Ветераны молодожёнства. Елистратов Владимир

С этой парой я познакомился на Мертвом море. Было это пять лет назад. В Израиле.

На Мертвом море хорошо. Но скучновато.

Сидишь у этой раскаленной кастрюльки со всплывающими человеческими варениками. Потеешь. Иногда сам играешь в вареник. Вокруг – красные морды и бурые, как осенние российские валуи,пятки. На берегу – тети, обмазанные грязью. Вылитые кикиморы из советских киносказок. Одно утешение: чувствуешь себя здоровым и непотопляемым. Так сказать, турист не тонет.

Четыре дня отдыха мне очень скрасила эта самая парочка. Колоритные ребята. Их фамилию я не знаю. Знаю, что он Ян, а она – Инна. Просто: здравствуй, китайская философия!

Ян и Инна из Москвы. Каждый год они ездят на Мертвое море, чтобы отметить день свадьбы. У них такая традиция. А женаты они уже двадцать лет. Вернее: двадцатилетний юбилей они отмечали тогда, пять лет назад.

То есть это был, так сказать, фарфор. А сейчас, я надеюсь, у них серебро. Нет, не надеюсь – уверен. Потому что именно такие странные браки не распадаются.

Хотя Инна и Ян абсолютно разные (то есть в буквальном смысле – «инь» и «ян»), это как раз и хорошо. Казалось бы: фламинго с бегемотом. А ведь в природе это как раз самый твердый симбиоз.

Знают они друг друга с первого класса. Десять лет просидели за одной партой. Он всегда был в школе «Инкин Ян», а она, соответственно, «Янина Инка». Поженились в восемнадцать. Так и живут. Двое взрослых детей. Мальчик и… мальчик.

Ян, что называется, «чисто конкретный» мужик. Никаких сантиментов и абстракций. Вроде тургеневского Хоря. «Семь штук накинь», «кардан стучит», эскалоп, гантели, «Хортица». Все по делу. Говорит мясистым баритоном. Плотный. Коротко стриженный. Увлекается рукопашным боем.

Инна – нечто среднее между тургеневским Калинычем и Ренатой Литвиновой. Музыка Дебюсси, ночные звезды, «безумно мило», «этот песик такая гугусенька!».. Стройная, изящная, как подсвечник в стиле рококо.

В течение четырех дней я наблюдал за их отдыхом. И получал истинное наслаждение. Выглядело это приблизительно так.

Попробую написать что-то вроде одноактной пьесы-идиллии.

Ну, как все поняли, Мертвое море. Вечер. Отдыхающие расходятся на ужин.

Предзакатное красное солнце, как влажное райское яблоко, низко висит над водой, похожей на теплый жирный пепел.

Инна сидит на берегу в шезлонге. Она в розовом парео и в позе слегка утомленной птицы.

Она смотрит вдаль. В ее взгляде безумие любви и омуты нежности, просветленное умиление и мудрая покорность судьбе.

В принципе она могла бы сделать сейчас все что угодно.

Сорваться с места и романтично побежать вдоль берега с криком «Я – чайка!»

Или сентиментально заплакать от светлой печали, орошая парео, прямо здесь, в шезлонге.

Или встать и классически смотреть в серебристо-розовую даль в позе античной статуи. И тогда драматург написал бы: «Пауза». И парео стало бы туникой. А Инна – Афродитой.

И все это было бы одинаково прекрасно.

Ян, с сосредоточенной красной рожей, по шею в воде, пытается ногами выковыривать лечебную грязь со дна и перехватывать руками то, что выковыряли ноги. У него ничего не получается. Фырканье, рычанье, жаркий, не всегда цензурный шепот. Рядом с Яном плавает, как хрустальный буй, пустая трехлитровая банка.

Инна, немного склонив голову к плечу:

- Добытчик ты мой, Янусёночек милый. Ты устал, малепупочка… Вылезай…

- Не, Михална, не вылезу. Сказал: три кило этого целебного еврейского дерьма в день буду накапывать – и накопаю… Блин!.. Опять сорвалось… Полчаса уже, как мартышка земноводная, гопака тут танцую. А все из-за японцев…

- Надо же: это случилось ровно двадцать лет назад… Как безумно странно! А как будто все было только вчера…

- Вот я вчера сутра как раз трехлитровую банку, как с куста, накопал. А вечером тут японцы шарили. Четырнадцать человек, я считал. Жирно так намазались, самураи… Весь чернозем перевели. Ба-алин, склизкая!..

А Инна смахивает слезу:

- А мы были такие молодые, такие бедные, такие наивные, такие чистые!.. Помнишь, Яну;шкин, у нас даже не было денег на такси и мы ехали в загс на трамвае, на седьмом… И ты помнишь, ты помнишь!?. Шел дождь. А когда мы вышли из трамвая – дождь вдруг, как по волшебству, кончился и безумно ярко вспыхнуло солнце…

- На семнадцатом, а не на седьмом.

- Ах, это так не важно, так не важно!.. И по всем окнам – ты помнишь? – забегали солнечные зайчики, словно бы поздравляя нас, словно бы радуясь нашему счастью…

- Ничего себе, не важно! Седьмой-то прямехонько в военкомат шел. А семнадцатый – в загс. Прикинь – разница! На Михалне жениться или кислые портяны стирать. Ба-а-алин!.. Такой кошерный кусман сосклизнул!..

- А на мне было такое трогательное белое платьице. Простенькое-простенькое, дешевенькое-дешевенькое… Но такое элегантное. Ты помнишь?..

- А как же, Михална, помню. С хрюшками на сиськах.

- Правильно! Надо же! Правильно: с рюшами на декольте! Он помнит, он помнит! Помнюшечка ты моя!..

Инна смахивает слезу. Ян остервенело рычит и на мгновение пропадает с головой в воде. Выныривает, левой рукой трет глаза, а в правой держит большой кусок грязи.

- Ооо! – кричит он изменившимся утробным голосом. – Самородок уральский! Вон какой шмат навозины!.. Видала?! Хор-рошая порцайка! Ну и водичка!.. Рассол с глицерином.

Ян открывает красные, как солнце, глаза и смотрит на мир недобрым взглядом похмельного вурдалака:

- Ты его потом еще вишней заляпала.

- Кого заляпала, Янушишечка моя…

- Платье, кого… Когда у тестя на даче на годовщину свадьбы гудели.

- А!.. Но это уже было так не важно, так не важно… Главное, что в самый-самый счастливый день я была именно в этом белом платье… А потом, помнишь, мы совсем-совсем одни, только с нашими свидетелями, Леной и Юрой, пошли в кафе. И там ели какие-то немыслимо дешевые пирожки. Их Юра еще как-то смешно назвал…

- Гастриты, - говорит Ян, сосредоточенно запихивая грязь в банку.

- Вот-вот… Они были такие безумно дешевые, но такие безумно вкусные, эти пирожки… А еще мы ели азу. А еще мы пили советское шампанское. Ах, давай сегодня закажем в номер шампанское!

- Без вопросов, Михална. «Дон Периньон». Для тебя, Михална, - хоть павлиньего кумысу. Но я, чур, буду виски. Меня с шампуня пучит. И в носу пузыри, и сопли щекоти;т… Тьфу! До чего же вода соленая… Прямо брынза с воблой.. Да, хорошо мы тогда погуляли, не спорю. Я Юрку до дома еле дотащил. Мы ж потом после шампанского «Тремя семерками» догонялись. Как говорится, коктейль «Мертвый чукча». А азу я есть не могу: азу, когда оно свежее, на пиявок похоже…

- Мы были такие бедные, такие бедные… И все было так безумно радостно, и безгранично странно, безгранично странно…

- Так чего ж ты хочешь, Михална? Восемьдесят восьмой год. Сумгаит, так? Карабах. Вывод войск из Афганистана, так? Громыко на пенсии. Эстония бастует. Землетрясение в Спитаке…

- Ах, все это так неважно, так неважно, Янчушечка моя дорогая. Ведь у меня было тогда всего три платья. Всего три. Включая то белое. И всего пара сапог. Господи! – Инна смахивает слезу. – Как все безумно странно в этом мире!.. Такая бедность – и такое счастье. Большое-большое, как Вселенная…

- О! Еще достал! – орет Ян. – Гляди, Михална! Вот она, грязюка! Во какая здоровенная… Свеженькая. Японец не топтался.

Ян запихивает грязь в банку. Инна смахивает слезу. Солнце превращается в далекий-далекий тонущий золотой остров. В таинственную мерцающую Атлантиду уходящего дня.

Темнеет.

Ян победоносно выходит из моря с полной банкой грязи, как все те самые тридцать три богатыря, горящие в чешуе заходящего солнца:

- Давай-ка я тебя завазюкаю малька, Михална. В порядке оздоровления. Чтоб была ты у меня, свет моя Михална, как говорится, здорове;нька да гладка; и сперёдки и с задка;.

- Да-да, умасти меня, любимый, умасти меня щедротами этой благословенной земли…

Ян тщательно и обстоятельно обмазывает Инну грязью. Они, обнявшись, смотрят на последние блики заходящего солнца.

- А теперь ороси меня, любимый. Ороси меня, суженый мой. И – шампанское…

В полутьме – журчанье душа.

Загадочное шуршанье песка.

Его покашливание.

Ее тихий смех.

Еле различимые «ой, щекотно, Яненочек» и «не трепыхайся, блин, свет-Михална».

Стремительно гаснущий вечер.

И если бы все это было какой-нибудь старинной-старинной пиэсой, опьяненный вдохновеньем драматург не удержался и непременно написал бы в конце что-нибудь вроде:

«На трепетный лик вечерней сцены иссиня-черной мантильей падает занавес заповедной ночи».

© Copyright: Елистратов Владимир, 2013