От редакции: когда два таких опытных мастера литературы, как Эдуард Байков и Александр Леонидов берутся за общий проект - сразу понятно, что будет интересно! Роман "Сезон Хруща" ещё в работе, но по первой его части видно, что он обещает стать великолепным образчиком мистического реализма, историософской притчи и глубинного осмысления исторических фактов. Пролог уже забористый: в Эдеме жук-хрущ, вредитель (майский жук) точит древо жизни, не по злобе, а в насекомьем инстинкте. Далее читатель оказывается во времена Хрущева (в романе Срящева), встречается с тончайшими стилизациями поэзии Пастернака (в романе Портулака), но главное - шокирован новизной взгляда на, казалось бы, общеизвестные факты 60-х годов... Предлагаем Вашему вниманию несколько коротеньких отрывков, так сказать, в плане анонса:
.............................
- Разница между социализмом и капитализмом: если незнакомый тебе человек думает о том, как поскорее вовлечь тебя в общее дело, которому вечно не хватает рук – это социализм. Если же незнакомец думает, как поскорее от тебя избавиться, потому что в его деле и без тебя дохера конкурентов – это капитализм…
.........................
Солнце клонилось к закату, окрашивая террасу писательского ресторана «Красное Перо» в золотистые оттенки. Абрис Портулак, обычно сторонящийя острых дискуссий, нахохлившись и пришибленно сидел за столиком, покуривая сигарету, а напротив него, попивая коньяк, расположился Ромуальд Сайков, таинственный визионер, умудрённый опытом и видящий мир сквозь призму метафизики.
- Знаешь, Ромуальд, – начал Портулак, выпуская струйку дыма, – я всё думаю о коммунистах. Вроде бы и цели у них благие были – равенство, справедливость, но что-то пошло не так…
Сайков медленно отпил коньяк, обвёл взглядом террасу и, помолчав мгновение, ответил:
- Дело не в самих коммунистах, Абрис. Дело в том, что они, отвергнув Бога, лишили себя божественной защиты. Атеизм бессилен перед дьявольщиной… В нём сущности становятся тенями, а тени – сущностями.
- То есть, ты хочешь сказать, что у коммунистов появилась тень? – перебил Портулак.
- Не просто тень, Абрис. Хуже. У них появились оборотни, подменыши[1], отражения, вышедшие из зеркала без души. Они внешне абсолютно не отличимы от них. Говорят те же слова, руководствуются теми же принципами, даже, казалось бы, по-человечески сочувствуют… Но внутри – пустота.
Портулак нахмурился, пытаясь уловить суть.
- Иными словами, в коммунистической системе у подменыша и самого коммуниста равные шансы попасть во власть? Ведь их же не отличишь внешне? ! – проговорил он, бросив взгляд на бокал с вином. – То есть гусарская рулетка, шансы 50 на 50?
Сайков усмехнулся, покачал головой и чуть наклонился вперёд:
- А вот и нет, Абрис. Не 50 на 50. Потому что подменышу-оборотню служат бесы. Ему открыты тайные пути, он может манипулировать, лгать, предавать – ему всё…
- Дозволено? – припомнил Фёдора Михалыча Портулак.
- Да не в дозволениях дело, кто их спрашивает? ! Ему всё как бы открыто… Ну как человеку, который в кромешной тьме имеет прибор ночного видения… А вокруг него люди, которые эти приборы разбили в экстазе антицерковной компании… Эти приборы даёт или Бог, или дьявол, больше некому. От Бога отказались, а дьявол… Настоящего коммуниста дьявол ненавидит. Настоящий, который искрит искренностью - слаб, беспомощен. Его терзают сомнения, его душа страдает от противоречий между идеалами и реальностью. Его затирают, отодвигают в сторону, загоняют под плинтус, и в пару десятилетий от него ничего не остаётся…
Портулак задумался, уставившись в какую-то ему одному видимую точку или линию, проходившую только для него между столиком и закатным солнцем…
- Значит, система выбраковывает хороших коммунистов и оставляет подменышей? - тихо проговорил он.
- Именно так, Абрис. И дело не в коммунизме, никакая система, в основе которой атеизм, не способна устоять перед тьмой, которая проникает в разбитые зеркала. Нынче Запад пошёл по той же дорожке богоборчества – туда же и придёт, вот увидишь!
- Доживу?
- Думаю, успеешь! Богоборчество расчищает площадку для “оборотней”, где настоящие идеалы, как бы хороши они ни были, обречены. И это, я тебе скажу, гораздо страшнее, чем просто ошибки и просчёты в политике. Это – трагедия, за которую приходится расплачиваться целым поколениям…
- Разница между социализмом и капитализмом: если незнакомый тебе человек думает о том, как поскорее вовлечь тебя в общее дело, которому вечно не хватает рук – это социализм. Если же незнакомец думает, как поскорее от тебя избавиться, потому что в его деле и без тебя дохера конкурентов – это капитализм…
........................................................
Когда городская Луна обретала географическую широту над головой Абриса Портулака, когда уродливым наростом, бородавкой Неба, плесневелым бледным светом сочилась сквозь туманную завесу маслянистого городского смога, дом оскоплялся осклепливанием.
Я не приму, я не пойму:
у смерти в каменной утробе,
нередко гроб стоит в дому,
но много чаще: дом во гробе…
Казалось, дремучие сны рифмы Портулака поминали чуму и лихорадку, а липкая тишина, что нарастала ночью, наполняла рукопись серостью грусти и кислым привкусом меди на губах. Торжественной меди кимвалов, звучащих празднично и фальшиво. Звуки гасли, крики утихали, и грубому, деловитому, американистому ХХ-му веку-прагматику с его бешеным ритмом, приходил на смену шипящий плавленый воск. И похоронный звон одинокого брегета. Часы не бывают одиноки; в единственном числе: если они «час», то это время, а не механизм…
Именно в такие ночи Абрис слышал её: токует срок, толкует время кукушка из каменной башни, проклёвываясь часовым механизмом через замшелую кладку. Но не птица, а что-то… иное. Высокий, пронзительный ультразвук, эхом разносившийся по пустынным переулкам, проникал сквозь стены, заполнял собой все пространство, сводя с ума. Этот беззвучный звук заставлял кровь стынуть в жилах, а разум – корчиться в агонии.
Впервые Портулак услышал много лет назад. Тогда, работая над переводами в архиве, Абрис случайно наткнулся на старый дневник, написанный дрожащей рукой посаженного (скорее всего, за дело) по «антисоветской» статье священника: что-то малопонятное о некоем проклятии, нависшем над Градом и Миром, о древнем зле, пробуждающемся с каждой полной луной. О жуке-хруще, токаре Древа Жизни. О Полуночном Жнеце, бледном как саван. Которым гниющий в могиле старый мир проклял мечты оптимистов о новом мире, подпитывая их снизу, со ступней и педикюра, трупным ядом своего разложения.
С тех пор Абрис не мог спать спокойно. Каждый раз, когда луна восходила на небосвод, он ждал. Ждал этого жуткого видения, ждал шорохи тленного савана…
Недели сменялись месяцами, месяцы – годами, но Полуночный Жнец всегда возвращался. Вначале Абрис видел лишь смутные тени, крадущиеся по углам. Но со временем они сшивались все отчетливее, обретали форму, становясь все более… человеческими.
Полуночный Жнец… Сотканный из трухи бытия, которая остаётся после хитиновых резцов одержимого древоточивым аппетитом жука-хруща, сверлящего проходы, норы, каверны и лакуны в волокнистой плоти Древа Жизни Эдемского Сада…
О, это было ничто, но Абрис его видел в кошмарных снах, в забытых мифах. Высокая, истощенная фигура, облаченная в лохмотья, серые как грязный снег городского выхлопа, с косой в костлявых пятернях. Его лицо скрывал башлык, но Абрис чувствовал на себе ледяные зраки; как раки они обкусывали клешнями подотлевшую, подразложенную червями сомнений душу.
Однажды, вопреки здравому смыслу и отчаянному страху, Абрис попытался остановить его. Он закричал, бросился к Жнецу, пытаясь вырвать косу... Но руки Абриса - прошли сквозь призрака. Прошли, как будто сквозь пыль, витающую в лунном луче. Полуночный Жнец лишь повернул к нему лик, и Абрис увидел… пустоту. Абсолютную, бездонную пустоту, поглощающую всякий свет и всякую разницу между вещами…
С тех пор Портулак трепетно ждал, пока не рассеется гниющий зеленоватыми лучами лунный сумерк, пока не наступит рассвет, изгоняющий проклятие.
Нет, не они, а мы пришельцы
На краткий миг, в бредовый сон
Небытия ткачи, умельцы
Едва ли наш услышат стон…
Абрис знал, что Полуночный Жнец вернется. Когда городская Луна выйдет на меридиан его, Абриса, макушки… Полуночный Жнец всегда возвращается. И однажды, Портулак чувствовал это, он не уйдет. Он заберет весь советский уклад с собой, в бездыханный мир. И лишь всплакнёт таинственная средневековая кукушка на каменных часах старой башни… оплакивая мириады недосчитанных душ.
Днём жизнь Абриса Портулака переворачивалась с головы на ноги, и обретала кажущуюся человечность. Он словно выныривал из кошмарного сна в ослепительно яркие, бодрые советские будни 60-х. Будни свершений, созидания и новостроек.
Азалия Саянова, куратор поэтов от КПСС, таскала его «в составе делегации» на новоселья в новые панельные кварталы, выросшие, как грибы после дождя, на окраинах Града. Там, среди типовых многоэтажек, среди новых кварталов ждали гостей счастливые розовощёкие трудящиеся. В легкомысленных одёжках 60-х. И обмывали ключи от новых квартир. Даром полученных квартир со всеми удобствами… Выдаваемых им по месту работы, целыми кварталами, им – вышедшим из землянок, подвалов, бараков… От счастья, детского и неподдельного, новоселы казались слабоумными…
И Азалия, в своем неизменном деловом, но элегантном костюме, рождая в Портулаке постыдное эротическое томление своими изящными формами, разрезала ленточку, заливисто голося:
- Дорогие товарищи, добро пожаловать в новую жизнь!
Портулак, с бледным лицом и запавшими глазами, должен был говорить приветственные стихи. О счастье новосёлов, избавленных от ужасов безработицы, для которых бесплатны образование и здравоохранение, и для которых снижается регулярно пенсионный возраст…
Слова лились из него ровно и гладко, как заученная молитва, но в них не было искры, не было души:
И глаз простых лучится свет
И радость праздников семейных:
черты свершившихся побед
Награда твёрдости идейной –
И умом Портулак понимал, как они счастливы. И глазами видел лучики искренней радости в их взглядах, ощущал их заразительный энтузиазм, их веру в светлое будущее. Он видел семьи, воркующие о планах на новую жизнь, детей, с восторгом разглядывающих новые пенаты.
Но - слиться с ними сердцем не мог.
- Да что с тобой не так, проклятый выкрест? ! – негодовал на себя Абрис Нилович. Но зачем спрашивать, когда знаешь: над ним довлел Полуночный Жнец, словно темное крыло, накрывающее его сознание даже в самый солнечный день. Этот образ преследовал его, напоминая о бессмысленности всего сущего.
Нет, я не тот! Нет, я не он
И чужд его местоименья!
Поскольку счастье – краткий сон,
А горе – трезвость пробужденья…
Он чувствовал себя чужим на празднике жизни, как привидение, затесавшееся на свадьбу. Его душа была пропитана ночным ужасом, и эта интоксикация не позволяла искренне радоваться с другими. Каждое слово о счастье новосёлов звучало в его устах как реквием на карнавале. Он читал стихи, улыбался, а в глазах зияла пустота – та самая пустота, которую он выпил с лица Полуночного Жнеца.
Шепот небытия становился громче, прикосновения – ощутимее, ледяные пальцы скользили по его коже, проникая в кости, замораживая душу... Коса в костлявых руках, почерневших от времени и крови…
И, словно в зловещем ритуале, Жнец начинал… снова косить на прежде деревянном полу желтую солому, какой, на памяти Портулака, обычно обкладывают палимые на Масленицу туши свиного забоя. Когда эта солома загорается, то остро, сытно и жирно, и колко пахнет, щекочет в носу духом палёной кожи, жжёного волоса свиной, щёточной и щекотливой, щетины… Так витало в воздухе и теперь…
Полуночный жнец косой подсекал не зерна, не колоски, а призрак сухой, мертвой, зыбкой контурами соломы, пропитанной сухим амбарным амбре, отдающую секущимся шорохом своих венчатых волокон тленом и разложением, как сухостой и бурьян позабытых могил. С каждым броском жмени соломенной в комнате становилось душнее, а воздух – гуще и тяжелее, сдавливая грудь, лишая возможности дышать. Солома покрывала пол, словно погребальный ковёр, готовя ложе для Абриса.
С тех пор Абрис Нилович знал, что фигура, слепленная из опилок деструктурированного праха, опилок от грызососущего мироздание хруща, вернется. Когда городская Луна выйдет на широты уродливым светящимся грибом вырастая над крышами...
Окно в комнате – зияющая, бездонная черная дыра, портал в иную реальность, населенную кошмарами и тенями. За ней – Град, притихший, Град, в предчувствии, словно смертельно больной перед последним вдохом.
Осенняя ветвь не мертва, но безлистна
Как будто бы рукопись, что сожжена…
Осенние ветви бормочут завистливо,
Что кончилась, кончилась наша весна…
Ночь нарастает, не просто темнеет, а сгущается, как свернувшаяся кровь, нарастает, как злокачественная опухоль, заполняя все вокруг липким, зловонным веществом гнусного балаганного комедианства, прокля́той и про́клятой шаловливости, заменяющей собою всё и во всех делах. И разъедающей, и плоть, и разум.
Унынье - не просто тоска, а парализующий, всепоглощающий страх, который расползается по стенам, словно плесень, впитывается в скрипучий деревянный пол, проникает в каждую щель, давит на плечи тоннами холодной земли. Оно просачивается в сознание Портулака, как яд, размывая границы реальности, стирая грань между сном и явью, заставляя видеть то, чего нет, слышать то, чего не существует, чувствовать прикосновения того, кто давно мертв. И вот уже он начинает сомневаться в своем рассудке, в своем существовании, боясь, что и сам уже превратился в призрак, обреченный вечно скитаться в этом проклятом зазеркалье.
А медь… Медь вибрирует в воздухе. Вбирает в себя воздух так, что нечем дышать, делает неряшливым перекус на скорую руку. Не звук, а ощущение. Холодный, металлический привкус во рту, щекочущее покалывание под кожей, словно миллионы мурашек ползут по телу. Этот медный оттенок пронизывает все – от тусклого света уличных фонарей до тени, пляшущей в углу комнаты.
Медью пахнет смерть.
Именно этот медный запах предупреждал. Он проникал в легкие, обжигал горло, сообщая о надвигающемся кошмаре. Он был предвестником ее прихода.
Огни в городе гаснут один за другим. Кажется, кто-то выдергивает их, словно свечи, оставляя после себя лишь кромешную тьму. И в этой тьме, медленно, но неотвратимо, проявляются… они.
Тени. Они танцуют на стенах, искажая привычные формы, превращая мебель в гротескных монстров. Они шепчут неразборчивые слова, царапают по стеклу, скребутся в дверь. Они зовут, манят в пустоту, обещают избавление от пытки самосознания, от токующей, упоённо, как глухарь, пульсирующей боли жизни, насмешки над самой собой, порождающей смертный грех уныния.
Тени сулят сменить «деспотию» безоблачной, как небо в пустыне Намиб, свободой личности и вольтерьянской вольностью мысли…
Но Абрис Портулак уже знал, что это ложь. За тенями, за шепотом, за кажущимся избавлением скрывается не освобождение, а нечто гораздо худшее, невообразимо более ужасное. Нечто, что ждет его в конце этого бесконечного, медного тоннеля, в самой глубине нарастающей ночи, в бездне абсолютного небытия.
Молчал в музее мёртвый знак
Как переживший слово камень,
Какой-то бывший Портулак
В него влагал когда-то пламень,
Но пламень в вечности угас,
Ей ничего не интересно,
И, зашифровывая нас,
Кладёт под камень хламом тесно…
Он пытался закрыть глаза, отгородиться от видений, зажать уши, заглушить шепот, убежать от этого всепоглощающего ужаса. Но это бесполезно, напрасно. Оно уже внутри него, проросло в его сознание, словно ядовитый гриб, этот медный страх, этот парализующий бес уныния, эта нарастающая, вечная ночь. Чревоточина в эдемском Древе Жизни, которую разгрызает всё длиннее и шире, и глубже неутомимый в своём безмозглом инстинкте жук-хрущ…
Тьма поглощает Абриса целиком, пожирает его душу, превращая в свою часть, в один из ее многочисленных призраков, навеки привязанных к этому проклятому веку, к этому ужасному ритуалу.
И когда он придет, когда Полуночный Жнец появится в дверном проеме среди незадёрнутых гардин, сотканный из теней и отчаяния, Абрис, возможно, будет готов. Или, по крайней мере, попытается убедить себя в этом, отчаянно цепляясь за остатки разума, пока медь не забьет последний, зелёный в купрумной патине, гвоздь в крышку его гроба, запечатывая навеки в этой нарастающей ночи, унынья и меди полной, в этой могильной тишине, в этом вечном кошмаре…
.............................................
Кабинет Срящева был залит полуденным солнцем, отчего пылинки в воздухе казались золотыми искрами. За столом, заваленным бумагами и отчетами, сидел он сам – человек с бородавчатым лицом, неумолимо, карикатурно напоминавшем свиную голову, шут и кривляка в вышиванке, гримасой судьбы и собственным адским честолюбием возведённый на престол мечты человеческой, в приёмную Царствия Небесного.
Напротив этого кабана, ни разу не сумевшего попасть руками в рукава пиджака по своему размеру, словно хрупкий фарфор, застыла представительница совсем другого поколения, «племени молодого, незнакомого», Азалия Саянова. Её правильные черты лица и идеально гладкая прическа контрастировали с хаотичным завалом заставленного какими-то идеологическими сувенирами кабинета.
– Ты-то хоть этот чертов роман читала? – Срящев хитро, как он один умел, прищурился, вглядываясь в её лицо, словно пытаясь найти там искренний ответ. – А то все осуждают, не читая…
Азалия выпрямилась, словно позируя для глянцевых журналов. Откуда в женщинах этот инстинкт подавать себя с самого выгодного ракурса? ! Понимают ли они сами это в своей, как бы непроизволной жестикуляции? Голос Саяновой звучал ровно и четко, как будто монеты чеканил.
– По долгу службы прочла весь! – рапортовала она, солдатиком на смотре. Её взгляд, прямой и твердый, вбирающий, манящий, гипнотический, не дрогнул ни на мгновение.
Срящев откинулся на спинку кресла, давая свету из стрельчатого дворцового окна поиграть с поросячьей розовостью его кожи.
– И что скажешь?
Азалия медленно выдохнула, настраиваясь, как фортепьяно, стараясь ни в чём не выйти за рамки казённого доклада:
– Роман так себе. Дрянцо, особой ценности не имеющее. Единственное достоинство кое-где – язык. Но это наследие поэта Портулака. А в других местах даже и язык у него, от его попыток стать прозаиком, превращается в язык трамвайных перебранок и колбасных очередей…
Слова падали в тишину кабинета, словно капли ледяной воды. Какое счастье, что Портулак их не слышит! Для него эти капли стали бы азиатской водяной пыткой…
– Сюжет отсутствует, композиции нет, роман скучен, как панихида по незнакомцу… О чём книга? Ни о чём… Идеи жалкие, нищенские, убежать и спрятаться – вот единственное добро для человека.
Она сделала небольшую паузу, собираясь с мыслями, и продолжила врачом, ставящим окончательный диагноз.
– История санитара Мертваго – это растянутая на чемодан тетрадок сказка Щедрина о премудром пескаре… Щедрин всё то же самое описал и компактнее, и богаче, и колоритнее… Ну и потом, в своём пескаре Щедрин не видел не то, что идеал человека, но даже и идеала рыбки…
- А Портулак?
- Видит именно вершину творения, высшее совершенство!
- В премудром пескаре? !
- В нём.
В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов. Срящев внимательно смотрел на неё, в его глазах читалось не то удивление, не то разочарование. Он словно пытался понять, что скрывается за этой холодной оценкой какого-то всем враждебного рацио: девочка вроде бы Портулака хает, а не по себе всемогущему Срящу и Бесу Полуденному…
Никита Геенович нервно барабанил пальцами по столешнице. Солнечные зайчики прыгали по его курносому пятачку, подчеркивая важность свиноводства, усталость и разочарование.
– Тогда к чему весь сыр-бор?
Вопрос прозвучал резко, словно выстрел в тишине кабинета. Срящев сверлил Азалию взглядом, требуя угадать угодный ему ответ.
– А почему вы меня спрашиваете, Никита Геенович? – Азалия слегка наклонила голову, в её голосе прозвучала едва уловимая ирония.
– Ну, ты ж специалист у нас в ЦК… - гримасничал этот паяц Мавзолея - По тонким материям… Чего там такого, что аж на Шнобелевскую премию потянуло?
Да, она права. Именно ему приходилось разбираться в самых деликатных и запутанных ситуациях. Он был своего рода лакмусовой бумажкой, определяющей, что можно, а что нельзя.
– Описания природы местами великолепны. – Азалия снова взяла деловой тон. – На этом список достоинств романа “Санитар Мертваго” исчерпывается. Разумеется, иностранной сволочи из шнобелевского борделя нет никакого дела до описаний русской природы, да они и прочитать-то их в оригинале не могут, по переводу же судить, сами понимаете…
Она многозначительно замолчала, словно оставляя ему пространство собственного вывода. Но он не повёлся на поддавки.
– Не понимаю! – Срящев нахмурился, чувствуя, как шерстистый клубок раздражения начинает подкатывать к горлу. В ярости он бывал слеп и страшен, как носорог…
– Ну, по переводу не судят язык текста! – пояснила Азалия, и в этот момент, как будто случайно, коснулась пальцами своих губ, рождая в вожде тёмное и мутное сексуальное вожделение своей красотой. Ее идеальные пропорции, холодный ум и недоступность действовали на него, словно яд. Он всегда чувствовал себя неловко рядом с ней, словно школьник, пытающийся произвести впечатление на королеву.
Срящев сглотнул, стараясь скрыть смущение. Ему не нравилось это чувство собственной уязвимости. Он кашлянул и снова перевел взгляд на бумаги.
– Тогда чего им он нас и от Портулака надо? ! – Голос его прозвучал грубее, чем он ожидал. Он чувствовал, как теряет контроль над ситуацией. И это бесило его еще больше.
Азалия наклонила голову, словно прислушиваясь к каким-то внутренним струнам, прежде чем ответить.
– Там есть тонкий момент, – сказала она, и снова кольнула элегантным жестом сердце Срящева, всемогущего, и жалкого в своём, обречённым бронзоветь, всемогуществе. Он ощутил эту крошечную, но ощутимую боль – понимание собственной ограниченности, в то время как Азалия, казалось, видела его рентгеном.
Она откинулась на спинку стула, сложила руки на коленях, закинув ногу на ногу, и начала свой рассказ, словно распутывая сложный клубок.
– Начну издалека… Жил да был такой богатый еврейский мальчик, Абрис Портулак… Жил очень красиво, фраки, сигары, кашне, портмоне… Таксомоторы и Электротеатры… Вращался в высшем свете, у любого из знакомых квартира – не меньше восьми комнат, и со штатом прислуги… И этот мальчик решил стать русским, слиться с русским народом…
В её голосе не было ни осуждения, ни сочувствия, лишь констатация. Срящев внимательно глотал это, чувствуя, что история Портулака начинает захватывать и его.
– И он это решил искренне. И попытался в этом идти до конца. И вот понимаете, Никита Геенович… Он умом большевизм русского мужика принял, а сердцем… сердцем не может… Корчит его всего, хочет он, а не может… Он – если нужно – за мужика умрёт. Это я в общении с ним поняла туго! Он за мужика на плаху пойдёт – но понять мужика он не может!
Она сделала паузу, словно давая ему время осмыслить сказанное.
– Своего рода трагедия хорошего, благородного и очень неглупого человека! Когда мужик из курной избы переезжает в тесную панельную клетушку с совмещённым санузлом, для мужика это как в рай попасть! Мужик – после землянки или подвала, после лаптей – от радости готов из кожи вывернутся…
- Портулак это понимает? !
- Портулак это умом понимает, и хочет радоваться с мужиком… А в сердце всё равно память юности, петербургские салоны, звон шампанского, не понимает сердце, как можно однокомнатной панельной дыре в спальном районе так радоваться… То, что для мужика из деревни – подъём к ослепительному свету, для нашего милого Абри Портулака – спуск в полумрак. Это очень легко понять, когда знаешь, из каких разных точек они начали движение!
В голосе Азалии прозвучало что-то похожее на сочувствие, но быстро исчезло, сменившись прежней казённой деловитостью. Она понимала, у кого на докладе, и старалась говорить обтекаемо, «и нашим, и вашим».
– В этом не вина, а беда Портулака, беда, в которой для него нет выбора, а только почва и судьба…
Она замолчала, глядя прямо в глаза Срящеву. В её взгляде он увидел отражение собственной трагедии – трагедии человека, запертого в клетке идеологии, лишенного возможности искреннего сочувствия. Он внезапно почувствовал себя ближе к Портулаку, чем когда-либо раньше.
Срящев откашлялся, возвращая себе привычное выражение строгости.
– Что из всей этой милой байки попало в роман “Санитар Мертваго”? – сурово спросил он, стараясь, чтобы его голос тоже звучал бесстрастно и деловито.
Азалия слегка пожала своими точеными плечиками, которые и под пиджачком строго-делового костюма звали себя целовать, целовать, целовать, обезумев от её ландышевого аромата. Срящев поймал себя на том, что невольно задержал дыхание. Ему нужно было сосредоточиться.
– Да практически всё! – ответила Саянова, словно ставя точку в сложном уравнении. – Вся книга только об этом. О человеке старого мира, который умом от борьбы с советской властью отказался, умом сложил оружие, распластался, чтобы слиться с мужиком, с русским языком. Он больше русский, чем многие коренные! Языком владеет уж точно лучше большинства коренных…
Она сделала паузу, словно подбирая нужные слова.
– И вот он распластался, но пишут-то сердцем, а всё хорошее, что может сердце его вспомнить – оно в старом мире… А в новом мире только то, что его взгляду кажется уродливым, безобразным…
Азалия говорила с такой убежденностью, что Срящев невольно поверил ей. Он представил себе Портулака, разрывающегося между разумом и чувством, между прошлым и настоящим.
– И тут нет никакой рисовки, никакого лицемерия, нет тут никакого искусства и лицедейства, а только почва и судьба…
Её слова эхом отдавались в тишине кабинета. Срящев понял, что именно это и привлекло внимание иностранных критиков. Не идеологическая подоплека, не политический подтекст, а искренняя, честная история человека, пытающегося найти свое место в новом мире. И именно эта искренность могла сыграть злую шутку с советской властью. Потому что честность, даже самая горькая, всегда опасна.
Срящев тяжело дышал, словно после долгого забега. Он чувствовал, как пот выступил на лбу. Этот разговор выматывал его. Слишком много нюансов, слишком много “но” и “если”. Он привык к четким директивам и однозначным ответам.
– Портулак враг? – тяжело спросил Срящев, грузно опираясь на кулаки, упёртые в суконную столешницу. В его глазах плескалось отчаяние.
Азалия выдержала его адский взгляд в упор. Её лицо оставалось невозмутимым, словно маска.
– Нет, – ответила она твердо и без колебаний.
Срящев выдохнул, словно с плеч свалился огромный груз. Но облегчение было мимолетным. Он понимал, что это только половина ответа.
– Его роман вражеский?
Азалия слегка нахмурилась, словно размышляя над сложным вопросом.
– Тоже нет. Разумеется, враги попытаются его использовать, потому что там отторжение тканей автора от советской власти, органичное, самопроизвольное, автору самому непонятное… Но если говорить честно – то перед нами просто плохой, неумело написанный, человеком, взявшимся не за своё дело, никогда не писавшем прозы, роман. Роман человека, который с самим собой-то договориться не сумел, и потому ему не с чем идти к читателю.
Она сделала паузу, давая туповатому, как все были убеждены, Срящеву возможность переварить услышанное.
– Это очень личные записки, которые душевнобольной вёл для самого себя, чтобы как-то отразить свои терзания, отбросить их от себя на бумагу… Так делал и Кафка – который, узнав, что его собираются опубликовать, пытался сжечь рукописи и кричал – не смейте, это моя болезнь, выплеснутая на бумагу, это я в терапевтических целях…
Срящев удивленно поднял брови. Он не ожидал, что Азалия окажется такой начитанной.
– Но Кафке сжечь его листы не дали! – проявил Срящев неожиданную осведомлённость.
– И Кафке не дали, и нашему Портулаку не дали… – Азалия горько усмехнулась. – Они орудия в большой игре, о них игроки думают не больше, чем сотрудники лаборатории о лабораторных крысах…
В её голосе прозвучало отчаяние, граничащее с цинизмом. Срящев внезапно понял, что Азалия знает об этой игре гораздо больше, чем показывает. И это знание тяготит её…
На правах анонса литературной новинки - редколлегия ЭиМ
--------------------------------
[1] Подменыши — существа или предметы в европейском фольклоре, которыми, согласно сказкам и поверьям, подменяли похищенных духами или волшебными существами детей.
Оценили 2 человека
2 кармы