Религия Надежды

Надежда – бесцветная, ничем не примечательная женщина лет тридцати, живущая в нашем подъезде, прямо над нами, двумя этажами выше. Её хорошо знают все жители двора, удобно образованного тремя пятиэтажными хрущёвками и забором музыкальной школы. Знают потому, что она часто гуляет во дворе со своим малышом. И религия её заключалась в обожании собственного сынишки Петеньки, что было неудивительно для одинокой женщины. Причём как-то необычно и тотально одинокой – никакие подружки, ухажёры или родственники к ней не приходили и в разговорах не упоминались.

Вот и сейчас наш двор залит щедрым майским теплом и тонет в женском и птичьем щебете, временами пронзаясь криками, велосипедными звонками или взрываясь заливистым детским смехом. Надя сидит среди соседок на скамейке у подъезда, а Петя чуть поодаль изучает что-то в траве под акациями. Проходит ещё пара минут, и светловолосый кудрявый мальчик с горящими глазами со всех ног бежит к матери. Глаза горят оттого, что в кулачке зажата пойманная в траве маленькая лягушка. И бежать хочется ещё быстрее, словно бы в глубине памяти сохранилось ощущение совсем другой скорости. Но ноги не слушаются, двигаются медленно и заплетаются так, что, едва добежав, Петя запинается, бьётся лбом в изгиб скамьи и оглашает пространство звонким рёвом. Встревоженная мать ахает и порхает вокруг сына, а тот всё никак не хочет униматься. Потому, что болит и вздувается шишка на лбу. Потому, что лягушка, воспользовавшись моментом, исчезла, словно её и не было. Потому, что только что он, Петя был Ловкий Охотник, но об этом так никто и не узнал – перед ними стоит только упавший и плачущий малыш.

– Не плачь. Это плохая скамейка – ударила Петеньку. Сейчас мы её накажем! – Надя показательно нашлёпала ладонью по жёлтой деревяшке. Петеньку это наказание совсем не утешило, он продолжал реветь от души. Ему уже исполнилось пять лет, и он знал, что скамейка не живая, и ей не больно. Вот, если бы не ладошкой, а топором! Чтобы хруст.

* * *

Спустя пять лет Петя гуляет во дворе один. Чаще всего совсем один. Со сверстниками Петя не ладил – им уже надо было на деле доказывать, что ты круче, сильнее, умнее. Или смириться с ролями второго плана. Магия истеричного крика и топания ногами на ребят не действовала.

Я захожу в комнату и вижу, как сквозняк пытается вытолкать прозрачную тюлевую занавеску в окно. Похожу к окну и не даю озорнику уволочь мою собственность в осеннюю зябкость. Замечаю, как ватага мальчишек собралась внизу под старым тополем. По лицам и поведению сразу понятно, что, как всегда, собираются хулиганить - делить добычу или что-то взрывать. Петя подходит и встаёт у бордюра. Наблюдает. Но вот уже звучат возгласы:

– Чего ты здесь вынюхиваешь?

– Вали куда подальше!

Тут к Пете поворачивается патлатый заводила нашей дворовой банды Мишка.

– Катись отсюда, Шляпа! – (Петю в классе и во дворе все звали Шляпа – по фамилии Шляпников).

– Не уйду. Твой двор что ли? Ты его купил?

Отвечает Петя, отчаянно пытаясь скрыть обиду, которую всё равно выдают визгливые нотки в голосе.

– Ну его, айда ко мне! Моих весь вечер не будет – к тётке на юбилей ушли. – Говорит невысокий чернявенький мальчик. Он здесь самый младший и боится, что его тоже прогонят. И вот вся чумазая братия, внезапно срывается, как стая галок, пересекает двор и скрывается за скрипучей дверью в темноте подъезда. А Петя ещё некоторое время ходит вокруг тополя и пинает палую листву. Пахнет огорчением, прелой травой и мокрыми листьями.

Разумеется, Надя нашла способ помочь сыну – родители Петиных сверстников своевременно оповещались, если их чада прогуливали уроки, получали двойки, курили за гаражами и совершали прочие шалости. Первое время это срабатывало – родители благодарили Надежду за неравнодушие, бранили своих детей и настоятельно советовали дружить с «хорошим мальчиком Петей». Но потом постоянное мелочное стукачество всех достало, а ребята научились ловко избегать Петиного общества. Изгоем он не стал, но настоящих друзей так и не приобрёл.

* * *

Время шло, Петя рос, а вера Надежды в собственного сына только крепла год от года и не подвергалась сомнениям. Послушать её, так и не парнишка вовсе, а Ален Делон, Эйнштейн и Мать Тереза в одном лице. Так бы все привычно и слушали, если бы Анфиске из среднего дома не приспичило встрять.

– Умный, умный, а что ж учится-то плохо? – О Петиной успеваемости она была осведомлена хорошо, её отпрыск Егорка учился с Петей в одном классе.

– Как почему? – Надежда аж взвилась, подскочив со скамейки и обдав соседок тяжёлым, пряным запахом духов. – Его учителя не любят. Математичка, вообще, дура. А училка по истории всегда занижает ему оценки. Он посмотрел одну передачу и теперь историю знает лучше её. А она мстит.

Анфиска не стала спорить, а только махнула рукой. И ответом Надежде была только пульсирующая музыка, льющаяся из магнитофона, щедро выставленного в открытом окне.

* * *

Учиться после школы Петя никуда не пошёл. Работал то на почте, то сторожем на стройке, то кондуктором – где лучше-то работу найдёшь? Хотя и у него был шанс – взял его как-то Степаныч с первого этажа к себе в контору, но и там Петя не задержался. Был уволен "за обострённое чувство справедливости" (со слов Надежды).

– Играл мальчик в компьютер. Так там все фигнёй маются, Борисыч к тому же опаздывает часто, а Галочка домой постоянно звонит – ребёнок у неё, видите ли, – проверяет, пришёл ли, поел ли? А как премии лишать, так Петю. Он в ответ что, должен был смолчать? – добавляла Надя не без гордости…

* * *

Жена у Пети была, но недолго, всего полгода. Иринка из дома напротив, из нашего же двора. Такая же прозрачная как и Надя с блёклыми чертами лица, недокрашенными природой волосами и аллергией на косметику. Неказистая тихоня. В пару их затянула боязнь одиночества и желание получить признание, что кому-то нужны. Свадьба случилась очень быстро и прошла очень тихо. Многие потом в нашем дворе удивлялись и поджимали губы, обижаясь на то, что их не позвали.

А потом Петя загулял – случайно встретил бывшего одноклассника с друзьями, выпивкой и девицами без комплексов. Компания была уже навеселе и наблюдался явный перекос в количестве сильного и слабого пола с перевесом согласно статистике из старой песни. Петю позвали с собой. А Петя и согласился.

А Ирочка три вечера сидела чёрным силуэтом на подоконнике и два дня бегала через двор к Наде.

– Петя на работе задержался.

– Петя ночевать не пришёл.

– Пети до сих пор нет.

На третий день Ира уже хотела идти в милицию, тогда Надя созналась, что с Петей всё в порядке – он молод, активен, полигамен. Отдохнуть захотел.

На следующее утро я сижу на корточках перед помойкой и кормлю забредших во двор кошек. Идёт мелкий дождь, и воздух наполнен мелкой сырой взвесью. Мокрые кошки выглядят нестерпимо голодными, но на деле оказываются гурманами и к угощению относятся избирательно, соблазнившись только минтаем в кляре. На мне ярко-голубой плащ с капюшоном, и со спины я, вероятно похожа на гнома. Но двор пуст. Потом Петя появляется из-за угла и застывает в нерешительности, а я словно смотрю сериал про его жизнь, пытаясь угадать, куда он пойдёт? Стоит, мнётся, потирает ладонью лоб – и похмелье тяжело и раздумья. В голове звенит. Звенит неприятно, и что-то напоминает. Свадьбу. В памяти всплывает момент, который вязко растягивается, напоминая замедленную съёмку: вот регистраторша на него зыркнула, словно он что-то упустил или перепутал, вот Петя поворачивается и натыкается на свидетеля Пашку. А тот, растяпа, сунул ему обручальные кольца под руку. И вот кольца уже летят и звенят, подскакивая на мраморном полу. Так что выходит, что крах его семейной жизни был предопределён заранее. И никакой его вины тут нет. Похмелье не отпускает, но дышать уже легче. Петя расправляет плечи и идёт к жене, неспешно обходя лужи.

Чуть позже разбегающиеся по своим делам жители наблюдают, как Петя со спортивной сумкой с пожитками пересекает двор – возвращается к матери. Ветер завывает в проулке между домами и подталкивает его в спину, а с балкона забытая в суматохе последних дней и обильно смоченная ночным дождём зелёная рубашка машет ему рукавами.

Надя сына поддержала, ходила по двору и с нескрываемым оттенком злорадства комментировала финал семейной жизни сына.

– Скандалистка попалась. И хозяйка никудышная. Всё пельмени да макароны, а мужик, он борща захотел. Вот пусть попробует теперь лучше найти.

Собеседники прятали улыбку и отводили глаза, зная на какие борщи потянуло Петю. У нас сложно что-то утаить, – компактный двор плохо скрывал изнанку того, что происходило внутри квартир. Особенно после безобразной сцены при открытых окнах, которую потом всю неделю обитатели двора пересказывали в лицах.

* * *

А дальше много лет прошло, но Петину жизнь словно поставили на паузу – ничего значительного в ней не произошло. Он так больше и не женился, это шло вразрез с его мироощущением. Спать с женщинами он хотел, а жить – нет, довольствовался чередой краткосрочных отношений. И вовсе не завидовал приятелям, которые женились – собачились – расходились.

Жил один в квартире, давно не знавшей ремонта, с обоями в мелкий цветочек и занавесками скучного цвета. Надя внезапно и по-тихому убралась, однажды просто не проснувшись. И оставила после себя Пете не память, а глухую досаду. На то, что рос без отца и, вообще, в изоляции. На то, что видела в нём, обыкновенном неудачнике, неистощимый потенциал. И часто утешала его тем, что многие великие люди были не признаны современниками, благополучно забывая, что великие, в отличие от Пети, имели одержимость великой идеей и любимое дело. И теперь остро не хватало ему материнской веры в собственную непогрешимость и идеальность. В то, что счастье – его законное право. В то, что он ещё добьётся. Он им всем покажет. Все ахнут. И Пете всё это время тоже казалось, что где-то впереди нечто большее, лучшее, яркое. Жизнь.

Но вот ему уже сороковник, надежды на будущее уже нет, а лишь ощущение, что не дотянул до чего-то предназначенного ему при рождении. А жизнь его пустая, дырявая и душная. Так рассуждал он, когда вечерами сидел, закинув ногу на ногу, перед столом, застланным газетами и приговаривал очередную бутылку. Пил Петя нечасто и немного – не хватало азарта даже уйти в запой. Ни мечты, ни перспективы. По наклонной не катится, и то хорошо. У всех такая жизнь, утешал он себя, ворочаясь на скрипучей кровати и разглядывая ржавые облака-потёки на потолке.

И вспоминал, что была у него в юности мечта – "въехать в город на белом коне". Много раз представлял он, как на глазах у всех въезжает в свой двор на шикарном белом автомобиле с тёмными тонированными стёклами и звучит при этом не гулом и бренчанием металла, а лишь нежным шелестом шин. А потом и это расхотелось. Мечта так и осталась мечтой. На машину (доступную по средствам) Петя не копил и на права не сдавал.

* * *

Воскресное утро. Я собираюсь сходить за хлебом, топчусь в прихожей, вступаю в старые валенки и ищу рукавицы. Через закрытую дверь я слышу, как Пётр спускается по лестнице. Особая прелесть наших квартир заключается в отличной слышимости, благодаря которой научаешься различать соседей по шагам, голосам, покашливанию и скрипу дверей. Рукавицы нашлись, и я выхожу вслед за Шляпниковым. Мы неспешно огибаем угол, и я, можно сказать, кожей ощущаю растерянность и неприкаянность, исходящие от Петра, как будто чувства тоже могут распространяться незримыми волнами. И я, попав в эту волну, иду за ним, пропустив поворот к магазину, словно моё преследование может его чем-то поддержать. Так проходим квартал, другой… Мне кажется, что я впадаю в маразм. Бессовестный маразм, если есть такая его разновидность. Но тут, видимо, срабатывает цепная реакция, и Петя пристраивается вслед за двумя старушками, сворачивает, а затем входит за ними в храм.

Служба идёт праздничная, внутри многолюдно. Петя потоптался на входе, приобрёл свечку. Все вокруг осеняют себя крестным знамением… Хотел было тоже, да свечка в руке мешает. К иконе её надо. Пробрался вперёд и положил, не зажигая на первую попавшуюся, удобно лежащую на аналое. На него тут же шикнули, и свечку обратно всучили. Петя побледнел, вспотел и готов был провалиться, но это желание, как всегда, неосуществимо. На негнущихся ногах он осадил назад и врезался в крупного седовласого мужика. Тот высился среди прихожан глыбой и окутывал всё вокруг обаянием и уверенностью. Он-то и помог.

– Мать помянуть? Это сюда. – Подвёл он Петю к кануну и в дальнейшем взял над ним шефство – приглашал в гости на липовый чай, ненавязчиво беседовал, поджидал по воскресеньям возле церкви.

С тех пор, как массивная фигура Андрея притянула Петю на орбиту своих убеждений, его, Петина жизнь стала как-то удобнее. Она приобрела пусть не цель и смысл, а смирение и уверенность, что так и надо. Петю больше не огорчало, что его дни одинаковые, как оттенок палых листьев, сжигаемых на массовом апрельском субботнике. Надев крест снаружи, он успокоился душевно. А воскресное посещение храма изгоняло чувство вины, страха и никчемности, приносило очищение и живительное благодушие. Совсем не многотрудно оказалось примкнуть к тем, от кого исходит благость, устремиться помыслами в Божье Царство, и удручаться чужими пороками, осуждая и смакуя их.

В своей поверхностности Петя остался верен себе – от книг, предлагаемых Андреем, отказывался, предпочитая неглубокое и несамостоятельное погружение. Не было в нём желания расковырять себя. Он остановился на понимании того, что зло есть. И это данность. А бороться со злом есть специальные люди. И спецслужбы. И высшие силы. А пути Господни неисповедимы, особенно в юдоли греха среди мирских соблазнов. И на всё есть Божье попущение, а он, Петя, не святой, – есть такие слова, под которыми каждый хочет подписаться.

* * *

В следующий раз я замечаю Петра в толпе богомольцев, под звон колоколов выходящих из храма. Он смотрит на яркое апрельское небо, щурится и прикрывает глаза ладонью от слепящего солнца.

– Петя, дорогой мой, ты последнее время прямо лицом посветлел. – Замечает идущий рядом Андрей.

– Возможно. Только делами и помыслами по-прежнему грешен. – Отвечает тот, вспоминая, что вчера он мяукающего серого мерзавца соседки бабы Ани швырнул в окно подъезда, – нечего орать под дверью. А чуть позже в магазине подвинул локтем нерасторопную женщину на кассе, раскладывающую покупки по пакетам. И прикрыл бубликом не забранную вовремя купюру с изображением Архангельска, про которую растяпа так и не вспомнила.

– Все мы грешны. – Поддакнул Андрей. – Но какой же ты молодец, что не впал в гордыню, как многие новообращенцы.

Идут они дальше, в ворота, а там, на земле нищий, но какой-то дикий – в лохмотьях, косматый, в бороде и патлах, неумытый. Сидит сам с собой бормочет. Зыркнул он на Петра, и, указуя перстом в небо, изрёк негромким, но продирающим до мурашек голосом.

– За всё, за всё будет расплата. Но самое страшное наказание будет за уверенность, что выкрутился.

Пётр остановился, черпнул рукой в кармане куртки, едва глянул на выуженную мелочь, неспешно достал бумажник, извлёк из него мелкую купюру и бережно положил пред нищим в шляпу с большими полями, похожую на театральный реквизит.

– Благодарствую. – Ответил драный оракул, склонив голову набок.

Пётр повернулся к поджидавшему его Андрею, и та лёгкость и торжественность, которую ощущал Пётр, разлеталась вокруг колокольным звоном.