"Откат": убийство Западом культуры и будущего

Чем классический капитализм выделяет себя из мути и тьмы, кровавого хаоса предыдущих эпох? Тем, что (порой с удивительной сознательностью) отделяет плотоядную хищность от садизма. Мало кто рискнёт сказать, что фабрикант добрее Салтычихи: для этого нет никаких оснований. Если измерять простым арифметическим количеством жертв, то иной фабрикант значительной превзойдёт Салтычиху.

Разница вовсе не в уровне жестокости, а в том, что фабрикант («протестантская трудовая этика») всё это делает за деньги, а Салтычиха – упиваясь кровью, даже часто и себе в ущерб, если смотреть с точки зрения финансовой. Когда Аксаков или Бунин описывают феодальных чудовищ (причём с натуры, свою родню! ) – нетрудно заметить, что этих чудовищ мало волнуют деньги. Их неистовство – именно неистовство садистов, дорвавшихся до застенка[1].

Во мгле и мрачном вареве древней истории задача обогащения (возвышения, доминирования) зоологической особи никак не отделялась от иррационального садистского экстаза. Это и технически было невозможно, да и теоретически поставить себе такой задачи люди тогда не умели.

По мере зрения человеческого разума (когда, созревая умственно, человек переходит от умственной слепоты к зрению) в головах передовых людей произошло разделение духовного добра, материальной выгоды и психопатического (не всегда даже зоологического! ) садизма.

Христианство вообще поставило перед собой программу-максимум, безусловного приоритета Духа и Коллективного Разума над индивидуальными выгодами и шкурными интересами особей. На первых порах эта задача могла быть решена только бегством в пустыню, или в монастыре, да и там, как мы знаем, практически её решать не получалось.

Капиталисты – это средний путь между зоологией в чистом виде и духовностью в чистом виде. Сами себя они осознавали (и об этом немало исторических документов) как «прагматиков», противостоящих неумеренному и беспочвенному романтизму монастырского «добротолюбия».

Мы, говорят, осознаём некоторую ценность Коллективного Разума (основу цивилизации, её образования и науки), оставляем некоторую значимость духовным ценностям. Но мы реалисты, мы прагматики, мы как вы, себе в ущерб жить не хотим – и убеждены, что так вообще жить невозможно. Ибо – звери сожрут, если их не отстреливать.

Потому мы, говорят, сперва в «Великой Хартии Вольностей», потом в английском парламентаризме, потом в «протестантской трудовой этике» пуритан – отстаиваем вовсе не идеалы Добра, а приоритет финансовой, материальной выгоды.

Наша историческая задача (и капитализм с ней во многом справился) – отделить, Ad majorem Dei gloriam[2], жестокость, которая приносит деньги, от жестокости, которая бессмысленна.

Вопреки всякому вранью, с парламентаризмом и буржуазным республиканизмом мир не стал добрее, и даже наоборот. Но в классическом традиционном капитализме шантаж, террор, всякого рода жестокость были рационализированы в качестве обогатительных мероприятий. Буржуазное право отличается от феодального произвола не тем, разумеется, что человека защищает – а тем, что оно выводит за скобки бесплатные формы человеконенавистничества.

Просто так людей истязать – нельзя. Если это приносит тебе доход – другое дело, ты «уважаемый господин». А без прибыли – будешь просто подлец, подлежащий наказанию.

Это и создало удивительное (если не понимать задачи отцов-основателей) сочетание картин чудовищной, запредельной жестокости капитала – и замысловатой, утончённой казуистики буржуазного права, его маниакальной зацикленности на «личных правах» и «гражданских свободах». Это попало даже в советский фильм:

- В вашей стране – говорит русский царь француженке, любовнице декабриста – Всем участникам заговора давно бы уже отрубили головы!

-Да, ваше величество! – отвечает француженка с гордостью – Но у них были бы адвокаты!

+++

Главный антагонизм человеческой истории – в том, что человек буквально разрываем между малопонятной материалистам, метафизической жаждой Добра, духовным наслаждением от добрых поступков – и очевидной, математически доказуемой, вполне себе материальной УБЫТОЧНОСТЬЮ добра.

За исключением узкого круга конченых психопатов, подавляющему большинству людей (нормальных) – константно ХОЧЕТСЯ быть добрыми, или хотя выглядеть таковыми. Но стоит дать этой глубинной жажде души развернуться – и тебя обманут, обойдут, цинично используют, в итоге обдерут, как липку, пользуясь твоей склонностью отдавать, а не брать.

Уж на что неисправимый романтик, чуждый всякому реализму, был Н. Г. Чернышевский – однако же и он, описывая в утопическом романе «Что делать? » жажду благотворительности, вынужден был отметить:

«… она читала и думала, и стала замечать, что такая помощь, которую оказывает она, приносит гораздо меньше пользы, чем следовало бы. Она стала видеть, что слишком много ее обманывают притворные или дрянные бедняки…».

Вот те раз! Сорила добрая девушка деньгами, которые наворовал её злой отец, и вдруг поняла, что с ней поступают так же, как её отец поступал с другими. Он обманывал – а теперь вот «притворные или дрянные бедняки» его дочь обманывают.

Если бы Добро в его чистой и светлой форме не было бы УБЫТОЧНО, и давало бы ПРИБЫЛЬ, то в мире лет уж с тысячу ничего бы не осталось, кроме Добра! Ибо кто же (кроме редких психопатов, для которых есть тюрьмы и психушки) – отказался бы получить выгоду в условиях психологического комфорта, духовного удовольствия, в окружении благодарных тебе (за твою же выгоду! ) людей?

Если бы зло, ложь, хищничество, бесчестные манипуляции не были бы ВЫГОДНЫ – то пару тысячелетий назад человечество бы от них избавилось, забыв, как страшный сон. Да на кой чёрт они нужны, если не приносят прибыли? ! Тебя проклинают, ненавидят, мечтают убить, вокруг ад кромешный, сам не можешь спокойно спать ночью со страху, да ещё и выгоды с того никакой?

Материальное зло имеет свойство вырождаться во вторичные формы садизма определённым образом[3], но первично всё же его материальное наполнение.

Человеческий Дух (в рамках монотеистических культов) бросает этому вызов, вызов утыкается в материальные реалии, начинаются знакомые нам по истории «завихрения», «битва двух антивирусных программ», каждая из которых принимает другую за вирус. То, что М. Горький остроумно назвал «столкновением необходимости с невозможностью».

Человек хочет быть добрым, на этом разоряется, становится злым, обогащается, и вспоминает, что очень хотел быть добрым: так, с кровавым скрежетом вращается диалектическая спираль истории.

+++

И вот в классическом капитализме традиционных форм человек, измучившись борьбой «необходимости с невозможностью» приходит к «правовому» компромиссу. Надо, говорит, взять частную выгоду и очистить её от налипающего садизма. Досюда злодействуй, а дальше не смей. Уморишь рабочего голодом и холодом – с тебя спроса нет. Но если ты убьёшь его палкой по голове – двадцать лордов сядут тебя судить по всей строгости буржуазного права…

Капитализм вешает людей за кражу чулок – о чём с гневом писал лорд Байрон[4]. При этом капитализм кажется шизофреником – потому что, хоть легко вешает за кражу чулок, очень тяжело и муторно строит доказательную базу: чулки, мол, были вправду украдены, повешенный не оклеветан, а «получил по заслугам».

Казалось бы, если у вас такое отношение к человеческой жизни – какая вам разница? А для них разница была очень большая, потому что кража чулок или булочки голодным – покушение на частную собственность[5]. А повесить просто так, ради забавы – это уже садизм, частной собственностью не объясняемый.

+++

Отделив зло от чувственного наслаждения злом (садизма) – классический капитализм превращался в «ликвидационную комиссию самого себя». Зло, как инструмент, используется (и весьма широко) – но только пока оно нужно для прибыли. С появлением первой же возможности отказаться от какой-либо формы зла – люди с лёгкой душой от него отказываются. И, в отличие от садистов, никаких страданий по этому поводу не испытывают. «Как только я стал на сметане и горохе зарабатывать больше, чем на работорговле – я охотно перехожу торговать сметаной и горохом».

В несколько вычурной и извращённой форме эту мысль донёс К. Маркс, утверждая, что капитализм сам выращивает своих могильщиков. Не в лице пролетариата (который суть есть совокупность буржуев-неудачников, чьи ценности и «ориентиры по жизни» ничем от буржуйских не отличаются, просто средств для воплощения лишены).

А в лице самого общества, которое перестаёт видеть в зле идола поклонения, и видит в нём теперь только инструмент добычи материальных благ, превращает зло из господина в своего слугу.

Теоретически вполне возможно, что путём ползучей гуманизации своих практик капитализм в определённой точке самоликвидируется, что называется «катедер-социализмом», а на языке диалектики – «переходом количества в качество».

+++

Для марксизма это «неизбежность». Мы же знаем, что поезда ходят в обе стороны, равно как и по лестнице можно не только подниматься. Духовное развитие человечества, вступающее в конфликт с материальными выгодами конкретной особи в конкретный момент времени, и побеждающее шкурничество животного начала в человеке – только один из вариантов событий.

Парламентский капитализм не только МОЖЕТ пойти другим путём, но, увы, исторически он и ПОШЁЛ другим путём, в чём мы сегодня и находимся, с весьма прискорбными для нас явлениями.

Если зло производно из дикости, приближающей человека к животным, то добро – производно от культуры, строго определённым образом (а не куда попало) выводящей своих носителей из старой жизни с её зоологическими реалиями, из биосферы в Ноосферу.

Классический «правовой» капитализм – в принципе, по сути своей, явление компромиссное, крайне неустойчивое, противоречивое, раздираемое внутренним конфликтом. И если он не движется в сторону социализации – то он неизбежно сползает в сторону фашизации.

А главная «новизна» фашизма (которую, кстати, прекрасно понимали теоретики фашизма, и отражали в своих работах) – на самом деле не «новизна», а архаизация, возвращение рационализированному злодейству иррациональной садистской эмоциональной основы наслаждения.

Зло из средства, которое оправдывали целью (противоречащей используемому средству) превращается в самоцель. Садизм опирается на могучие и дремучие зоологические инстинкты в животной стороне человека, и, видя в утончённой культуре своего врага – уничтожает её, девальвирует, стирает.

Розовую романтику христианской цивилизации (которую классический капитализм отрицал только за «несбыточность») – фашизм заменяет «чёрной романтикой» волевого плотоядного победителя, который не только ведёт борьбу без правил, но и упивается такой борьбой.

Гуманизация отношений начинает рассматриваться, как формирование дряблости, деструктивной слабости человека, как искажение его – якобы направленную на бескомпромиссную схватку с себе подобными за место под Солнцем – природы.

В рамках фашизма происходит дерационализация зла, буржуазным правом рассматриваемого только как инструмент обогащения, привязанный к деньгам, и без денег – отрицаемого.

Капитализм начинал с невозможности добра – преодолеваемой техническими средствами (что, собственно, и составляет предмет прогресса, науки, а не перестановка мальчикам с девочками половых органов).

Капитализм мутировал в ненужность, в нежелательность добра – а раз, так, то зачем преодолевать неизбежное зло техническими средствами? Оно же, когда в форме фашизма – принято не только неизбежным, но и органически-необходимым, желанным.

Чаще такая мутация психосферы происходит незаметно, постепенно, и прикровенно, но иногда принимает яркие иллюстративные формы. Например, прогресс через развитие производительности оборудования снижал потребность в рабочих руках, высвобождая детей и стариков из-под трудовой повинности. Но теперь мы видим, что и дети, и старики (через законы о детском труде и отмену пенсий) засасываются обратно в фабрично-заводское рабство диккенсовского типа.

Зачем? Разве современная техника – чета XIX веку, когда действительно нужно было очень много рабочих рук? Разве повышение производительности труда в технопарках не имеет естественно следствия продления как детства, так и пенсионной старости?

Нет – потому что мутировавшим отношениям этого и не нужно. Садизму плевать на необходимость, у него есть желание, вожделение. Он не собирается техническими ухищрениями обходить то, что доставляет ему патологическое удовольствие.

Фашизм – даём мы новое, наиболее точное определение – есть преодоление духовного самоотрицания в капитализме. Капитализм остаётся в своих классических формах только пока ругает и ненавидит себя, и ищет сам из себя выход. Тогда им и востребован прогресс, как лестница, позволяющая выбраться из тёмной ямы, откуда без лестницы выхода нет.

Но когда капитализм начал упиваться своими практиками, заменяя в головах людей человечность садизмом (раньше думали, как бы не убить, теперь думают – как бы убить) – ему стал не нужен прогресс в традиционном понимании. А наука превратилась в руках садистов в творца орудий убийства, оболванивания, изготовления Франкенштейнов (транссексуалов) и концлагерные опыты «докторов» типа Менгеле.

+++

Если мы будем рассматривать «Дух Истории» по Гегелю, то есть как Абсолютный Разум, которому от нас чего-то нужно, то мы легко поймём, что Духу Истории нужно было от нас отнюдь не поведение хорьков в курятнике, опьяневших от крови, и превративших истребление слабых в самоцель для наслаждения запахами смерти.

Но в извращённом виде «диалектического материализма» Истории от нас ничего не нужно, потому что она, в картине мира материализма – бездумная идиотка, сводимая к трупу. И тогда не Разум определяет потребности, а наоборот, потребности определяют Разум. Он пластично подделывается под похоти садистов, извращенцев, выродков, разного рода психопатов. И удовлетворяет их «потребности» как первобытными, так и «научными» способами, рабски следуя их желаниям.

Вселенная материалистов такова, что ей по определению безразлично любое наше состояние, равно как и полное наше отсутствие. Живём мы или не живём, если живём – то как живём, Вселенную не заботит.

А раз так, то стирается всякая смысловая разница между правотой и победой. Всякая сила, настоявшая на своём – права, потому что иных критериев правоты уже нет.

В мире голого террора и прямого насилия Разум ничего уже не может добавить к грубой Силе, равно как и отнять у неё. А тогда зачем он вообще нужен? Задав себе этот вопрос, поколения «рыночников» избавляются от культуры, и не сказать, что неуспешно. Примитивная грубость хама (крутость, крутизна) входят в моду, равно как обычай гордится «нечтением», с гордостью всем рассказывать, что книг не читал, будто это какое-то достоинство для личности.

Фашизм влечёт к себе дегенератов прямой простотой коротких решений, при которой проблема нехватки, например, решается физическим убийством и бесхитростным, печенежским ограблением соседей. Зачем «мучится производить» - когда можно отнять у тех, кто уже произвёл? Нужна только сила – а сила и есть высшая гордость зверя.

+++

Когда всё это нахлынуло – о классическом, традиционном капитализме уже не может идти речи. Равно как и о противнике классического капитализма – марксизме. Они оба одновременно удаляются гуннами. Для гунна не существует проблемы «эксплуатации» - он или убил, или убит, в обоих случаях «по ту сторону» тягомотины производственных отношений. Она для гунна не только не актуальна, но даже если бы и стала актуальной (в случае пленения, например) – слишком сложна, чтобы уместиться в его примитивной психике зверя.

Простейшие, прямые идеи кровопускания на охоте в джунглях – зверю куда более понятны и органичны: отсюда генерация «бритоголовых», выбравших то единственное, что остаётся ещё доступным их деградировавшему уму.

Для зверя в биосфере никакого конфликта необходимости и невозможности нет. Для него что возможно, то и необходимо: как пожирание, так и собственная пожираемость.

Когда мы начинаем критиковать дегенеративные законы, суть которых – во всё большем и большем высвобождении капитала из-под социального контроля, нам часто возражают: «но ведь на дворе не XIX век».

Что такие критики понимают под «XIX веком»? Календарный отрезок, математически отрезанный на воображаемой ленте времени?

Так вот, друзья: реальное время – это комбинация элементов. Любое прошлое можно вернуть, расположив элементы в той конфигурации, какая была. Вплоть до того, что если в нашем организме процессы старения обернуть вспять – то мы не старели бы, а молодели! Наука пока этого делать не умеет, но всем же, теоретически, понятно, что старение – рекомбинация составных частей организма, и если она пойдёт в обратную сторону, то из 50-летнего получится 20-летний.

Это так же очевидно, как если мы процесс сматывания катушки заменим на процесс разматывания. И тогда для конкретно взятой катушки время пойдёт в обратную прежнему сторону! Разматывание шпульки ниток повторит все те этапы, которые прошло её сматывание.

Точно так же и с историческими эпохами. Рекомбинируя элементы, мы можем возвратить любую из них. Причём в истории так много раз уже было. В «тёмные века» Европа из античной стала обратно первобытной, а майя из городов вернулись в каменный век (и никто не знает в точности – зачем? ).

И есть очень большая вероятность, что современные мутации капитализма, пошедшего явно не в ту сторону, сделают с нами то, что случилось с этими майя. Потому что капитализм, не двигаясь вперёд и вверх – обречён откатываться назад и вниз. Что мы и видим на примерах крайнего одичания целых народов (из которых украинцы – яркая, но не единственная иллюстрация).

А. Леонидов, команда ЭиМ

[1] В этом смысле они очень похожи на Чубайса, когда он в открытом(! ) телеинтервью, неоднократно показанному по ТВ, на борту самолета похваляется о раздаче предприятий в «приватизацию»: «да какая разница как их передавали – выгодно, невыгодно, бесплатно, с доплатой, или еще как-то, решалась задача по созданию собственника. Каждый частный собственник - гвоздь в крышку коммунизма».

[2] Полная фраза, приписываемая вожаку иезуитов Игнатию Лойоле, звучит как Ad maiorem Dei gloriam inque hominum salutem или «к вящей славе Божией и спасению человечества».

[3] Речь идёт о формировании у хищника «рефлекторной дуги», условного рефлекса, как у собак Павлова. У них совмещение подачи корма и загорающейся лампочки привело к тому, что при зажигании лампочки начинал выделяться желудочный сок. Дуга связала свет лампочки с питанием. Что касается хищника, то у него ощущение сытости, удовольствия от еды постоянно сопровождается запахом крови, расчленением жертв. Так формируется в голове связка двух явлений, когда удовольствие от еды вырождается в удовольствие от запаха крови.

[4] Не странно ль, что, если является в гости
К нам голод и слышится вопль бедняка.
За ломку машины ломаются кости
И ценятся жизни дешевле чулка?

[5] Как пишет Байрон:

В нужде, негодяи, сидят без полушки.
И пес, голодая, на кражу пойдет.
Их вздернув за то, что сломали катушки,
Правительство деньги и хлеб сбережет,
Ребенка скорее создать, чем машину,
Чулки - драгоценнее жизни людской
И виселиц ряд оживляет картину,
Свободы расцвет знаменуя собой