Частный Старт

- Нет, дорогой. Что мы будем делать – известно. Ты скажи – что ТЫ собираешься делать, чтоб мы этого не делали?

- Ну, не знаю… Смотря чего вы хотите. Бабки, товар, чистоган.

- Этого мало дорогой, - ласково проговорил Орест Осокорь, чернявый, как еврей, зоологический антисемит родом из-под Черновцов, сын и внук бандеровцев, имевший базой Бугуруслан, - совсем мало. Хуже, - это просто-напросто не то, и ты это знаешь. Все это у нас у самих есть, не меньше твоего, - вот только дела этим никак не поправишь.

- Не знаю. Чего ж теперь делать, если уж так получилось? Назад-то не вернешь.

- Так ведь, мил человек, - подключился к разговору Шар, доставленный на толковище прямо с зоны, где он досиживал свой плевый срок по невнятной, неочевидной, нелепой статье, поскольку статьи нужной законодательством просто не предусматривалось, - и голову назад не пришьешь. Ежели ее, к примеру, оторвать.

Если захотят, то оторвут, это он отлично осознавал. Это – не дележка какая-нибудь, не столкновение интересов с одной-двумя группами, когда всех членов «семьи» можно попросту мобилизовать, а уж дальше – на войне, как на войне, и его шансы на своей территории выглядели бы явно предпочтительными: он был неправ, он провинился перед всеми, в том числе и перед своими, так что свои если и вступятся, то не все и без усердия, зато воевать придется со всем Западом, со всем Уралом и с частью сибирских семей. Но марку следовало держать во всяком случае.

- Ну, - оторвете. – Поморщился он. - Легче станет?

- А мы, Саня, легких путей не ищем. Просто порядок такой. Чтоб, значит, другим неповадно было, мы не только тебя, мы всю твою семью. Детушек малых. Да вот только и корысть с того не велика. Ты пойми: хотели б тебя на нож поставить, так без разговоров поставили бы, нет проблем, - только чего потом возьмешь с покойника?

- Да я, будьте уверены, - что угодно. Вот только ума не приложу, что тут можно поделать-то?

- А – что хотите. – Строго сказал доктор физико-математических наук Боков, профессор кафедры материаловедения КАИ. – Раньше надо было ум прикладывать. Сами знаете, - мы тогда получили канал, откровенно говоря, по чистой случайности, которая больше не повторится. Это ж теперь все восточней Тюмени отрезано!

- Да откуда я вам канал-то возьму? Рожу, что ли?

- Да нам-то что? Хочешь – рожай, хочешь – сам лети и вставляй вручную!

Лицо провинившегося внезапно приобрело отрешенно-задумчивое выражение.

- Л-ладно, - сказал он, наконец, - будет вам канал! Десяток будет! Больше, надеюсь, - ничего? Никаких дополнительных требований? Пожеланий? Дружеских напутствий?

- А ты б не выделывался! Не такое у тебя положение, чтоб представления тут устраивать!

- Эй, - внимательно глянул на него Богуслав Калиновский, белокурый, с холодными голубыми глазами, красавец-студент с пятого курса Политехнического, по совместительству руководивший Свердловской семьей «Черного Ромба», - ты чего это затеял-то? Ты чего удумал, недоумок сратый?!!

То ли благодаря более быстрой молодой реакции, то ли просто вследствие незаурядных врожденных способностей, он первым заподозрил что-то такое. Что-то до крайности попахивающее безумием и откровенной серой. Но истинной природы замысла, разумеется, не проник, не мог проникнуть за столь короткое время и он. Так что его эмоциональный выкрик был, по большей части, провокацией.

- А у меня есть выбор? – Угрюмо осведомился Воронин. – Вы мне его оставили? Со своими разговорами про малых детушек…

Безошибочный механизм в мозгу Калиновского немедленно пришел в движение: деятель определенно рассчитывает превратить поражение, крах, гибель, - в триумф, в их роде деятельности неизбежно связанный со значительными дивидендами. Следовало, по крайней мере, учесть и эту возможность - и немедленно к ней примазаться, так, чтобы и не рисковать. Тем более, что попытка была беспроигрышной.

- Может, тебе помочь? Могу, к примеру, одолжить на месяцок Бабича. Или Шилова.

- Обойдусь. В этом деле твои кадры не потянут. Если кто и понадобится, то, разве что… Ладно, когда понадобится, тогда и определимся.

- А ты не гордись. Нам твой героический обсер не нужен, нам канал нужен.

- Я сказал с полной ответственностью: когда будет нужда, я обращусь к тем, в ком будет нужда. И ни к кому больше.

- Ответственный ты наш! – Прошипела Вера Михайловна, единственная дама среди собравшихся, в изящной шляпке, в нестерпимо-элегантном туалете и с идеально правильными чертами гладкого лица, как будто вовсе не имевшего возраста. – Скажи спасибо, - меня мужики остановили вовремя, а то я с тобой вовсе не собиралась разговаривать! И сейчас считаю, что – ни к чему все разговоры эти! Лай один пустопорожний! И на место на твое другие люди найдутся!

Собравшиеся – ощутимо напряглись при этих словах, насторожились, а человеку с менее крепкими нервами показалось бы, что в помещении прокатилось как бы сдержанное и почти неслышимое рычание.

Все собравшиеся даже слишком хорошо знали страшный, первобытный нахрап Веры Михайловны, ее безжалостную хватку, ее манеру решать проблемы самыми простыми и радикальными мерами, - равно как и ее манеру округлять свои владения за счет других. Она сотнями вагонов отправляла картошку и овощи на восток и на север дальний, и сотнями вагонов везла рыбу, икру, крабов, чай, кофе и экзотический фруктаж с востока. «Внучки» вышли в орденоносцы и в руководители вновь построенных предприятий и транспортных участков, ну а она – получила свою долю цветных металлов и транспортных услуг. «Внучки» понастроили вдоль трассы города и поселки, посадили там на хозяйстве, по недостатку мужиков из своих, хватких бабенок, ну а она – имела любое количество продовольствия и дикорастущих. А главное - ей беспрекословно подчинялись крепкие хозяева, с ее помощью прочно осевшие подальше от начальства в бывших бесперспективных деревнях и на новых, дотоле пустовавших землях: в случае возникновения кризисных ситуаций эти действовали с обезоруживающей простотой и стремительностью, без церемоний и интеллигентских рефлексий, а главное – никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавали чужакам – своих, даже тех, кого лично терпеть не могли и готовы были собственноручно убить. Так что с ними уже довольно давно не решались связываться даже последние отморозки, даже гар-рячие джыгыты с Кавказа. Сама того не желая, своим эмоциональным высказыванием она спасла его жизнь: слова ее были однозначно поняты, как намек на то, что она собирается наложить лапу на выморочное имущество, когда оно станет таковым после смерти Воронова. Как она поступает со вставшими на ее пути, собравшиеся знали, но захват такого куска слишком сильно нарушал с таким трудом достигнутое равновесие. Этого следовало избегать всеми силами, и потому собравшиеся заинтересованные лица большинством голосов все-таки решили дать провинившемуся шанс.

Геша Кандауров, свободный художник, подвизавшийся на почве монументальной живописи (Помните Владимира Ильича во весь рост, в кепке и со скатанной в трубку «Правдой» в деснице, размером со второго по седьмой этаж фасада здания НИИП на последнее седьмое ноября? Его работа.) недоумевал. Гигантское, побольше того самого плаката полотнище надо было раскрасить непонятными разводами серого, сизого, болотно-зеленого и зеленого просто. Навроде армейской «камуфляжки», только посложнее. Причина, по которой обратились именно к нему, была проста и существенна: он был счастливым обладателем «рамы», - устройства, покрывающего распыленной краской обширные поверхности в соответствии с программой. Ночью, при свете пары тусклых, почти не разгонявших тьму лампочек, под необъятными сводами ангара, превращенного в склад и теперь, ради одной этой ночи почти полностью освобожденного от гигантского количества товаров, развернулась работа. Вдоль двух перпендикулярных штанг длиной по пятьдесят метров, обозначавших угол и координатные оси полотнища, быстро и бесшумно бегали, рдея нестерпимо-яркими синими огоньками, две лазерных головки, а по полотнищу, строго следуя их безмолвному диктату, сновал, негромко пофыркивая краской, паукообразный механизм размером примерно с детскую коляску на близнецов. Дело шло с быстротой и точностью, почти пугающими, и было завершено к половине четвертого утра. Гешу смущала нелепая окраска. Удивляло, почему узор состоит из вроде как квадратиков, но вопросов он не задавал. Ему платили в том числе и за это, но если бы и не заплатили, он все равно сделал бы все, что от него требовалось и все равно не задавал бы вопросов. Как не задавал их тогда, когда два года тому назад его нашли и вручили «раму» вместе с инструкцией и фальшивой, как улыбка американца, этикеткой «Тошиба». Обязательства, вытекающие из этого, сами собой разумелись. А нелепый характер окраски объяснялся просто: это было увеличенное до размеров четверти гектара и сделанное с воздуха электронное изображение одного неуютного уголка родной страны, реально существовавшего почти посередине Ипатьевских Топей, аккурат рядом с Фединой Чарусой.

Еретик запустил «Фору». Потом со «спины» «П – 3.2», гигантского, - и, вследствие простоты задач, довольно простого по устройству, - ракетопланера системы Дорио-Доренского ушел на низкую орбиту и успешно вернулся на землю шестидесятитонный (по стартовому весу) «Памир», сделанный КБ Еретика. Это было еще полбеды, беда пришла, когда «Памир – 1» совершил вполне удачный пилотируемый полет с пятью космонавтами на борту. Это было равносильно катастрофе, и Слушко со скрежетом зубовным начал внедрять технологии ненавистного Гельветова, но было уже поздно:

- Новые технологии обслуживают старые конструктивные решения, новое вино налито в старые мехи. – Сказал Еретик. – Паровоз с ногами.

Откровенно говоря, - новые изделия «Энергии» были не так уж плохи, но теперь, после его впечатляющих успехов, да еще достигнутых вроде бы без особого напряжения, по видимости легко, как будто его банде при необходимости ничего не стоит добавить еще столько, сколько потребуется, наверху слышали прежде всех прочих именно его слова. Недавно еще такие авторитетные, остальные космические «фирмы» как бы отодвинулись на второй план, - и занялись решением задач второго плана. Не всех, - особенно это относится к молодому поколению конструкторов, - это устраивало. Люди лет по тридцать, - среди конструкторов, в отличие от композиторов, не было совсем уж юных, - были отлично осведомлены в возможностях «мозаики», свято уверены в собственных возможностях и жаждали самостоятельности. Именно один из них после ряда промеров выбрал Федину Чарусу: местные жители утверждали, что у страшного, лживого, как улыбка акулы, озера, дна в черной воде под веселенькой зеленой травкой вообще нет, но на поверку глубина его оказалась как раз та, что надо: пятьдесят метров. В одну светлую майскую ночь специально для такого случая сделанный болотоход «Кировец» выгрузил на его топком берегу гигантский надувной плот, заботливо раскрашенный под местность, и включил компрессор. Надув плот и оставив кормить комаров какого-то бедолагу, болотоход вернулся восвояси. Следом, ориентируясь по гирокомпасу и найдя нужное место по люминесцентным меткам, что вдруг засветились зеленоватым огнем под невидимым потоком ультрафиолета, прилетели два принадлежавших семье «МиК – 2» и выгрузили все остальное, нужное для начала.

Безусловно, Воронов был виноват. Но, помимо этого, главы соседних семей еще и были к нему пристрастны, не могли ему простить именно этого, - этих машин, вездеходов, самолетов и даже конвертопланов. Безусловно. Большинству из них всякая такая бросающаяся в глаза техника, готовое железо, казалась опасной нескромностью, дурным франтовством, нарушением обычая жить укромно. Александр Сергеевич глубоко имел ввиду их неодобрение, - вас не трогают и вы меня не трогайте, - но, как оказалось, - до случая. Теперь ему припомнилось все, и, ежели бы не жадность собратий, не желание их избыть беду за его счет, дело могло кончиться и совсем скверно.

Небо уже светлело, когда участники болотной экспедиции утопили в чарусе тяжеленные круги, назначением которых было увлечь за собой нижнюю часть широких цилиндрических мешков из бездефектной пленки, бесконечных чулков, по длине как раз достигавшие поверхности. Эти своеобразные якоря пробили слой ила и надежно улеглись на слой плотной глины, - той самой, по сути, которая и позволяла существовать топям. Следующим делом, спешным и трудным, было замаскировать все это, поэтому все время, которое оставалось еще до настоящего утра, когда растает утренний туман, строители надували «малые» плоты, натягивали маскировочные сети и ставили пятнистые палатки. Впрочем – сама по себе гиблая местность эта всячески способствовала попыткам скрыть строительство от посторонних глаз. Тут некому было – ходить, и некому – летать над бесконечными пространствами заболоченного леса и откровенных топей.

Делом следующих двух ночей было заполнение всех трех притопленных мешков смесью, монтаж ЭХГ, - тоже притопленного на три четверти, - и доставка первых порций метанола, призванного питать этот генератор. Вообще же вечная, неизбывная с самого начала Перезакония Проблема Метанола никогда еще не вставала во весь рост в такой степени. Сколько его было перевезено короткими майскими ночами на берег Фединой Чарусы, - лучше даже не говорить. Лучше молча побледнеть и утереть со лба хладный пот, потому что истине все равно никто не поверит. Тем более, что снаружи все равно почти что ничего не было видно. Зато, когда вся предварительная работа была переделана, дел практически и вовсе не осталось, - кроме как ждать и надеяться. Все остальное происходило без человеческого пригляда в погруженных в болото мешках, отвердевших и превратившихся в гигантские цилиндрические емкости: две покороче и пошире, а одна подлиннее-поуже. В тех, что пошире – кристаллизовались изделия хоть и важные для осуществления замысла, но незамысловатые: два сорокатонных топливных элемента «взрывного» типа, те же, по сути, электрохимические генераторы, только одноразовые, заполненные компонентами загодя, раз и до конца, - а еще очень-очень торопливые, успевающие выплеснуть весь запас своей энергии за считанные секунды. Использование внешних источников энергии для запуска тяжелых ракет давало неслыханные выгоды, позволяло разрешить множество проклятых проблем ракетостроения – и имело для своей реализации такие технические трудности, преодолеть которые казалось просто немыслимым. А еще это самое использование являлось темой докторской диссертации Михаила Левенберга, решившего подзаработать во время отпуска.

Монтажный коэффициент, - новое понятие, порожденное внедрением м/с технологий, - у готового изделия был очень низким, иначе они попросту не справились бы, но он все-таки был: разумеется, не было и речи о том, чтобы вырастить полезную нагрузку вместе со всем остальным. Вообще она была изделием принципиально новым, - композицию-то делал свой специалист, а вот конструкцию разрабатывал знаменитый Богомил Димов, сын застрявшего в СССР болгарского строителя. Он же, кстати, чуть ли ни первым отказался от неизбежного на протяжении многих лет, обладавшего на момент создания чудовищной избыточностью Иртеневского «МПБ»: даже тут проявилось, что творец был государственным служащим а не частником, поскольку нормальный капиталист, даже создав сразу ВСЕ, выпускал бы и выпускал все новые образцы, превосходящие прошлые – процентов на пятьдесят-сто, и в итоге – озолотился бы, вынуждая людей купить вместо одного – десяток изделий. В конструкции же Димова тубулярный углерод проявил себя в новом качестве, из него-то, в основном, и состояло главное процессорное устройство станции: матовый, непроглядно-черный шар размером со средний арбуз, остававшийся холодным во время самой напряженной работы, несокрушимо прочный и химически стойкий. Физический принцип давал такую компактность «упаковки» элементов, что даже и при этих размерах все основные цепи были многократно дублированы. Разумеется, это было не все, основной объем занимали и составляли основную часть массы всякого рода вспомогательные и обеспечивающие устройства, но Димовская конструкция позволяла разом решить множество неприятных и труднопреодолимых проблем, уложившись, в общем, в тысячу двести килограммов.

Как раз эти-то килограммы и предстояло доставить, спустить к месту сборки, и смонтировать под обтекатель. Процесс в главной емкости к этому моменту уже завершился, остатки маточного раствора из нее откачали, и теперь Левенберг сутками лазил по необъятному тулову своего детища то с ультразвуковым, а то и с изотопным дефектоскопом, возвращался грязный и измотанный настолько, что валился на матрас, не всегда успевая разуться. Дело в том, что, помимо монтажного коэффициента применительно к изделиям достаточно сложным существовал еще и контрольный коэффициент: определенный процент устройств, конструктивно ненужных, но необходимых для того, чтобы работоспособность и состояние изделия можно было как-то проконтролировать. Низкий коэффициент был удобен и выгоден, повышение его неимоверно усложняло композицию, но зато при нем использование всякого рода устройств было сопряжено с определенным риском, поэтому в большинстве случаев конструктора находили некую золотую середину. Любители риска и низких коэффициентов любили шутить, говоря что контрольный коэффициент нас самих и вообще равен нулю. Широкое использование новых технологий привело к техническому парадоксу: Левенберг меньше всего боялся за автоматику, надежную, как кувалда и многократно дублированную, и больше всего боялся за свечу, - гигантскую шашку, в которой был сосредоточен основной запас топлива. Малейший дефект в гигантском рефлектитовом монолите – и от изделия останется одно воспоминание, но время от времени конструктор задавался мыслью: а что будет, если он найдет дефект? И – покрывался холодным потом, потому что, прозевай он дефект или сыщи, - для него лично вовсе без разницы, потому что исход будет один и тот же.

Все были страшно заняты, и только когда дело подошло к завершению, осознали, что управились меньше, чем за месяц. Со всем – включая конструирование и композицию, которые, хоть и потребовали для расчетов «супер» марки «ТрансФин – 2», но, в общем, длились не так уж и долго: двое суток с периодическими инъекциями витаминных коктейлей. Вдруг оказалось, что ждать – больше нечего, а тянуть – просто незачем. Старт наметили на двенадцать часов дня по местному времени, пятого июня. Накануне топь посетил Воронов чтобы самолично проследить за эвакуацией лагеря и возможно-полным устранением следов: больше, конечно, для очистки совести. Разумеется, он догадывался, что затея предстоит из ряда – вон по сложности и риску. Более того, - она и планировалась как дело предельно трудное, не всякому, - да никому! – в подъем. Но только ввязавшись в это предприятие, он осознал, насколько оно сложное и рискованное, - а заодно и то обстоятельство, что ни при каком раскладе не удастся упрятать в воду ВСЕ концы. Так или иначе, на берегу Фединой Чарусы не осталось ни единого человека, - только автоматика и дремлющие под тонким покровом болотной водицы изделия. Небо хмурилось, с неба накрапывал мелкий дождичек, и стояла первобытная тишина, такая, что слышно было звон первых в этом году комаров. Ровно в полдень, по расписанию, в низкое небо вонзились два раскаленных шила, тянущие за собой шлейф белого дыма: две небольшие ракеты, результат глубокой модернизации зенитных «Стрел», поволокли на пятикилометровую высоту две аккуратные бухточки сверхпроводящего кабеля, - невзрачного проводка в тройной оплетке из алмазной нити и толщиной со стержень от шариковой ручки. Там развернулись и повисли два небольших парашютика, предназначением которых было – поддержать проводки в подвешенном состоянии на считанные секунды работы взрывных генераторов. Малютки еще не успели достигнуть заданной высоты, когда посередине болота глухо, страшно ахнуло, и в фонтане мутной воды, в столбе белого дыма взметнулось кверху острорылое тело изделия, выброшенного в могучем толчке «минометного» старта.

«А вот сейчас, сейчас, - толкались веселые мысли в голове Миши Левенберга, - мотнет проводки в ту или другую сторону, пережжет их выхлопом, - и ага! Даже одного достаточно… Валится он назад, и болото вскипает. Ну, вскипеть-то не вскипит, а вот градусов на десять согреется. Или на пять?»

Изделие не успело еще потерять скорость, не зависло, когда сорокатонные бочки генераторов вышли на рабочий режим. Изрядная доля их мощности расходовалась на поддержание магнитного поля, только оно предохраняло материал дюз от соприкосновения с выхлопом термоэмиссионного ракетного двигателя бустеров. Свет этого пламени показался бы наблюдателю прозрачным и призрачным, потому что как минимум на девяносто процентов состоял из жесткого, как проволочная щетка, ультрафиолета, а огромная тяга обеспечивалась по преимуществу за счет страшной скорости истечения выхлопа, который уже не был газом, пусть сколько угодно горячим, а просто-напросто не до конца ионизированной плазмой. С момента старта прошли считанные мгновения, а изделие уже нырнуло в низкие тучи, как ныряльщик – в серую воду.

«Или трещинка в «свече». То-оненькая такая. В «рефлектите» не бывает трещин, неоткуда им там взяться, но тут, когда не переделаешь, когда попросту не дадут переделать, и не позволят списать на новизну дела, как на грех, непременно появится. Мы вот тут стоим, всякие мысли думаем, а до нее как раз дошло…» Он зажмурился, с необыкновенной живостью представив себе, как пламя доходит до трещинки, как ослепительной огненной червоточиной въедается в тело свечи, как проедает его до образования полости, в полость поступает газ, стремительно растет давление, и… Это ж надо было быть таким идиотом, чтобы, - ведь из чистой жадности же! Да ладно б из жадности, а то из гольного авантюризма! – подписаться на такое гиблое дело.

Очевидно, мысли все-таки обладают своего рода индукцией. Воронов, в длинном плаще стального цвета на подкладке белого, с едва заметным розовым отливом, шелка, прихлебывал коньяк из стеклянной фляжки в пяти шагах от него, время от времени бросал на конструктора косые взгляды и молчал. Неизвестно, что именно думал он в эти тягостные, как очередь на расстрел, минуты – но что-то такое, очевидно, все-таки думал.

Пронизав непроворотную толщу туч, ракета, наконец, вырвалась из облачного океана и «свеча», относительно которой у конструктора возникали столь многочисленные сомнения, равномерно таяла, исправно гоня поток раскаленного газа, и ясное солнце окрасило розовым волочащийся за изделием шлейф плотного, как масло, белого дыма. Это правильно, когда что-то новое, как скорлупа ореха, в качестве ядра включает в себя нечто испытанное и глубоко традиционное: насквозь авантюристические термоэмиссионные бустеры добавили недостающие километры в секунду изделию, очень незначительно отличавшемуся от твердотопливной МБР мобильного базирования «Ясень». Сделанное по отработаннейшей, тысячу раз перепроверенной «соломе», оно перло себе на уготованную геостационарную орбиту и в ус не дуло. И знать не знало об инфарктного уровня переживаниях по своему поводу, что как раз в эти минуты обуревали двух джентльменов средних лет.

- Так, - сказал Воронов, - если все пойдет, как надо, можешь просить, чего хочешь. Нет, - он медленно покачал головой, - неправильно. Не нужно будет просить, потому что можешь указать, - и получишь все, что захочешь. Когда – захочешь. На правах моего брата. При этом ты можешь продолжать сотрудничество, а можешь больше никогда на нас не работать, - это не играет роли, потому что, помимо понятий, тебе просто-напросто будет положена доля. А если нет… А если нет, то я тебя, жиденыш пархатый, утоплю в том же самом болоте, рядом с этими твоими агрегатами.

- Если «нет», Александр Сергеевич, у вас у самого останется времени разве что только на это самое «утоплю». Можно сказать, что после этого мы увидимся почти что сразу. Но, справедливости ради, должен заметить, что тут есть один нюанс: если нам не позвонят из Оренбурга и не передадут телеметрию, - меня есть за что топить. А вот ежели телеметрию передадут, и это будет правильная телеметрия, но изделие завтра в это время не пожелает делать то, что от него требуется, - я, простите, не виноват.

- Юде, - ты знаешь, что такое – двоичный код? Так я тебе популярно объясню на примере: это когда нет ровно никакой разницы, почему именно нет канала. Так вот для меня этой разницы нет, а значит – и для тебя не будет. Жизнь несправедлива…

- И это вы называете несправедливостью? Вот когда не за твою неудачу, не за чью-то неудачу, и не за неудачу вообще, а по каким-то высшим и, соответственно, непонятным для простых смертных соображениям, - вот это, я понимаю, да…

Впервые за всю долгую жизнь Фединой Чарусы по ее глади шли волны. Да какие, - целые стены воды обрушились на топкие берега, почти расплескав черное озеро из его вместилища. В серый пепел превратился его обманчивый травянистый покров, и далеко вокруг завяли травы и листья на болотных кустах, обожженные свирепым ультрафиолетом и припудренные мельчайшей пудрой окисла одного из переходных металлов. На мгновение обнажился черный зев стартовой трубы, не залитый еще болотной водой, и качнулись неподвижные баки генераторов, продолжавших мрачно исполнять свой долг. Потом, в считанные секунды исполнив его до конца, со всеми своими молекулярными порами, забитыми твердым фторидом калия, умерли и они. Отзвучал, растекся по плоской равнине, рассеялся между стволами чащобы, унесся вдаль чудовищный, никогда, ни единым человеческим ухом не слыханный, визг бустеров, который будто ножом прорезал солидный, раскатистый грохот маршевого двигателя. Далеко окрест упали в трясину сами «скоропостижные» бустеры. Высоко-высоко ожила, дала о себе знать контрольная аппаратура, а Вороновский эмиссар в Оренбурге, получив, наконец, телеметрию, произвел необходимую коррекцию. Теперь оставалось ждать.

- Вот я не понимаю, Михаил, - лениво поинтересовался Воронов, - к чему вообще такие измудрения? Я видел межконтинентальные, - они куда аккуратнее, и обходятся без этих ваших дурацких бочек.

- Межконтинентальная еще называется бал-лис-ти-ческая. Компране? Не достигнув первой космической, она подлетает на сотню километров, а потом падает назад, - но уже в другом месте. А мы с вами доставляем груз на ге-о-ста-ци-о-нар. Не только сам груз, а, можно сказать, еще одну ступень, с двигателями для коррекции. А сам геостационар, - это сколько тысяч этих самых километров? А! – Он махнул рукой. – Что с вас взять! Аналогичную работу для аналогичных случаев выполняют ракеты тяжелого, а, вообще говоря, - так сверхтяжелого класса. А не наш чирей…