Заметки о Личном Составе

Вой недобитых совков о недосягаемом совершенстве советской системы образования отчасти соответствует истине, но именно что отчасти. Любой общественный институт вообще и образование в частности есть не статус, а процесс. Может быть, самой коренной ошибкой большевиков, родовым пороком их подхода была попытка решить какую-нибудь проблему раз – и навсегда, создать вечные организационные формы отныне и присно, а так не бывает. Это так же невозможно, как навести чистоту, или искупаться, или поесть раз – и навсегда. Так сказать, - раз отмучиться, но зато уж потом ничего не делать и только пожинать плоды. А структурам свойственно «плыть», принципиально, поскольку они состоят не из гранитных глыб, а из живых людей, и еще для этого есть конкретные причины относящиеся к двум большим основным группам.

Во-первых, - меняется мир вокруг: меняются моды, подходы, люди, финансовые потоки, приходят новые идеи, время предъявляет новые вызовы, перекраивает распределение сил, ослабляя прежние центры силы и вытаскивая из ничтожества или полного небытия новые.

Во-вторых, каждое дело уже в самом своем начале содержит противоречия, как достоинства, так и недостатки, причем, если ничего не менять, первые со временем сглаживаются, а вторые, наоборот, имеют тенденцию расцветать пышным цветом.

Всеобщее, общедоступное, равное образование, - это великолепно. Величайшее достижение, позволившее советскому народу стать одним из самых образованных в мире.

Беда в том, что «всеобщее» с определенного момента начинает все больше обозначать «безадресное». Дело ведут так, как будто в нашей стране люди ДЕЙСТВИТЕЛЬНО одинаковы и не делятся на умных и глупых, подвижных и флегматичных, быстрых и медлительных, здоровых и больных, способных и туповатых. Да на мужчин и женщин, наконец. Как будто люди не обладают врожденными или рано определившимися склонностями к разным родам деятельности. Последствия такого подхода достаточно многообразны, но я веду речь об одном. К семидесятому-восьмидесятому году в СССР практически перестали встречаться достойные мужчины. Ко всем поляризациям нашего общества добавилась одна, небывалая в прежней истории, и оттого так и оставшаяся незамеченной.

Мальчики из «хороших семей» воспитывались, во-первых, в семье, где родители много чего хлебнули в молодости и в детстве и оттого ограждали единственного сыночка от всех трудностей, делали все, от них зависящее, чтобы вырастить его изнеженным, трусливым, нерешительным, вялым эгоистом. «Во-вторых» разумеется, была общеобразовательная школа. И еще формальные организации, в которые принимали всех, вроде пионеров и комсомола, а, как известно, всех — это, значит, никого. И решение всех вопросов, по возможности, через педагогов и администрацию. В нашей стране так долго, так направленно насаждали коллективизм, что людей уже буквально рвало от этих «общих интересов», под маркой которых им постоянно пытались подсунуть что угодно, включая любую мерзость, а индивидуализм, как положено, расцвел махровым цветом. Насколько я помню себя и пацанов своего круга, мы были трусливы, решительно неспособны противостоять ни малейшему давлению, будь то давление властей или шпаны, все равно, и, что, может быть, самое главное, абсолютно не умели объединяться на сколько-нибудь конструктивной основе. Это в Европах клубы, да партии, да ферейны, а у нас одно только сплошное «не е...ет».

Прекрасно умели объединяться те, которых воспитывала улица, но они зато не имели надлежащего образования, отличались эмоциональной невыдержанностью, склонностью к антисоциальному поведению и конфликту с законами, имели дикие представления о доблести, а вот высоким интеллектом блистали редко. Такие, как Гена Боц, представляли собой редкое исключение. А еще они не отличались хорошим здоровьем и начинали курить лет с десяти. А курить вредно.

Общество практически полностью расслоилось на тупых хищников и беззубых умников-травоядных с тонкой прослойкой из циничных торгашей, вошедших в силу после перестройки.

Никакого третьего сорта мужской молодежи не было. Не было юношей храбрых, но образованных, умных, но стойких, физически развитых, но честных, могущих за себя постоять, но патриотичных и ответственных. Они не виноваты, никто не то, что не озаботился созданием системы, формирующей нормальных мужчин, разрушенными оказались все механизмы, которые делали это в традиционном обществе.

Если до какого-то момента положение спасали  выходцы из сельской интеллигенции, то к этому времени деревня, подкошенная коллективизацией, опустошенная войной, деморализованная «беспаспортным» рабством, отравленная безнадежностью и водкой, уже начала свое стремительное падение.

А власти, как нарочно, делали все от них зависящее, чтобы вытравить даже само представление о чести и достоинстве отдельного человека. Оттого-то в смутные девяностые бандиты, стакнувшись с торгашами, так легко подмяли все, всех и вся, что все остальные были всего боящимися ссыкунами. Да и то сказать: как быть смелым, если семьдесят лет борьба была безнадежной? СОВЕРШЕННО – безнадежной? Если любое проявление чувства собственного достоинства вызывало инстинктивную, тупую ярость любого представителя власти и однозначное стремление смять, причем показательно, чтобы другим неповадно было. Если смелость и сила духа не давала ничего, кроме бесконечных невзгод при жизни и преждевременной смерти? В родном социалистическом отечестве быть лояльным системе обозначало быть покорным и безропотно терпящим властный произвол рабом, протестовать автоматически означало быть преступником, причем система сформировалась всеобъемлющая: не только преступник, но и неудобный для окружающих, ненавидимый начальством, нищий, рано или поздно брошенный женой, бессемейный, отверженный. Системный подход в этом деле достиг абсолюта, не имел ни щелей, ни прорех, такую бы системность, - да в мирных целях. Кстати, в самом по себе термине «тоталитаризм» нет никакого негативного оттенка, он как раз и обозначает эту самую всеохватную системность и отсутствие щелей для доступа воздуха. Если в Российской империи хоть какое-то исключение делалось для дворян, то в СССР, вообще говоря, ни для кого.

Нет больших проблем с тем, чтобы заменить рабу одного хозяина другим, ему, по большому счету, фиолетово, и, вполне возможно, он даже не заметит разницы. С другой стороны, отверженным неохота быть отверженными, и, когда их становится достаточно много, они формируют сообщества, где они - свои, уважаемые члены общества.

Как видите, все просто.

Вы спросите, - а как же, за счет чего до сих пор жив русский народ?

Ну, во-первых, это не только «до сих пор», но еще и «пока». А еще бывает видимость существования народа, хотя его уже нет, а есть ничем не объединенное население, не «этнос», а «этнический субстрат», и просто ни у кого еще не дошли руки смести его в совок и выкинуть на помойку. Но, на самом деле, это нас пока не касается, рано нам.

А во-вторых, - есть у нас механизм. Как не быть. Немудрящий, корявый и неказистый, но за долгие годы и века доведенный до совершенства, а оттого довольно эффективный. Если кто-то из СВОИХ вдруг, каким-то побытом, за счет случайной флуктуации, которые, как известно, неизбежны, окажется чуть посмелее и порешительнее других, его тут же назначат вождем. Мы, как народ, — не ошибаемся в таких вещах. С одной стороны, - вроде как хозяин, с другой — вроде как свой. А кучей-то мы нечего, не трусливей других. Отказываться в подобных случаях бесполезно.

Про то, что на нашего брата нечего рассчитывать, я усвоил туго, и сам был такой, и нагляделся за долгие годы, а вот про присущий нам, если приспичит, механизм сборки забыл. Может быть, даже не знал, не думал о его существовании, поскольку никогда не видел в действии. Так что совершенно неожиданный сбор сил под мои знамена оказался для меня такой неожиданностью.