ХХ век в мемуарах врача Мелентьева М.М.

Михаил Михайлович Мелентьев - главный врач Тарусской больницы в 1946-1967 гг. Это был человек неординарный, из старых русских интеллигентов, коллекционер и меценат, насколько такое было возможно в советское время. В числе его близких друзей и просто знакомых числились такие личности, как художники Корин, Нестеров, Крандиевская, Григорьев, пианист Игумнов, философ Шульгин, дочь В.В. Розанова Татьяна и множество менее известных широкой публике фамилий. Он пережил революционные события в Кронштадте, где потерял любовь всей жизни – Капитолину Тимофеевскую, убитую при невыясненных обстоятельствах. Был арестован в 1933 году и провел 3 года в ссылке. Сменил несколько городов. И везде работал по специальности – и как лечащий врач, и как главврач различных лечебных учреждений.

Цитаты (в скобках - пояснения):

(Окт. 1905 г. – многолюдные похороны первого выборного ректора Московского университета, кн. С.Н. Трубецкого).

"А почему же толпа шла? На расстоянии многих и многих лет и учитывая весь опыт жизни и наблюдения, я могу ответить на этот вопрос: толпа шла, потому что в Москве все были сыты, за исключением забулдыг и пьяниц, и у всех было много свободного времени. Толпа, шедшая в демонстрации, не была рабочей толпой обездоленных или безработных. Это была толпа любопытных обывателей и множества девиц, ищущих приключений. Я наблюдал затем эту толпу на митингах в университете. Это была праздная толпа студентов и курсисток, потому что университеты и курсы были закрыты, и они не учились. Толпа разношерстных людей, ищущих, чем бы поживиться, чтобы развлечься, и наконец, толпа людей – типа статистов революции, которые и были дрожжами и вожаками своего времени, и часть которых потом так метко назвал В.В. Розанов – «социал-сутенерами». И вот всякий подходящий случай обертывался в то время демонстрацией, что особенно легко у некультурного и отсталого народа." (47-48)

"С осени всю зиму я слушал курс русской истории, который читал по субботам от одиннадцати до часу В.О.Ключевский... Василия Осиповича встречали овациями. Поблескивая очками, склонив голову набок, он терпеливо ожидал тишины, опершись одной рукой на кафедру. Был он небольшого роста, сухонький, седенький, с длинными жиденькими волосами с зачесом назад, с маленькой бородкой и усами. Глаза его, остро и пытливо, смотрели в себя и в толпу. Наступала мертвая тишина. Аудитория полудышала. Пауза. И тихим голосом начинался изумительный показ истории в лицах. Тут проходили «Тишайший» со своим собинным другом Патриархом Никоном, Петр I за пирушкою в Кронштадте, царь-девица Елизавета Петровна с Разумовским, матушка Екатерина… И каждый говорил своим языком и своею манерою; языком, конечно, своей эпохи, образным, выпуклым, живым. Это была неподражаемая передача того, чему, казалось, Василий Осипович сам был свидетелем. Это была тончайшая игра ума, глубокого знания, проникновения в эпоху и, конечно, таланта, исключительного, самобытного таланта."

"...Хочу еще рассказать о том, как мы с Лихоносовым побывали на заседании Государственного Совета... Здесь мы увидели А.Ф.Кони, тоже старого, идущего с трудом, с палкою, с крупной, квадратной, но умною головою; графа С.Ю.Витте. У него болели зубы, он был в «кислом» виде и держался за щеку. А что у него болели зубы, об этом прошел шепот по залу. Видели громадного и толстого Максима Максимовича Ковалевского… Да что перечислять? «Имен» была целая плеяда. Заседание предстояло бурное. Председатель Совета министров П.А.Столыпин должен был дать объяснение Совету о проведении им ряда законов без санкции законодательных палат, и потому зал заседаний был полон. Председательствовал граф Сольц. Деталей заседания, я, конечно, не помню. Но выступления Витте, Столыпина, Тян-Шанского доставили большое культурное удовольствие. Это был триумф ума и глубокой культуры. Были ли они свойственны всему Государственному Совету, судить не берусь, но знаю одно: вышел я из залы заседаний с одним чувством: «Учиться, учиться и учиться»

(О будущем муже сестры Мелентьева Анны, В.С. Долгополове. Конец XIX в.) "…Володя приезжает домой уже в форме студента Лесного института… он кроме того «революционер» и знает такие «тайны», о которых мы и представления не имеем. В одни летние каникулы Володю вместе с другими студентами сажают в тюрьму. Держат там какое-то время. Мы горды им, ходим к тюрьме, становимся сами как бы участниками революции, и когда Володю выпускают из тюрьмы, мы встречаем его, как героя…" (562)

(Дополняют сведения Мелентьева также воспоминания его сестры, А.М. Долгополовой.) Она упоминает о знакомстве с семьей революционера, «отбывшего ссылку в Архангельской губернии… и работающего в Земстве в отделе народного образования». (630) В Дерюгине «большой революционер С.И. Либерман», посредник в торговле лесом с Германией, «втянул нас в революционную работу – часто хранилась у нас ценная литература, живали месяцами люди, преследуемые правительством и нуждавшиеся в отдыхе. Здесь, в имении великого князя, они были вне подозрений, отдыхали, а часто и работали, ведя беседы с рабочими». (650)

(У нее же, запись за 1909 г. Дорога на Дальний Восток, между Уралом и Иркутском). «На станциях погоня за едой… Так всего много, так все дешево, что просто поражает. Гусь огромный жареный стоит 20 копеек, курица – 10 копеек. Есть не хочется, всего уже много в запасе, но покупаешь, потому что дешево, потому что очень соблазнительно все выглядит и что всем этим еще можно угостить кого-нибудь». (641)

"Весною 1914 года я занял место в туберкулезном санатории в Гжели, в Бронницком уезде. Это было недалеко от Москвы, в чудесном сосновом бору. Санаторий был новый, прекрасно построенный, всего на 60 человек, из которых половина была платных – 60 рублей в месяц, половина бесплатных, главным образом, для рабочих фарфорового производства Гжельского района. Врачу предоставлялся отдельный дом в пять комнат на отдельной усадьбе… Няни из санатория тоже каждая имела комнату. При санатории были небольшая молочная ферма и огород. Весь небольшой штат санатория, живя при нем, имел свои выходные дни, но часами работы регламентирован не был… Няни, конечно, чередовались в работе, но рабочий день их был с утра до вечера, и никто не считал себя перерабатывающим. У всех было время и для своей работы, и для отдыха." (76-77)

(Кронштадтский военно-морской госпиталь, 1914-1917). "Состав врачей госпиталя был очень солиден и представлен всеми специальностями. Все это были люди уже на возрасте, в чинах, все доктора медицины, многие проделавшие большие морские кампании, многие пережившие осаду Порт-Артура. Все они прочно обосновались в Кронштадте семьями, в больших квартирах, занимались практикой, хорошо зарабатывали. Каждое утро вся врачебная корпорация встречалась в сборной комнате врачей госпиталя — громадной со сводами, обставленной прекрасной кожаной мебелью. С утра и часов до двух, а потом вечером, кипел электрический самовар, и лакей разносил чай желающим. Здесь врачи читали газеты, узнавали последние новости, играли в «трик-трак» и за новый и никому не известный анекдот платили премию. Большинство врачей держалось просто, «без чинов», в них чувствовался «старый студент» и, прежде всего, врач. Чинопочитание отсутствовало, т. е. никто никогда не говорил друг другу: «Ваше превосходительство» или «Ваше высокородие». Все звали друг друга по имени и отчеству, вплоть до тайного советника Обезьянинова. И это нисколько не мешало служебным отношениям, не мешало быть подтянутым и знать свое место… Несмотря на эту громадную и продуманную организацию, работать в госпитале было тяжело, а порой и неприятно. Уж очень велика была машина, не была она гибка, и очень много было приказного казарменно-военного. Многочисленная санитарная рота, состоящая при госпитале и набранная из «второго» сорта людей, была обязана ухаживать за больными, за помещением, чистотой и порядком. Над санитарами стояли сестры. Казалось, все предусмотрено, и организационно — правильно. Но не каждый матрос мог быть братом милосердия. А требовать из-под палки труднейшего служения ближнему и, притом, больному, часто неопрятному, от молодого и недовольного своим положением парня, явно было несостоятельно. Сколько раз думалось мне: ну, что бы вместо десяти санитаров иметь мне три женщины платных, и было бы отлично. Но этого не было. И нужно было много усилий, чтобы подобрать подходящих санитаров и сестер и сработаться с ними… Трудно было также с питанием больных в смысле дифференцирования диетического стола, с тишиной в палатах, с курением, со сменою белья, с посещением палат чинами разного звания и ранга и их распоряжениями." (80-81)

Февраль 1917.

"Не успел я вернуться домой, как увидел идущих ко мне двух матросов из санитарной роты с винтовками за плечами. Я открыл им дверь и спросил, что они хотят? «Мы пришли за оружием», — ответили они мне. Оба были уже навеселе. Оба держались и сконфуженно, и развязно вместе с тем. Один из них, играя револьвером, сказал мне: «Ничего ведь не стоит сейчас пристрелить вас. И ответа за это не будет никакого. Да мы вас уважаем и не тронем». Другой одел мои белые перчатки, лежавшие на столике в передней, и, любуясь собой в зеркало, попросил подарить их ему. Оба же закончили просьбой дать им выпить. У меня ничего не было, но они увидели денатурированный спирт на полке в кухне и выпили по стакану. На этом мы и расстались...

Кто был вдохновителем и руководителем событий этого дня в Кронштадте, — не знаю. Несомненно, здесь было много стихийного, слепого и страшного мщения. Роковую роль в жестокостях играли женщины, работницы порта. Эта слабая часть человеческого рода оказалась неумолимой и жестокой, и своими истерическими и исступленными воплями: «Бей его, бей!» — побуждала мужчин к убийствам и расправам там, где они этого и не предполагали делать.

Я сам был свидетелем, как группа матросов вела капитана первого ранга Степанова в тюрьму. Ничего плохого за этим человеком не числилось, и вели его добродушно и мирно, выполняя задачу этого дня. И вдруг навстречу куча разъяренных баб, угорелых от крови и массового убийства: «Бей его, бей! Куда ведете?! Одним меньше будет!» И бросились, и начали бить человека, совсем незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла. Через минуту бесформенная масса валялась на снегу.

К вечеру во внутреннем дворе госпиталя высилась громадная куча обезображенных людских тел с офицерскими погонами. Шел снежок и тихо засыпал этот трофей революции, а женщины лезли через заборы, стояли у всех щелей, любопытствовали, смеялись и оскверняли своими нечистыми побуждениями самое важное в жизни каждого человека — смерть. С наступлением темноты город погрузился во мрак. Улицы опустели. Выходить никто не решался. Время от времени раздавались то там, то здесь выстрелы."

1918.

"С наступлением зимы жить в моей великолепной комнате стало невозможно. Я переехал на Никольскую к простым, добрым людям, имевшим нотный магазин на Владимирской и еще как-то умудрявшимся жить тепло и уютно. Здесь мне было очень хорошо, а игравшая за стеной на рояле совсем молодая девушка, кончавшая гимназию, придавала моей жизни здесь особый оттенок. Поздно вечерами она особенно часто играла 22-ю «Песнь без слов» Мендельсона. По-видимому, трагический порыв этой песни, ее мрачность, почти безысходность отвечали ее душевному состоянию. Я же с тех пор связал с этой музыкою и тем временем разгон Учредительного собрания, арест, а затем убийство Шингарева и Кокошкина и их похороны. Происходили они в церкви Святого Духа Александро-Невской лавры. Два гроба. Масса духовенства. Толпы народу. И совершенно подавляющая жуткая тишина. Это был день и это были часы полной безнадежности и отчаяния за Родину, за близких, за себя."

"...Из Кронштадта в это время Вержбицкая писала: «Положение у нас в городе очень серьезное. На Ино был страшный взрыв. Народ волнуется. Того и гляди, начнется побоище. В городе холера. Умерло несколько врачей. Голод раскрывает свои объятия. Еду достают с большим трудом. Хлеба дают по четверти фунта в день. Что делать с детьми, не знаю"

1933.

"Встретили мы 1933 год у меня в Алабино. Собрались: Аня со своими, Абрам Эфрос с женой и сыном, доктор К.Г.Славский, Людмила Нифонтовна Маслова и Сережа Симонов, всего со мною 12 человек. Никто никуда не спешил, все оставались и на следующий день. После ужина засиделись допоздна у камина, слушая игру на рояле, разговаривая. В комнатах было тепло, душисто, нарядно, и слова наши звучали в унисон с обстановкой. Все отдыхали от жизни и своих забот, все дышало миром, разнообразием интересов, достаточной культурой... А в начале февраля стало известно, что арестован доктор Дмитрий Васильевич Никитин. Спустя неделю та же участь постигла Николая Николаевича Печкина. Я побывал у родных арестованных, ничего о них не узнал, ибо и они ничего не знали, а 18 февраля, часов в шесть утра, стук в двери внизу, на лестнице, и затем испуганный шепот Маши: «Милиция требует открыть дверь». — «Откройте». А сам стал одеваться. Через минуту в мою комнату вошли два чина с завхозом больницы и, вглядываясь в обстановку и мое поведение, заявили о своем праве на производство у меня обыска. Продолжая одеваться и не проявляя беспокойства, я попросил показать ордер и затем предложил им приступить к «делу». Чины слегка замялись, не зная, откуда и с чего начать, а затем «занялись»...

Обходя комнаты, они дошли до картины академика Бронникова «Гимн пифагорейцев». О ней в 1876 году писал с большой похвалой в своем «Дневнике писателя» Достоевский. Картина остановила их внимание на себе. Они смотрели, молчали, и наконец младший сказал: «Ох, расстрелять бы их всех, сукиных сынов!»

В Наре, по дороге в ГПУ, навстречу мне попались сначала женщина с полными ведрами воды, а потом похороны. Я счел эти две встречи хорошим предзнаменованием. В «узилище» ввели меня в камеру № 5. В коридоре и в камере встретили меня возгласами удивления, привета и уважения. Народ оказался мне знакомый — крестьяне из окружных деревень. Это был разгул применения закона от 7 августа 1932 года «О неприкосновенности священной социалистической собственности», когда давали по десять лет за десяток яблок, подобранных в колхозном саду, и килограмм манной крупы, украденной в кооперативной лавке..."

Полный текст мемуаров Мелентьева М.М. 

https://e-libra.ru/read/569646...