Новая Холодная Война? Часть 4. Мутная пелена аналогий

Следующая часть работы с уклоном в психологические особенности восприятия исторического процесса. А точнее посвящена рассмотрению причин, по которым многие отказываются рассматривать текущий конфликт как нечто новое, и вместо этого используют заезженные схемы. А ситуация говорит Монаган новая, а в такой ситуации грубые аналогии только мешают и не дают использовать весь арсенал доступных средств.

Мутная пелена аналогий
Однако именно в то время, когда 21-й век бросает новый вызов архитектуре европейской безопасности ― вызов, требующий ясного взгляда на современные реалии, ― в дискуссиях о России происходит нечто прямо противоположное тому, что необходимо: внимание переключается на события и вызовы века двадцатого. Это приводит ко второй проблеме в полемике о «новой холодной войне». Такая попытка найти иллюстрации к современным вопросам и ответы на них в том неординарном периоде европейской и мировой истории даёт мало ясности ― и ещё меньше материала для «извлечения уроков». Дело в том, что непонятно, что именно означает термин «холодная война». Известно лишь, что так называют период тревожных отношений между Россией и Западом. Такая неясность даёт волю огромному количеству интерпретаций, и в итоге идея новой холодной войны сводится к поверхностной аналогии. Поступать так ― значит не опираться на историю, а безграмотно апеллировать к ней.
По мнению Гордона Баррасса, который был членом Объединённого разведывательного комитета Великобритании и председателем надзорной комиссии в последние годы холодной войны, «многие тайны холодной войны остаются нераскрытыми, а общая картина ― фрагментарной»; с этим периодом связано много мифов, и поэтому непросто выбрать, какие уроки следует из него извлекать[1]. Даже о его основных параметрах идут споры. Некоторые утверждают, что холодная война началась в середине или конце 40-х годов двадцатого века, другие ― что она стала результатом патовой ситуации, сложившейся после войны в Корее, а кто-то считает, что она началась гораздо раньше, с противоречий между Вудро Вильсоном и Лениным в 1917–18 гг. Нет согласия и в вопросе о том, когда она закончилась ― в 1989 или в 1991 году, и почему она закончилась именно так.[2]
Действительно, как утверждает Лоуренс Фридман, с 90-х годов прошлого века холодная война стала просто «удобным ярлыком» для более чем 40-летнего периода истории. Под этим термином стали понимать «недифференцируемый пласт» истории, предстающий в виде «интригующей череды встреч на высшем уровне и переговоров, союзных и сателлитных отношений, шпионов и пограничных постов, идеологических догм и подпольного сопротивления, а также запутанных теорий устрашения и нескольких грязных настоящих войн». При всём удобстве такого ярлыка он уводит в сторону от сути, когда используется для обозначения широкого спектра социальных вопросов, многочисленных граней и колебаний напряжённости в различные периоды внутри этих 40 лет, объединённых обширным понятием «холодная война»[3].

В общем, никакого точного определения Холодной Войне он не даёт. И никакой истории этого понятия тоже не приводит. А меж тем в крайней передаче Смысл Игры 93 часть 1, такой экскурс в историю понятия приводится. Сергей Кургинян говорит о статье Оруэла «Ты и атомная бомаба» вышедшей 19 октября 1945. И он, термин, довольно конкретен, вряд ли можно как то его неверно трактовать – «мир, который не является миром», то есть «противостояние крупных государств в условиях невозможности ведения открытой войны, из-за угрозы взаимного уничтожения мощным оружием». Спустя полтора года 16 апреля 1947 года Бернард Барух использует этот термин, тем самым вводит его в широкий политический оборот.

В связи с этим у меня возникает ощущение и уже не первый раз, что Монаган толком не пытается снять эту «мутную пелену». А напротив как можно больше её создаёт. В отношении обычной статьи в журнале или газете, наверное, было бы не целесообразно требовать этого. Но здесь то автор не ограничен в объеме.

С другой стороны, нельзя не отметить, что Монаган реальности то не чурается совсем. Он зачем то на свой лад её интерпретирует, что в принципе не запрещается. Напротив, он вовсю воюет что ли с общим трендом в западной публицистике на то, чтобы игнорировать реальность. Да он ненавидит Россию, и это хорошо видно. И реальность ему нужна для того, чтобы победить реальную сегодняшнюю Россию, а не бывший СССР. Так что здесь никаких иллюзий питать не стоит.

Мне почему то кажется, что вся его игра идёт из расчёта, на какое то превосходство в аналитической мощности. Он не говорит об этом определении «холодной войны», но зато весь его текст так и пропитан точным пониманием этого термина. Единственное к чему он призывает свою аудиторию, чтобы она взглянула свежим взглядом на современность, а не пыталась использовать грубые аналогии.

Здесь, мне кажется, он сам попадает в ловушку своих этих витийствований. С одной стороны, запрещая использовать термин «Холодная Война», он как бы бежит от реальности, с другой стороны, вовсю призывает трезво оценить реальность. Тому, кто трезво ситуацию оценивает, надо назвать её холодной войной. Но нельзя, потому что всплывают старые аналогии. А действовать надо по-новому. Получается, действовать им надо так, как будто идёт холодная война, но ни в коем случае не использовать этот термин. Ну так это и есть игра. Не называть правильные имена на всех базарах, а изобретать свою феню, дабы никто не смог понять о чем речь.

Возможно, из каких-то схожих представлений исходит и Тефт в интервью «Новой газете», которое комментируется в первой части передачи Смысл Игры 93. Тефт ведёт себя так по хамски, как не позволяли себе раньше, а с другой стороны – по его словам, то что сейчас происходит не является холодной войной.

Продолжим читать работу -

Таким образом, аналогии холодной войны остаются настолько невнятными в своей широте и множественности, что становятся в значительной степени бессмысленными. Из-за этой размытости возникает множество стереотипов и грубых карикатур, что усугубляется переменами в дискуссии о холодной войне после её окончания. С 1989 года не только существенно изменилось понимание холодной войны на Западе[4], но и появились различия в расстановке акцентов при интерпретации истории, что связано с расширением ЕС и НАТО. К «старым» государствам-членам, для которых опыт холодной войны был примерно одинаковым, добавились новые члены НАТО, ранее входившие в состав Варшавского договора и (или) СССР. Эти страны совсем по-другому помнят холодную войну, ― а значит, и по-другому её интерпретируют. Если для некоторых старых государств-участников холодная война ― синоним всеобщего страха перед тотальной войной между ядерными державами и «долгого мира» в Европе (хотя и прерывавшегося отдельными периодами острого кризиса), то для других это синоним оккупации и подавления. Если у одних воспоминания о холодной войне начинают увядать, как сказал один западный комментатор пять лет назад, то у других «шрамы ещё не зажили»[5]. Эта запутанная картина затрудняет проведение прямых сравнений между эпохами, не говоря о понимании того, какие именно уроки следует извлекать.
Вот, наконец, добрались, до какой то новизны. Плод расширения НАТО на восток. Страны, входившие в состав СССР или варшавского договора, воспринимают Холодную Войну как период оккупации и подавления и их «шрамы еще не зажили». И, надо понимать, поэтому они бурно реагируют, на новое противостояние с Россией? А не потому, что хотят этой бурной реакцией купить себе место в идущем на всём ходу к пропасти западный поезд.
Понимание размывается ещё сильнее, когда в погоне за сенсациями всё чаще прибегают к небольшому (но тоже очень часто используемому) кругу других исторических аналогий. Некоторые официальные лица и обозреватели высказывают мнение, что Россия действует «в духе 19-го века», однако наиболее громкие и часто встречающиеся сравнения проводятся с кризисом 1914 года, советскими вторжениями в Чехословакию в 1968 году и в Афганистан в 1979 году, а чаще всего ― с нацистской Германией 30-х годов двадцатого века. Эта последняя аналогия, встречающаяся после 2006 и особенно после 2014 года, сама распадается на ряд мини-аналогий, в которых действия России на Украине и в Крыму уподобляются аншлюсу 1938 года и аннексии нацистами Судетской области, а также дипломатическим ходам России и Запада, завершившимся пактом Молотова ― Риббентропа и мюнхенским сговором[6]. Действительно, словно в подтверждение тезиса о том, что часто повторяемые идеи получают распространение, нацистская аналогия находит применение как система координат не только для отношений Запада с Россией[7], но и для более широкого круга международных отношений ― она встречается почти во всех западных дебатах о конфликтах и международных кризисах, начиная с войны в Корее в 1950 году[8].

Ни в чем себе не отказывают западные обозреватели, можно и так сказать. Интересно и то, что нацистскую аналогию используют везде и всюду при каждом удобном и не очень случае.

Таким образом, дискуссия о современной России страдает от повторения многочисленных абсурдно-упрощённых поясняющих образов, в которых действия России ассоциируются с действиями Советского Союза и (или) нацистской Германии (хотя и редко сравниваются с ними в строгом смысле) и в которых Владимир Путин представляется реинкарнацией Иосифа Сталина, Адольфа Гитлера или некоторой комбинации того и другого[9]. В результате действия России сравниваются с произвольным рядом неясных событий ― первых, что приходят на ум, ― которые выбираются из последних двух столетий независимо от их контекста, роли участвовавших в них лиц и прошедшего с тех пор времени. Разнообразие и сложность игнорируются, а неопределённости выдаются за определённости.

Подход, основанный на произвольном выборе событий, запутывает тех, кто стремится к извлечению практических уроков. Например, какое из следующих событий лучше помогает понять действия России в Крыму: аннексия Германией Судетской области в результате мюнхенского сговора или советское вторжение в Чехословакию? Это же два очень разных события. Ещё одна проблема заключается в том, что история фактически выбрасывается из обсуждения, поскольку в таких аналогиях очень мало точных исторических данных и игнорируется даже современное обсуждение историками этих событий. В результате создаётся всё более абстрактный образ России.

Всё это приводит к тому, что история превращается в миф или священное сказание, часто строящееся на сожалениях и предрассудках ― и применяемое для отстаивания политических взглядов[10]. Такие мифы больше нужны для признания того или иного исторического эпизода, чем для установления его схожести с современными событиями. Их цель ― мгновенно вызвать конкретные ассоциации, чтобы сформировать чувство согласия (хотя и не основанное на факте). В итоге в рассуждении происходит короткое замыкание, а различия между предполагаемым и известным размываются. Цель ― повысить накал полемики и подавить несогласие чувством вины, вызываемым ассоциацией: например, попытки оспорить то или иное утверждение часто отвергаются как равносильные проявлению сочувствия СССР или нацистской Германии.

Как видим, автор разбирает психологическую подоплёку подобных действий. Историю западные публицисты используют для пиара. Между прочим просто интересная механика процесса стирания различия между предполагаемым и известным. Всё ради повышения градуса и подавления оппонентов.

Вместо извлечения уроков, история используется для утверждения повторяющихся шаблонов. Этот подход не только усложняет поиск тонких исторических аналогий, но и превращает историю в сомнительный инструмент прогнозирования. Утверждается, что в истории есть некая сила или закономерность, из которой необходимо извлечь определённые уроки, иначе не миновать катастрофических последствий. Здесь отрицается уникальность событий и отбрасываются шанс, изменение и свобода действия[11]. Хотя это и создаёт благодатную почву для игры на эмоциях в политических спорах и мобилизации общественного мнения, вряд ли можно извлечь из такого материала практические или поучительные уроки. Напряжённая мысль о предметах как они есть или какими они могут стать подменяется ленивыми размышлениями об упрощённых и повторяющихся закономерностях. Ричард Нойштадт и Эрнест Мэй в своём исследовании правильного и неправильного использования истории в принятии политических решений назвали это «неразумием по аналогии» (unreasoning by analogy, в противоположность reasoning by analogy ― рассуждению по аналогии. ― Прим. перев.): аналогия усиливает аналогию и порождает вымысел, удобный или практически целесообразный[12], который искажает или затрудняет понимание как самой истории, так и современного контекста, поскольку созданный образ отделяется от обстоятельств эпизода, его породившего.

Этот вымысел создаёт две конкретные проблемы. Во-первых, он порождает ненужные отвлекающие моменты. Так, во время российского вторжения и аннексии Крыма в 2014 году в дискуссии на Западе преобладали упрощенческие аналогии с действиями нацистов (особенно в отношении Судетской области). Очень мало исследовалась фактическая военная операция, проведённая Россией, меняющиеся возможности страны в военной сфере (в частности, связанные с обновлёнными силами специальных операций) и мышление в вопросах безопасности. Как следствие, дискуссия о «новой холодной войне» разбавила уровень внимания к подробностям катастрофы на Украине.

Во-вторых, этот дискурс ограничивает предполагаемые варианты политических решений бинарным выбором между «задабриванием» России (термин, по-прежнему вызывающий отторжение у многих политиков) и противодействием ей посредством сдерживания и устрашения. Но даже это не является истинной альтернативой, потому что, например, урок Мюнхена 1938 года учит нас, что агрессии необходимо давать отпор (и когда отпор давался, то Европа, конечно же, ввергалась в войну)[13]. Свести всю дипломатию и переговоры к страху возврата к «задабриванию» и просительному бездействию ― означает отказаться от многих инструментов, которыми располагает Европа. Более того, для успешного сдерживания и устрашения необходимо действительно понимать того, кого собираешься устрашать, понимать первопричины его действий и природу процессов принятия решений. Если изображать современную Россию в виде подобия Советского Союза, нацистской Германии или ещё кого-то из бывших врагов, это никак не поспособствует такому пониманию.

Мне кажется, если история это набор повторяющихся шаблонов, то здесь уже нет Истории. Тем более если в этом наборе отрицается уникальность событий вместе с шансом, изменением и свободой действий.