет специфический вариант известного сюжета АТ 1416 о птице (зверьке) в сосуде или ларце как испытании любопытства, представленного во многих фольклорных и литературных традициях (сюда относится и названная выше сказка Грекура), в том числе в русской басне XVIII в.: «Пени Адаму и Еве» А. П. Сумарокова (ср.: Чистов К. В. Притчи Сумарокова и русское народное творчество II Учен. зап. Карело-финск. пед. ин-та. 1955. Петрозаводск, 1956. Т. 2, вып. 1) и «О хулителе чужих дел» (между 1763 и 1767 гг.) В. И. Майкова. Заметное отличие его от других видов АТ 1416 в том, что запрет нарушает мужчина (в других вариантах — женщина или супружеская пара, но по инициативе жены). Такую сказку (где, впрочем, в ларце спрятаны мужские органы, причем настоящие) приводил в параллель к «Царю Никите» Э. Кросс (Cross A. Puskins Bawdy. P. 235) по варианту «Заветных сказок» (см.: Афанасьев А. Н. Народные русские сказки не для печати. М., 1997. С. 72—77. № 29); есть и украинский ее вариант (см.: Hnatjuk V. Das Geschlechtleben des ukrainischen Bauemvolkes in Österreich-Ungarn. № 395).

Пушкин, как можно предположить, соединил несколько фольклорных источников, интуитивно восстановив их внутреннюю связь. Из фольклорных параллелей песни — русские, а наиболее близкие к «Царю Никите» сказочные тексты относятся к довольно компактной зоне — это почти исключительно украинские и сербские сюжеты; нельзя категорически утверждать, что они не бытуют в других местах Европы, однако важно, что они есть в этой юго-восточной области, т. е. как раз в тех местах и на тех языках, которые делают вполне возможным для Пушкина знакомство с этими сказками в Кишиневе; ср. многочисленные свидетельства о фольклорно-этнографических интересах Пушкина в этот период и прослеживаемую по кишиневским произведениям ассоциацию «этнографической» темы (темы многоязычного Кишинева) с эротическими и фривольными мотивами. Во всяком случае одну из сербских сказок Пушкин мог знать по письменному источнику: в первом издании словаря Вука Караджича 1818 г. (имевшемся впоследствии в библиотеке Пушкина. — Библиотека П. № 1409) под словом «пица» (cunnus, вульва) в качестве иллюстрации дана цитата: «Пиц! Пиц у капу! Пиц у мще!» (т. е «Пица! Пица, в шапку! Пица, ко мне!») и пояснение по-немецки и по-латыни: «Sagte jener, dem der Vogel entflohen war, um ihn wider anzulocken, ex ‘ауеккбитсо obscoeno de illo, qui aviculam (cunnum) quae avolaverat, revocabat» («Говорит некто, у кого улетела (сбежала) птица, и он пытается ее вновь заманить, из неприличного анекдота о том, кто улетевшую птичку (вульву) зовет назад») (Карацик В. Ст. Српски pjenHHK. У Бечу, 1818. С. 558).

Все это отнюдь не отменяет релевантности названных ранее литературных источников: по крайней мере часть из них безусловно была известна Пушкину. В них обнаруживается ряд конкретных совпадений с «Царем Никитой», что никак не противоречит фольклорному генезису сюжета. Подобная двойственность фольклорных и литературных русских (славянских) и западных источников в высшей степени характерна для фольклоризма Пушкина (по существу, типологически сходный с «Царем Никитой» круг источников очерчивают для «Гавриилиады» исследования Б. В. Томашевского и М. П. Алексеева).

Жанровая традиция фривольной «восточной» сказки, как легко видеть на примерах Кребийона и Дидро, включает такие признаки, как ориентация на «кружковый» литературный быт и обилие «применений» к современности, поэтому не следует, видимо, переоценивать аллюзионность пушкинского текста, трактуя его как «сатирический» и антимонархический на основании немногочисленных «осовременивающих» анахронизмов (вроде «Нерчинска», «курьерской подорожной» или «кунсткамеры»).

Еще Н. П. Огарев в предисловии к «Русской потаенной литературе» (1861) утверждал, что содержание сказки Пушкина «проникнуто (...) политическим вольномыслием» и что «в „Царе Никите” нельзя не увидеть следов (...) выросшего в обществе декабристов презрения к царской власти» (РПЛ. С. L—LI; Огарев Н. П. Избранные произведения. М., 1966. Т. 2. С. 476). См. также появившуюся столетием позже работу А. 3. Жаворонкова «Анекдотическая сказка Пушкина» (Учен. зап. Новгородского пед. ин-та. 1956. T. 1, вып. 1. С. 101—118; ср. относительно сочувственную ссылку: Левкович Я. Л. Литература о Пушкине за 1956—1957 годы II ПИМ. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 490—491). Из подобных осовременивающих толкований (в сочетании с фрейдистскими интерпретациями) можно отметить статью Дж. Дугласа Клейтона и Наталии Веселовой (Clayton /. D., Vesselova N. Resexing Literature : Tzar Nikita and His Forty Daughters HTaboo Pushkin : Topics, Texts, Interprétations / Ed. Al. D. Gillespie. The University of Wisconsin Press, 2012. P. 224—238), a также попытку Чезаре Де Микелиса увидеть в сюжете «Царя Никиты» аллюзию на закрытие масонских лож в августе 1822 г., т. е., вполне вероятно, после окончания сказки (см.: Pûskin A. Fiabe in Versi / A cura di C. G. De Michelis. Venezia, 1990. P. 14—17).

Ч. Де Микелис справедливо отметил важную особенность «Царя Никиты» — его отличие от барковской традиции (прослеживающейся и у Пушкина), которая характеризуется не столько даже эротической тематикой, сколько обсценной лексикой.

Стилистические характеристики «Царя Никиты» свидетельствуют об ориентации на жанровую традицию французских contes. При этом квазивосточный колорит французских «сказочек» за счет простейших приемов (начальная и конечная формулы, сказочные «реалии») перекодируется на русский квазифольклорный.

В перспективе кишиневского (и шире — южного) периода творчества, и даже в узком контексте Второй кишиневской тетради (ПД 832), «Царь Никита» оказывается соотнесенным как с опытами в жанре баллады («Песнь о вещем Олеге»), так и с попытками создания «русской поэмы» со сказочными («Бова») или былинными и летописными («Мстислав», «Вадим») ассоциациями, причем сказка о «Царе Никите» оказывается единственной осуществленной из этих попыток. На фоне замыслов «Мстислава» и «Вадима» (т. е. в «синхронном» аспекте) создание «Царя Никиты», видимо, нужно трактовать как реализацию «сниженного» варианта русской поэмы (очередной пример «двойных решений», самым известным из которых является «Граф Нулин» по отношению к «Борису Годунову»). С другой стороны, в «диахроническом» аспекте, в перспективе позднейшего творчества Пушкина и прежде всего сказок 1830-х гг. написание «Царя Никиты» выглядит не «вариантным» решением, а первым опытом нового жанра — русской сказки. «Неприличную», «низкую» тематику в этом случае можно рассматривать не как снижение жанра поэмы, а как признак иного, «низкого» жанра. В этой связи отметим, что в той же тетради, где записаны первые строки о царе Никите, находится и первая запись сюжета «Сказки о царе Салтане» (ПД 832, л. 30 об.). О «Царе Никите» как первом произведении, обладающем характерными признаками пушкинского «сказочного цикла», в частности метрическими, писали уже Б. В. Томашевский (в неопубликованной статье для «Пушкинской энциклопедии» — РГБ, ф. 645, карт. 5, д. 13, л. 27) и Р. О. Якобсон (Jakobson R. К Puskinovÿm ohlasûm lidové poesie HVybrane spisy A. S. Puskina. Praha, 1938. T. 4; англ, пер.: On Puskin’s Responses to Folk Poetry HJakobson R. Selected Writings. The Hague, 1979. Vol. 5. P. 279). Фольклорность четырехстопного хорея в пушкинских сказках, включая «Царя Никиту», отмечал и В. Л. Комарович (см.: Комарович В. Л. Вторая кавказская поэма Пушкина ИП. Врем. [Т.] 6. С. 220—221; см. также: Лотман М. Ю., Шахвердов С. А. Метрика и строфика Пушкина II Русское стихосложение XIX в. М., 1979. С. 206).

_______________________

Продолжение следует.

Пушкин и духовность. 1813-1820 - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821. "Кавказский пленник" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (1) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (2) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (3) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (4) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (5) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. "Гавриилиада" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. "Гавриилиада" (2) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. "Гавриилиада" (3) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...