Триумф

Девочка на тёплой печи ворочалась с боку на бок и никак не хотела засыпать. Агафья, вспрыгнув на лежанку, прикутала дочку одеялом и шепнула:

— Спи уже. Поздно совсем.

— Не хочу.

— Вот неугомонная. Скоро Рождество. В этот год деревенских ребятишек позовут на праздник в барскую усадьбу. Но не всех, а только хороших.

— Не пойду.

— Что за блажь на тебя напала?

— Смеяться будут. —  Маняша тяжко вздохнула и добавила. —  Хочу платье, как у барыни.

— Ты ж не барыня.

— Не барыня. А платье хочу. —  Тихо, но твёрдо произнесла девочка. И в её словах Агафья уловила не просто каприз или дух противоречия, а потребность какого-то внутреннего становления. Потому спорить не стала и даже обещала подумать.

А и думать не надо было — пять лет (аккурат с Маняшиного рождения) томился в сундуке отрез тончайшего нежно-розового батиста и кружево ему в тон. Это чудо одна из Агафьиных тёток прислала малютке на крестины. Она очень удачно вышла замуж за губернского секретаря и переехала в город. С родственниками не зналась, лишь подарки присылала изредка. Кроме ткани в корзинке были сдобные кныши в хрусткой бумаге и жестяной коробке да фотографическая карточка, запечатлевшая дарительницу в её лучшие годы.

Платье вышло справное. Богатое. Сборочки, тесёмочки, воротник кружевной, рукава пышные, юбка складчатая в три слоя. Подол тонким кружевом пол метёт —  утлых оттопок не видать совсем. Княгине, и то не на каждый день, а только по великим праздникам. Постаралась Агафья, да и рукодельница она была знатная. И как не постараться, если впервые за долгие годы делала что-то кроме тяжёлой, грязной, обыденной работы.

Настало Рождество. Агафья с Маняшей переступили порог усадьбы и оказались в просторном зале. У Агафьи барские хоромы вызывали изумление и оторопь. Она внимательно рассматривала портьеры из сиреневой тафты, рисунчатый паркетный пол, стены обитые тканью, тиснёной мелким узором, мебель с причудливыми витыми ножками и цветочной обивкой. Зеркало в толстой золочёной раме и огромные окна во все стены многократно умножали огни. Ощутив, что здесь очень жарко натоплено, Агафья развязала платок, и теперь беспокойно пыталась заткнуть под него выбившуюся прядь. Маняша же, едва освободившись от тулупчика и не оглянувшись на мать, стремглав взлетела воздушным мотыльком по широкой парадной лестнице. Подскакивала, взмахивала подолами, подгоняемая неуёмным детским любопытством. Ей не терпелось потрогать гладкость перил, заглянуть в огромное зеркало, узнать, что скрывают большие двери.

Агафья сошла с крыльца, неспешно окинула взглядом заснеженные липы и лавочку у кованой витой ограды. Тишина, покой и благолепие. Лавочка предлагала забыть о делах и заботах. Женщина примостилась, доверила ей спину, утруженую работой внагибку, вытянула ноги, вздохнула и уплыла в дрёму...

Вдруг что-то шлёпнулось в плечо. Агафья моментально проснулась — нет рядом никого. Повела сонными глазами —  на широком открытом крыльце лакей Никифор, почтенного возраста, седой, выправки безупречной. Руки от снега отряхивает, подзывает, посмеивается в усы. Агафья, встала, зябко повела плечами, запахнулась поглубже в душегрейку, и растирая замёрзшие пальцы, поднялась на крыльцо. Ничего не объясняя, Никифор провёл её по пустынной усадьбе, мягко подталкивая  в спину. Женщина робела и до ужаса боялась наступить на скрипучую половицу. Наконец Никифор остановился, тихонько приоткрыл дверь и жестом пригласил заглянуть.

Заглянула, да только и смогла выдохнуть: "Батюшки святы!" Сердце сжимается и колотится сначала тревожно, потом снова заходится, но уже радостью. Глаза слезами туманятся. Её Маняша в центре комнаты восседает на венском стуле маленькой волшебницей, дамой и хозяйкой вечера. Дети — и деревенские, и барские с нянюшкой — врассыпную на полу перед ней. Барыня в кресле сидит чуть поодаль, слушает, улыбается.

А Маняша горазда болтать —  говорит громко но медленно, и как бы с ленцой. Прислушалась Агафья, дочь рассказывает, что была на солнце. А солнечные лучи там высокие, якоже луговая трава в июле — заблудиться можно. Золотые — глаза слепят. А в руки взять —  мягкие и тёплые, будто бы шерсть кролика. Их можно отрывать и пускать по ветру, что лепестки. А люди там сгорают, аки сухие поленья в печи. Правда-правда. Много угольков там под ногами разбросано. А она не сгорит. Потому что не человек она вовсе, а фея... Дети ахнули, прикрывая ладошками открытые рты, лишь соседский Тимошка насупился, как бирюк. Не выдержал, заелозил, потом крикнул:

— Не ври! Ты не фея! Ты Манька Лопухова.

— Я тоже раньше так думала. А потом ко мне стала прилетать она. — Спокойно и снисходительно ответила Маняша, тряхнув русыми кудряшками. Потом извлекла из-за пазухи и протянула мальчонке фотографическую карточку родственницы. Дети восторженно загалдели и сбились в кучу, чтобы лучше рассмотреть настоящую взрослую фею. С карточки улыбалась незнакомая, очень красивая дама в шляпке и перчатках, и в платье, почти как у Маняши. Воротничок так точь-в-точь.

Сам барин, Аристарх Никандрович застыл в распашных, застеклённых дверях напротив, заслушался. Затем пересёк комнату и, с лёгким поклоном и не наигранной учтивостью, произнёс:

— Смею заметить, барышня, это — триумф. Произвели впечатление не только на публику. Но и меня поразили весьма... Весьма. Я таких ярких и убедительных речей даже в Собрании не слыхал.

После Агафье пришлось несладко. Свекровь у неё всегда журлива была, а теперь и золовки поедом едят, хоть из дома беги. Всё пеняли ей на бессмысленное расточительство, — «Вот ведь полоумная, извела ткань драгоценную на пигалицу сопливую». И корили этим с утра до вечера. А случись на людях оказаться, хвастались — "а наша то..." Муж Павел не осерчал, не бранил, но и не заступился, а просто махнул рукой на все эти бабьи склоки. Маняшу же в богатом наряде подхватил на руки, повторяя "ах, звезда, звезда", покружил и несколько раз подбросил к самому потолку. Аж лампада перед иконой чуть не погасла и зачадила. А маленькая голубоглазая бестия дрыгала ногами и хохотала.

И подружки у Агафьи вдруг стали какими-то колючими. Так и пронзали злыми взглядами, привалившись к бревенчатой стене дома, словно это она скислила молоко у них в кринках. Все решили, что неспроста она платье сшила, а чтобы барчука подцепить. И сказки за Маняшу сама придумала. Смешные люди. Барчуку всего семь. У него гимназия впереди и жизнь в столице. Тут багром надо цеплять, чтобы наверняка. Но у каждого своя, только ему понятная правда.

А через год, в самом начале весны, Маняша сильно простудилась и умерла. И платье забрала с собой. Даже расшивать не пришлось.

Безвременная потеря легла на плечи Агафьи неизбывной тоской. С горечью вспоминала она окрики, тычки и затрещины щедро раздаваемые своей неугомонной свиристелке. "Ах, голубушка моя, если бы знать судьбу напредки... Не взыщи...И помилосердствуй..." — мысленно повторяла она. Такая недолгая жизнь. Но были в этой жизни и исполнившаяся мечта, и блистательный вечер. Это единственное, что утешало и грело душу.