Надежда

Что может быть в жизни хуже надежды? Этого обманчивого чувства ожидания лучшего. Этой извращенной категории без конца издевающейся над человеком. Этого безжалостного инструмента измывания над чуткой и наивной человеческой натурой. Например, надежда мальчика, что его мама никогда не умрет. Ведь разум его говорит: умирают все без исключения, это данность, как притяжение земли, если притяжения не будет - все погибнет. То есть, если мама не умрет, а будет бессмертной - то погибнет Земля и все живущее на ней. Потому что кардинально изменится божественный замысел человеческого бытия. А что дороже – этот замысел или жизнь любимой, дорогой мамы? Конечно, жизнь мамы. Потому что хер с ней с Землей, если на ней нет этого единственного и неповторимого человека. Если он лежит и гниет в под землей. Вот отсюда и происходят все религии. Из несогласия души мальчика с фактом смерти мамы.

Религия - это осознанная надежда, когда человек говорит себе: вот все, что вокруг: эти облака, эта река, этот бутерброд из свежего мягкого белого хлеба со сливочным маслом – все это фигня, по сравнению с тем, что будет после смерти. Потому что там, за этой страшной и безжалостной границей будет жить она и все дорогие люди, будут всегда, а не временно. Это несравнимо важней всех удивительно красивых пейзажей и всепобеждающих чувств: азарта, жадности насыщения, самодовольства, превосходства, плотской страсти.

Здесь рождается вера в то, чего нет по факту, но есть в воображении. Надежда питает воображение. Это мерзкое обманное чувство служит топливом для неуемных фантазий счастья, которого нет здесь на земле, но есть там за облаками среди павлиньих перьев на золотом фоне.

Я отвернулся и пошел по улице, а она осталась стоять и смотреть мне вслед. Маленькая, добрая, наивная и несчастная. Стояла и смотрела мне вслед. И сердце ее разрывала любовь ко мне, к своему сыну, а я шел и думал о другом. Я был молод и наполнен страстью к жизни. Этим неутолимым голодом наслаждения бытием.

В молодости, что может быть выше наслаждения? У некоторых людей и в молодости главным становится разум, они думают о будущем и приносят в жертву настоящее, готовя себе счастливую старость, но разве старость может быть счастливой? Какими бы ни были ее обстоятельства, она не может быть счастливой, потому что рядом смерть, всегда рядом. А в молодости ее нет, потому что ее не видно, она слишком далеко, чтобы различить хотя бы ее силуэт.

И я шел все быстрей, чтобы избавится от материнской любви, там за поворотом, где блестит на солнце красно-желтыми боками звенящий трамвай. Поднялся по ступенькам, двери закрылись и вот она настоящая жизнь, полная наслаждения.

А потом через десять лет она умерла. Лежала в темной зимней ночью на кровати и сердце вдруг ужасно заболело, стало страшно и невыносимо тоскливо, и не было никого рядом, а главное, не было меня.

Вот здесь и рождается религия. Когда человек утешает себя картинами рая, в который попал единственный, любимый человек. Потому что невыносимо больно осознавать, что уже ничего не исправишь, никогда. Смерть проводит ту границу, через которую нельзя ходить туда –обратно. Визы не выдаются, контрабанда невозможна, даже письмо отправить некуда.

Как же некуда? Вот, пожалуйста, напиши записочку в свечном ящике. Бабуля в очках и платочке, поставит галочку, возьмет десять рублей – вот тебе и мост на небеса, где пребывает твоя мама. И тебя питает эта ядовитая надежда на то, что ты исправляешь свое бывшее скотство. Покаяние – вот путь на небеса. И твое мерзкое равнодушие молодости уже не кажется столь отвратительным. Ну, мама же все понимает, сидючи там на небесах, свесив ноги, на облаке. И Господь простит, он всем все прощает, если ты покаялся. Оправдание через надежду. Так надежда оправдывает грех. Облекает душевную боль в одежды утешения. Когда ты гол и даже без кожи стоишь сам перед собой и себя судишь, а тут раз и прикрылся записочкой, уже не так стыдно.

Вот когда человек пускает себе по вене сыворотку кайфа, это, конечно, не то. Он же не покаялся, не отправил посредством золотого купола привет в небо, а просто спрятал боль под кайфом. А ведь без слез на исповеди, без шевеления губами, повторяющими молитву, без людей, голосящих на хорах, без упорного моленного смотрения на прозрачные позолоченные нимбы икон, без ладана – ничего не получится. Покаялся равнодушному батюшке, хотя, конечно, не ему, а Господу, стоящему у него за спиной, подышал ладаном – легким наркотиком, послушал голоса баб, поющих по-старославянски, и вышел на волю, вдохнул свежий воздух и совесть попустила. Кайф церковного общения отпускает мягко и незаметно, хотя, все равно, потом приходит ломка, надо бежать в воскресенье в храм, занять очередь на исповедь, потом замереть перед царскими вратами и слушать, как шуршат крылья, со служащих священнику ангелов, и станет снова хорошо.

Почему же к кающемуся, завязавшему наркоману у русских людей отношение жалостливое, высокомерное – вот человек-дурак вернулся на грешную землю, живи теперь как все, и к разуверившемуся отступнику такое же – пришел в себя, ну, слава богу. Уже одно это ставит этих людей на одну плоскость.

И все же совесть или стыд, или чувство вины?… Почему так болит сердце от воспоминаний, так ноет в груди. Ведь сказано: Господь все прощает, отпускает тебе твой грех, таинство покаяния состоялось. Кем сказано, кому сказано? Ну и что, что сказано!

Ведь мама, одиноко стоящая на тротуаре у ограды детского сада, никуда не ушла. Она все также смотрит мне вслед, все также вытирает слезы, идущие из глаз, и губы, кривящиеся от боли. Потом она повернется и уйдет туда, откуда не возвращаются. А я останусь здесь, пока. С надеждой на встречу – сретение- с мамой.