КАК НАМ БЫЛО СТРАШНО!
Найден подлинник речей Хрущева перед советской интеллигенцией
Одним из самых сильных впечатлений советской интеллигенции были две встречи с Никитой Сергеевичем Хрущевым, на которых он грязно надругался над музыкой, живописью и прочими искусствами, обзывая их создателей «пидарасами». Много мифов и легенд породили эти встречи. Вошли в фольклор, в плоть и кровь шестидесятников как одна из самых мрачных страниц противостояния советской власти и советских деятелей культуры. Потрясенная интеллигенция, собираясь на кухнях, из уст в уста передавала свидетельства очевидцев, каждый из которых рассказывал, как, встав среди оробевших и подавленных товарищей, смело и правдиво ответствовал он оголтелому Хрущеву, поддержав тем самым поруганные партией интеллигентские честь и достоинство. Предполагалось, что, умирая, партия уничтожила стенограммы страшных встреч. Однако это оказалось не так...
ВМЕСТО ПРЕДЫСТОРИИ
Первая встреча проходила 17 декабря 1962 года с 12 часов дня в Доме приемов ЦК партии. В тот день между станцией метро «Киевская» и Ленинскими горами курсировало «штатное» такси с гебистом-водителем. То, что водитель «подсадной», открылось позже.
На встрече присутствовал весь тогдашний «официоз», разбавленный модными «неформалами» -- Солженицыным, художниками Никоновым и Жутовским, Евтушенко и др. Всех прибывших собирали в так называемом предбаннике Дома приемов. Сразу в одном месте можно было увидеть Сергея Михалкова, скульптора Вучетича, писателя Шолохова, забытого ныне Софронова, Федина, Эренбурга, Твардовского, знаменитого кинорежиссера Ивана Пырьева и многих других матерых и именитых и непризнанных. Форма беседы была неожиданной -- непринужденное застолье. Гостей усадили за столики по шесть человек.
В центре зала стоял стол, накрытый для Хрущева и его свиты.
Речь Хрущева зачастую сбивчива и при дословной расшифровке лишена смысла. По утверждению режиссера Владимира Наумова, присутствовавшего на встрече, на столе президиума стояли графинчики с водкой, которую гости ошибочно принимали за чистую воду.
Ильичев, тогдашний зав. отделом ЦК по культуре, заговорил о джазе. На его реплику откликнулся Хрущев.
Хрущев: -- Пусть меня извинят все любители джаза, но если у вас есть свое мнение, то и меня не лишайте моих чувств, моих мнений, моих вкусов. Не люблю этой музыки! Не понимаю! Не понимаю! (Тяжело дышит.) Каждый должен играть на своем музыкальном инструменте. И вы скажете, что это оркестр? А я скажу: нет -- это будет какофония. (Кричит.) Джаз это будет, джаз!!! Товарищ Полянский вот, видите, какой он молодой сидит. Он мне рассказал, что недавно имел семейное торжество. Выдал дочь замуж. И вот, он говорит, сошлась молодежь на свадьбу. Один студент пришел на эту свадьбу приглашенный и принес молодым подарок.
«Вот, -- говорит, -- картина». Я, говорит Полянский, посмотрел эту картину и спрашиваю: «А что это? Что тут изображено?» -- «Как, разве вы не видите, что это?! Это же лимон». -- «Как же? Лимона здесь нет», -- отвечает Полянский. «А вам что, обязательно, чтобы он был круглый? -- говорит студент. -- Вот вам лимон -- желтая полоска на этой картине». Товарищи, если это изображение лимона, если это картина, то тогда новорожденный ребенок тоже уже художник. Это лимон?!!
Ну товарищи, разве это живопись??? Товарищи!!! Но я не понимаю, товарищи, вот это самое, товарищи. Вот скульптура Неизвестного. Это скульптура? Вы меня извините, я с ними беседовал, и когда я это посмотрел, я, это, спросил их: «Слушайте, вы, товарищи, а вы настоящие ли мужчины? Не педерасты вы, извините? -- говорю. -- Это же педерастия в искусстве, а не искусство». Так почему, я говорю, педерастам десять лет дают, а этим орден должен быть? Почему? (Аплодисменты.) Если общественность судит это как преступление, то оно и касается этих двух типов. А это больше, чем! потому что он творит, и он, так сказать, хочет воздействовать на общественность. Он же это не для себя, не для украшения своего дома делает. Нас призывают, чтобы мы были Ноями и все в Ковчег взяли. Я не знаю, действительно ли Ной брал все чистое и не чистое. Я думаю, Ной был неглупый человек и, наверное, не брал. Это выдумали. Наверное, не брал. А? Что вы говорите?
Из зала крики: «Взял».
Хрущев: -- Взял? (Смеется. Долго смеется. Молчит.) Я когда-то, года два или три, был у этих художников, когда я к этим художникам-новаторам пришел в Манеж. Там тоже довольно приличный молодой человек выставил свою картину и назвал ее «Автопортрет». Как его фамилия? (Ему подсказывает сидящий с ним рядом Ильичев, он не расслышал.) Жутковский? (Снова подсказывают.) Ах, нет, Жутовский. Ну и фамилия!
Так я хотел, вы меня извините за некоторую грубость, я хотел взять два автопортрета, рядом поставить, и, я сказал, мне их подготовили. Возьмите мне лист картона и вырежьте там дыру. Если эту дыру наложить на автопортрет этого Жутковского или Жуковского, и чтоб вы метра на четыре удалились, и спросить вас, это какая часть тела человека изображена, то девяносто пять процентов ошибется.
Кто скажет «лицо», а кто скажет другое. Потому что сходство с этим другим полное. И это живопись?!!
А давайте этого товарища сюда. (Борис Жутовский в это время сидит в зале.) Вы (имеет в виду художников, которых поносит) можете спорить, вам, может быть, это не нравится -- манера, почерк художника -- это тонкости и споры между художниками. Но простой человек должен видеть, что это (имеет в виду портрет) нормальный человек, красивый человек. Что и требуется от художника -- приятность. (Кашляет.) Вот товарищ Евтушенко, так сказать, попал в защитники этого направления в искусстве. Я не знаю, может быть, я не понимаю этого. Но я человек нейтральный. Жизнь меня, так сказать, вышколила -- бороться так бороться. Поэтому я и положение занимаю такое, когда я не могу нейтральное положение занимать. Мне нравился у Винниченко рассказ «Пиня». Там показан еврей в тюрьме. Сидела группа в тюрьме, и вот среди этих арестованных был анархист, такой удалый, знаете. Героический человек. И вдруг этот еврей Пиня, совершенно забитый такой, скромный человечек, -- но с точки зрения анархиста совершенно беспомощный человек, -- приходит в камеру. Чтобы доказать на практике никчемность власти и правоту взглядов анархистов, Пиню выбрали старостой. И когда он стал старостой, он стал распоряжаться, кому парашу выносить. А когда эта камера задумала бежать и они сделали подкоп, кто же первый должен через дыру бежать? И бросили жребий -- анархисту первому выпала честь бежать, и он отказался. И тогда Пиня сказал: «Я -- староста, я -- первый». Вот так!
И я -- тоже Пиня. Я -- секретарь Центрального комитета. Поэтому я не имею права занимать нейтралитет. Поэтому я иду «на вы». (Аплодисменты.)
Теперь вот этот Неизвестный нечто неизвестное выставил. И думает, что он теперь известный.
Эти скульпторы, по-моему, медиумы. Вот он написал, вылепил, создал, а мы ходим и не понимаем: что это? Следовательно: мы -- виноваты. (Долгая-долгая пауза. Зал притих.) Если бы эти «товарищи неизвестные» стали бы товарищами известными и создали бы свой Центральный комитет, так вы бы, наверное, нас не пригласили на это заседание. А мы вас пригласили!!! (Продолжительные аплодисменты.)
(Спустя сорок минут.)
Кто-то из функционеров берет микрофон: «Слово имеет товарищ Евтушенко». Кто-то из сидящих с ним за одним столом шепчет: «Кто это?» -- «Я думаю, наверное, это кинорежиссер. Да, кинорежиссер».
(Его поправляют: поэт.)
Евтушенко: -- Я ехал сюда, в этот дом, в такси. Когда я сказал шоферу, что мне нужен дом, там, на Мосфильмовской, он сказал: «Ага, в гости к правительству едешь». -- «А ты откуда знаешь?» -- спросил я его. «Да вот, -- говорит, -- я уже одного подвозил сегодня, писатель. Он мне сказал, что там сегодня решается вопрос, будете вы писать правду или нет». Я спрашиваю шофера: «Что ты ответил на это?» Он мне сказал: «Ну как что -- ответил то, что я и думаю. Не может быть в нашем искусстве без драки». (Аплодисменты.) Я хотел бы вам рассказать немножко о последней встрече с Фиделем Кастро. Это произошло как раз тогда, когда проводили с Кубы Анастаса Ивановича Микояна, и Фидель очень не хотел выпускать его с Кубы, потому что Анастаса считали кубинцы своим. С аэродрома я сразу приехал к Фиделю, и мы с ним говорили четыре часа. Слава богу, что я немного знаю испанский. Он спросил меня: «Скажи, как ты думаешь, Хрущев мог не делать на двадцатом съезде того самого доклада?»
Я подумал и сказал ему: «Видите ли, он, конечно, это не мог не делать. Но рано или поздно все равно это произошло бы. Или могло произойти, просто немножко позднее». И тогда Фидель задумался, помолчал и ответил, как бы раздумывая вслух: «Это ведь огромный подвиг. В такой тяжелой обстановке сказать народу такие страшные вещи. Как же нужно верить в народ, чтобы сказать это». -- «Вы знаете, -- говорю я, -- все мы понимаем, какой великий подвиг совершила наша партия, наше правительство и лично Никита Сергеевич Хрущев, какой огромный акт доверия к своему народу. И сейчас, вы сами знаете, что невозможно сегодняшнее время сравнить ни с одним этапом развития нашего государства (и т.д. в том же духе)».
(Снова заходит речь о творчестве Неизвестного.)
Хрущев (прерывает докладчика, кидает реплику): -- Давайте спросим, вызывает ли это какое-нибудь чувство? Я не знаю, кто сколько средств потребляет. Этот Неизвестный довольно известный, если посчитать, сколько он стоит государству. Вот. (Пауза. Ему кто-то что-то шепчет.)
Хрущев орет Неизвестному: -- Дорогой мой, вы знаете, сколько надо поработать шахтеру, чтобы добыть такое количество меди? Вы знаете? Нет, не знаете. А я знаю. Потому что сам шахтер был.
Это что, с неба упало? Вот я товарищу Шелепину говорю, он у нас теперь партийно-государственный контроль: «Проверьте, откуда медь берет. Может быть, Союз художников нерационально распределяет полученную медь?»
(Через 29 минут речь заходит снова о джазе.)
Хрущев (прерывает докладчика, бросает реплику): -- Я не хочу обидеть негров. Но, по-моему, эта музыка негритянская. Я о джазе... А?.. Чего?.. Вот когда выступал американский джаз, я сидел с послом Америки Томпсоном. Я посмотрел и говорю ему: «Это же негритянская музыка». Я не хочу ее осуждать. Каждый народ имеет свои традиции, и, видимо, они родились с этим, они привыкли к этому, им это нравится. Но я родился в русской деревне. Воспитывался я на русской музыке, народной музыке. Поэтому мне приятно слышать, когда поют песни Соловьева-Седова, хотя он не Седой, а Соловьев. Мне нравятся песни других композиторов и поэтов. Я люблю слушать песню товарища Евтушенко «Хотят ли русские войны», хотя там есть некоторая спорность. Но, в общем, и написано хорошо, и музыка хорошая. Я люблю слушать эту... как ее... мой друг, так сказать, не по возрасту, Андрей Малышко, «Рушничок» написал. И никогда мне так хорошо не было. Мне бы все время хотелось ее слушать.
Мне тут товарищ Полянский рассказал... У него на свадьбе обсуждался этот вид искусства музыкального. И тоже какой-то молодой человек говорит, ну просто изрекает истину: «Мы, говорит, утратили мелодию». Это он уже говорит: «Мы -- народ». За народ, значит, говорит, за общество, что оно утратило мелодию. Поэтому джазу дано сейчас развиваться. (Пауза.) Может быть, это немодно, старорежимно... Но я человек по возрасту старорежимный... Мне нравится слушать, когда Ойстрах играет на скрипке. Почему мы сейчас должны пойти и взять на вооружение джазовскую музыку? Скажут, что это новшество.
А как тогда называется этот танец?.. Свист или вист? Твист? Ну а что это?!! Говорят, есть секта -- трясуны. Да-да, есть такая. Трясуны!!! Я знаю это по произведениям чекистов. Они этим занимаются. Я их (трясунов) не видел, но они (чекисты) мне докладывали, что это за секция... Говорят, там так танцуют!!! То есть до исступления, понимаете ли. Потом падают, понимаете ли. И это танец?!!
Почему мы должны отказаться от своего танца -- народного? Я, так сказать, бродячий человек по своему положению в партии. Я уж не говорю: русские, украинцы. Возьмите узбеков, казахов, любые народы -- танец у них плавный, красивый. А это, слушайте, это же неприлично!!!
Такие жесты делать определенными частями тела!!! Это неприлично в обществе. И это новое?!! Я считаю, товарищи, давайте все-таки постоим за старину. Да, за старину. Чтобы не поддаваться этому упадничеству. Я, черт, не знаю, какие тут слова употребить.
Сталин ко мне однажды подходит и спрашивает: «Как ваша фамилия?» Каково?! Дернуть за ухо! Он меня спрашивает, как моя фамилия! Меня, члена Политбюро! Я говорю: «До этого был Хрущев. Не знаю, кто теперь я». Стоял я рядом с Ежовым, и мы вместе с ним разговаривали перед заседанием Политбюро. «Нет, -- говорит мне Сталин, -- вы не Хрущев, вы такой-то, окончание на «ский». Вы поляк». Что мне на это сказать? «Я из Украины, -- отвечаю, -- проверяйте меня!!!»
Но Сталин меня сам же и защитил. «Это, -- говорит, -- Ежов все про тебя придумал». Ежов говорит: «Я этого не придумывал». -- «Ты пьян был, -- говорит ему Сталин, -- сказал Маленкову, а Маленков сказал мне».
Видите, как было во времена культа личности? Хорошо, что Сталин верил, что я не поляк!!! (Аплодисменты...)
(Спустя какое-то время.)
-- У нас художники -- они как шпионы... Сами нарисуют, а потом не понимают, что нарисовали. Зашифровали, значит, так... И они вместе собираются... капелька по капельке... как поток целый. И говорят, что они наши друзья. У нас таких друзей... Берия, Ежов, Ягода -- все это ягодки одного поля... Поэтому надо следить... орган иметь. Меч нашего социалистического государства должен быть острым. Я это еще раз повторю, как уже говорил. Врагов мы имеем, это факт. Имеем капиталистические страны сильнейшие, и было бы неправильно не следить за их агентами... думать, что мы такие добренькие, не нужно... Меч надо держать острием против врагов, и чтобы он не был направлен против своих людей. Я -- человек старого режима. (Смех в зале.) Я первый раз увидел жандарма, товарищи знают, я им рассказывал, когда мне было двадцать четыре года. На рудниках не было жандармов, полицейский у нас был -- казак Клинцов, который ходил и пьянствовал с шахтерами. Никого, кроме урядников, не было, и они за порядком следили, а сейчас в каждом районе начальник МВД да еще оперуполномоченный... И не хватает, чтобы порядок навести. Надо навести порядок, но не перегибать, надо людям дать работу согласно их способностям.
Вот мы недавно отмечали пятьсот лет со дня рождения этого художника -- Леонардо да Винчи. Политбюро приняло постановление, чтобы пятьсот лет отметить. Срок немалый, потому что художник его заслужил. Вы на его картины посмотрите... он итальянец, я не был в Италии, а смотрю -- и все понятно. Почему? Потому что с душой рисовал. А у нас? Мы сейчас правильные решения примем, но если мы будем щуриться и делать вид, что не замечаем, как у нас под боком провокации под маской художники устраивают, то никакая умная резолюция не поможет...
(Голоса из зала: «Правильно».)
Хрущев: -- Я сам знаю, что правильно... Тут у нас доводят ситуацию до абсурда... «Художник», -- мне говорят. Ну и что, что художник. А чем он лучше простого рабочего? «Войти в положение надо -- натура». А что получается, товарищи? Вот он стоит, как Наполеон, на берегу реки, руки скрестив, а мимо него по реке, извиняюсь, дерьмо плывет, а мы на это смотреть должны. И это вы называете искусством... Нет, если мы позволяем это дело, значит, мы не коммунисты. Нельзя этого делать... Надо создать условия, надо поднять условия для труда...
Встреча с интеллигенцией 7 марта 1963 года в Кремле. Приглашенных впускали через ворота слева от Мавзолея. Многих молодых, получивших приглашение в Кремль впервые, до ворот провожали напуганные жены.
Голубой Свердловский купольный зал шуршал, заполняясь нейлоновыми сорочками, входящими тогда в моду. В числе приглашенных были в основном партийные чиновники с настороженными вкраплениями творческой интеллигенции. Всего человек шестьсот.
Трибуна для выступающих стояла спиной к столу президиума почти впритык и чуть ниже «барского» стола, за которым возвышались: Хрущев, Суслов, Косыгин, Брежнев, Козлов, Полянский, Ильичев и др. Первой выступила Ванда Василевская. В своей речи она обрушилась на Аксенова и Вознесенского.
Хрущев: -- А может быть, если здесь есть товарищ Вознесенский, его попросить выступить?
Голос: «Да, товарищ Вознесенский записан в прениях».
Голос: «Вот он идет»...
(Долгая пауза.)
Вознесенский: -- Эта трибуна очень высокая для меня, и поэтому я буду говорить о самом главном для меня. Как и мой любимый поэт, мой учитель, Владимир Маяковский, я -- не член Коммунистической партии. Но и как...
Хрущев (перебивает): -- Это не доблесть!..
Вознесенский: -- Но и как мой учитель Владимир Маяковский, Никита Сергеевич...
Хрущев (перебивает): -- Это не доблесть, товарищ Вознесенский. Почему вы афишируете, что вы не член партии? А я горжусь тем, что я -- член партии и умру членом партии! (Бурные аплодисменты пять минут.)
Хрущев (орет, передразнивая): -- «Я не член партии». Сотрем! Сотрем! Он не член! Бороться так бороться! Мы можем бороться! У нас есть порох! Вы представляете наш народ или вы позорите наш народ?..
Вознесенский: -- Никита Сергеевич, простите меня...
Хрущев (перебивает): -- Я не могу спокойно слышать подхалимов наших врагов. Не могу! (Аплодисменты.) Я не могу слушать агентов. Вы скажете, что я зажимаю? Я прежде всего Генеральный секретарь. Прежде всего я человек, прежде всего я гражданин Советского Союза! (По восходящей.) Я рабочий своего класса, я друг своего народа, я его боец и буду бороться против всякой нечисти!!!
Мы создали условия, но это не значит, что мы создали условия для пропаганды антисоветчины!!! Мы никогда не дадим врагам воли. Никогда!!! Никогда!!! (Аплодисменты.) Ишь ты какой, понимаете! «Я не член партии!» Ишь ты какой! Он нам хочет какую-то партию беспартийных создать. Нет, ты -- член партии. Только не той партии, в которой я состою. Товарищи, это вопрос борьбы исторической, поэтому здесь, знаете, либерализму нет места, господин Вознесенский.
Вознесенский: -- Э-э, я-я... Никита Сергеевич, простите меня...
Хрущев: -- Здесь вот еще агенты стоят. Вон два молодых человека, довольно скептически смотрят. И когда аплодировали Вознесенскому, носы воткнули тоже. Кто они такие? Я не знаю. Один очкастый, другой без очков сидит.
Вознесенский: -- Никита Сергеевич, простите, я написал свое выступление, и я... Вот здесь оно у меня написано. Я его не договорил, первые фразы (читает): -- Как мой любимый поэт, я не член Коммунистической партии, но, как и Владимир Маяковский, я не представляю своей жизни, своей поэзии и каждого своего слова без коммунизма.
Хрущев (прерывает, орет): -- Ложь! Ложь!
Вознесенский: -- Это не ложь.
Хрущев: -- Ложь, ложь, ложь!!! Как сказала Ванда Львовна (речь идет об интервью польской газете, данном Вознесенским), это клевета на партию. Не может сын клеветать на свою мать, не может. (Продолжительные аплодисменты.) Вы хотите нас убаюкать, что вы, так сказать, беспартийный на партийной позиции.
Вознесенский: -- Нет-нет.
Хрущев (перебивает): -- Нет, довольно. Можете сказать, что теперь уже не оттепель и не заморозки -- а морозы. Да, для таких будут самые жестокие морозы. (Продолжительные аплодисменты.) Мы не те, которые были в клубе Петефи, а мы те, которые помогали разгромить венгров. (Аплодисменты.)
Вознесенский: -- Никита Сергеевич, я... То, что я сказал... это правда. И это подтверждается каждым моим написанным словом...
Хрущев: -- Не по словам судим, а по делам. А ваше дело говорит об антипартийной позиции. Об антисоветчине говорит. Поэтому вы не являетесь нашим другом.
Вознесенский: -- Никита Сергеевич, у меня антисоветского нет...
Хрущев: -- А то, что Ванда Львовна сказала, это что -- все советское?
Вознесенский: -- Польский журналист ждал, что я буду говорить, что наше поколение плюет на поколение отцов. А я сказал, что нет поколений возрастных, которые противостоят одно другому. Я сказал, есть поколения, как горизонтальные слои, -- одно идет за другим, но они не противостоят друг другу. В каждом поколении есть люди замечательные, люди революционные. (Стучит рукой по трибуне, словно задавая ритм, чтобы не сбиться.) Как говорят сейчас на Западе...
Хрущев: -- Если бы вы были поскромнее, вы бы сказали польскому журналисту: «Дорогой друг, у нас есть более опытные люди, которые могут сказать ответ на ваш вопрос...» А вы начинаете определять, понимаешь ли, молоко еще не обсохло. (Аплодисменты.) Он поучать будет. Обожди еще. Мы еще переучим вас! И спасибо скажете!
Вознесенский: -- Маяковского я всегда называю своим учителем.
Хрущев (прерывает): -- А это бывает, бывает, другой раз скажете для фона. Ишь ты какой Пастернак нашелся! Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите завтра получить паспорт? Хотите?! И езжайте, езжайте к чертовой бабушке.
Вознесенский: -- Никита Сергеевич...
Хрущев (не слушает): -- Поезжайте, поезжайте туда!!! (Аплодисменты.) Хотите получить сегодня паспорт? Мы вам дадим сейчас же! Я скажу. Я это имею право сделать! И уезжайте!
Вознесенский: -- Я русский человек...
Хрущев (еще более заводясь): -- Не все русские те, кто родились на русской земле. Многие из тех, кто родились на чужой земле, стали более русскими, чем вы. Ишь ты какой, понимаете!!! Думают, что Сталин умер, и, значит, все можно... Так вы, значит... Да вы -- рабы! Рабы! Потому что, если б вы не были рабами, вы бы так себя не вели. Как этот Эренбург говорит, что он сидел с запертым ртом, молчал, а как Сталин умер, так он разболтался. Нет, господа, не будет этого!!! (Аплодисменты.)
Сейчас мы посмотрим на товарища Вознесенского, на его поведение и послушаем тех молодых людей. Вот вы смотрите, и вы смотрите, очкастый.
Вот я не знаю, кто они такие. Мы вас послушаем. Ну-ка, идите сюда. Вот один, вот другой рядом сидит.
Голос Ильичева: -- Аксенов рядом сидит.
Хрущев: -- А тот кто?
Ильичев: -- Это Голицын, художник.
Хрущев: -- Вот и Голицына давайте сюда. Мы были знакомы с вашим однофамильцем. Пожалуйста. После Вознесенского.
Художник Корин (в адрес Голицына): «Пришли в Кремль. Как он оделся! Вы посмотрите, в красной рубашке, как не стыдно!»
Вознесенский (продолжает): -- Никита Сергеевич, для меня страшно то, что сейчас я услышал. Я повторяю: я не представляю своей жизни без Советского Союза. Я не представляю своей жизни...
Хрущев: -- Ты с нами или против нас? Другого пути у нас нет. Мы хотим знать, кто с нами, кто против нас. (Аплодисменты.) Никакой оттепели. Или лето, или мороз.
Вознесенский: -- Никита Сергеевич, у меня были... Я чувствую, особенно сейчас. У меня были нервные срывы, как и во время этого польского интервью. Мое содержание -- мои стихи. В каждом своем стихотворении... Никита Сергеевич, разрешите, я прочитаю свои стихи.
Хрущев: -- Это дело ваше, читайте.
Вознесенский: -- Я прочитаю американские стихи «Секвойя Ленина».
(Вознесенский читает стихи... Отчетливо слышно, как он, вероятно в волнении, опрокидывает стакан, что стоит на трибуне, и тот, отвратительно позвякивая, нарушает воцарившуюся тишину. Это аккомпанемент к буре эмоций.)
Шестнадцать часов исторического анекдота...
Оценили 10 человек
9 кармы