Донос дело точное и требует правильного научного подхода

И это так — в Российском царстве и Российской империи в XVIII в. неправильно составленный или поданный «сигнал» больше грозил неприятностями его автору, чем его объекту(ам). Существовала целая наука (приказная, канцелярская, вообще государственная) касательно того, как должны поступать, обрабатываться и далее идти по назначению все бумаги с «сигналами» или все сигнальщики (если «сигнал» был устный).  Была также развитая и точная классификации оных. Изучение этой науки, или даже культуры, доноса — вещь непростая, немногие отечественные историки специально занимались только этой темой (чаще только по касательной, в связи с другими темами). Но все же, теперь есть специальное и компетентное исследование по данной теме. Поделюсь тут с его результатами — в части «науки о доносе».

Для этого приведу текст из капитального труда крупного специалиста по российской истории конца XVII – XVIII вв. Е.В. Анисимова ("Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество", М. 1999), где дается точная классификация типов «сигналов» и развернутые разъяснения касательно «науки доноса», а также их правильного регламента и применения:

«Большая часть дел политического сыска начиналась с извета, т.е. с сообщения подданного властям о преступлении. По форме изветы были письменные и устные. Законодательство в принципе не ограничивало подданных в форме доноса, дела возбуждались "либо по доносительному доносу, или письменному, а в нужном случае и по словесному объявлению". В XVII в. существовал тип особой "изветной челобитной", автор которой сообщал государю о готовящемся или совершенном государственном преступлении в форме "слезной просьбы" схватить злодея: "Смилуйся, пожалуй нас всех сирот твоих, не вели своему государьству и нам, сиротам твоим от того вора и изменника, от Лександра Нащокина всем в конец погинути, вели его, государь-царь, вскоре вершить, чтоб тот изменник с Москвы вскоре не съехал. Царь-государь, смилуйся!". В XVIII в. письменные изветы оформляются иначе — в форме принятых тогда "доношений", "записок". К этому типу относится донос управляющего уральскими заводами В.Н. Татищева на полковника С.Д. Давыдова, который в 1738 г. прибыл в командировку в Самару и за столом у Татищева произнес "непристойные слова". Донос Татищева состоял из двух частей: собственно доношения — извета на имя императрицы Анны и приложения — доношения. В своем доносе Татищев писал: Давыдов, "будучи у меня в доме, говорил разные непристойные слова о персоне В.и.в. и других, до вышнего управления касающихся в разных обстоятельствах, которые точно, сколько [из-за] великой моей горести и болезни упомнить мог, написал при сем... ". И в приложенной "Обстоятельных слов тех записке" Татищев изложил все, что сказал ему Давыдов.

Это был самый сложный по форме донос, который встретился мне среди материалов XVIII в. Обычно же письменный извет — это "доношение", по-современному говоря, заявление или в просторечье — "сигнал". Подполковник Иван Стражин в 1724 г. собственноручно написал следующий извет: " В Архангелогородскую губернскую канцелярию. Доношение. Сего генваря 9-го дня я, нижеименованный, был у секретаря Филиппа Власова в гостях и по обедне, между церковным пением, пел во прославление славы Его и.в. титул, упоминая с присланными... формами, и, как начал тот речь титул "Царю Сибирскому", и тогда Сибирский царевич Василий Алексеевич говорил, что-де, Сибирский царь он, Василей, и за то его, Василья, я, нижеименованный, бранил и говорил ему: "Какой ты Сибирский царь, но татарин?!", и оной Сибирский к тем речам говорил, что-де, дед и отец ево были Сибирские цари и отом я, нижеименованный, по должности своей объявляю чрез сие. Притом были... ". Далее приводится список свидетелей, на которых доносчик "слался" как на людей, готовых подтвердить его извет.

Образцом извета петровского времени может служить донос 1723 г. писаря Козьмы Бунина, бывшего тогда домашним секретарем вице-адмирала Сиверса. Перед нами незаурядное эпистолярное произведение о "драматическом столкновении" верноподданного писаря со зловредной антигосударственной бабкой-повитухой Маримьяной Полозовой, происшедшем во время родов жены означенного писаря. Бунин писал: "Хотя б в Регламенте морском и в указех Его и.в. о предохранении чести и здравия Его величества положено не было, то мню, что не стерпит человеческая совесть, ежели кто сущий христианин и не нарушитель присяги, в себе заключить, слыша нижеписанныя поношения против персоны Его величества, якоже аз слыша, всенижайше, без всяких притворов, но самою сущею правдою при сем доношу, оставя все простоглаголивые страхи во всемилостивейшую волю Его и.в. ". Далее он с подробностями излагает речи старухи, которая явно не одобряла государя-императора: "Да, царя дал нам Бог воина: все б ему воевать! Уж и то вся чернь от войны разорилась, можно б уж ныне дать людям и покой... ". "На слова эти я, — пишет Бунин, — ответствовал тако: "Что ты, баба, бредишь? Сие не от государя, но Богу тако быта соизволившу". Но она вяще умножила рефлексии на персону Его и.в., говоря тако: "Сей-де царь не царской крови и не нашего русского роду, но немецкаго". Что мя зело устрашило и удивило, и понудило от оной требовать ясного об этом доказательства, видя такую велию причину — что како сему быта мощно? ".

Дискуссия просвещенного писаря Бунина с темной, "замерзлой" старухой на тему о происхождении Петра I закончилась так: " И тако, от оной [бабы] сии непотребные разговоры, яко от ехидны зло излиянный яд, слыша, больше не мог, за страхом и непотребностию, спрашивать, и сказал ей тако, чтоб она больше сего не говорила мне: "Ведаешь ли ты, баба, что тебе за сие мало, что голову отсекут?". Она же мне сказала: "Здесь-де лишних никого нет и проносить-де некому", понеже в то время только было нас в светлице трое: я, нижайший, с женою, да оная Маримьяна. И сего ради, видя, что от оной сии вреды могут распространяться более, дабы прекратить, я, нижайший, [поспешил] донесть Государственной Тайной канцелярии... Козьма Бунин".

Устные (явочные) изветы были распространены больше, чем письменные, хотя такое определение их формы в известном смысле условно — ведь содержание и устного доноса обязательно вносили в журнал учреждения в виде протокола — записи "словесного челобитья". Доносчик приходил в приказную избу и просил "чтоб Великие государи пожаловали, велели его Евтюшкина словесное челобитье и извет на Саратове в приказной избе записать и для поимки тех старцев и раскольников послать сотника и стрельцов". Однако с устными изветами более связано знаменитое выражение "Слово и дело!" или "Слово и дело государево!". Такими словами маркировалось публичное заявление изветчика о знании им государственного преступления, будь то чей-то поступок, сказанное человеком слово, фраза или умысел к совершению преступления. Равную силу с выражением "Слово и дело! " имели другие выражения: "Слово государево!", "Дело государево! ". При изложении дела в документах сыска употребляли и такие выражения: "Кричал за собою важное Слово и дело", "И сказал за собою Его императорского величества дело".

Что такое "Государево дело"? М.Н. Тихомиров и П.П. Епифанов в словнике к Уложению 1649 г. дают ему два толкования: во-первых, "Государево великое дело (или слово) — государственное преступление, обвинение в замысле или в "непригожих речах" против царя и царского семейства". Во-вторых, "Государево дело — крупное политическое поручение от государя, вообще всякая государственная служба". Н.Н. Покровский, вслед за А.Г. Маньковым, попытался расширить понимание этого термина, заметив, что в тексте Уложения 1649 г. речь идет не просто о государственной службе или поручении и не просто о важном общегосударственном деле, но о государственном преступлении. Н.Н. Покровский прав: в Уложении говорится: "Извещати государево великое дело или измену". И там же: "И против извету про государево дело и про измену сыскивати всякими сыски накрепко". Иначе говоря, в Уложении используется собирательный термин, обозначающий важное государственное преступление. В чем же отличие "Государева слова" от "Государева дела"? Можно было бы предположить, что первоначально смысл этих фраз заключался в том, что "Государево слово" — это публичное объявление, заявление о наличии "Государева дела", т.е. наиважнейшего дела, преступления, затрагивающего интересы государя, но позже такая жесткая связь "слова" и "дела" была утрачена. Но это не так. "Слово" с "делом" не были в неизменной, жесткой связке. Уже первые упоминания этого выражения в документах показывают, что современники не обращали внимания на различия в их употреблении. В отписке 1636 г. в Москву белгородского воеводы говорится, что тюремный сиделец Трошка сказал "твое государево великое слово". Из Москвы воеводе предписали, чтобы он взял Трошку на съезжую и "спросил какое за ним наше дело". В Уложении 1649 г. "слово" и "дело" также используются на равных: "Учнут за собою сказывать государево дело или слово". В 1705 г. появился указ о посадских, которые привлекались за кричанье "слова". Таких людей надлежало вести в Ратушу, где их "нет ли чего за ними причинного о Его государеве здравии". Если ответ был положительный, то крикун немедленно, по силе закона 1702 г., переправлялся в Преображенский приказ, к Ромодановскому. Если же кто "не ведая разности слова с делом, скажет дело, а явится слово, то тем и другим, которые станут сказывать за собою его Государевы дела, указ чинить в Ратуше им, инспекторам с товарищи". Из контекста указа, как справедливо заметил Н.Н. Покровский, следовало, что власть пытается отделить дела по политическим преступлениям от дел по прочим, подведомственным не Преображенскому приказу, а Ратуше преступлениям. При этом следует понимать, что "слово" — это политическое преступление, а "дело" — это должностное или иное неполитическое преступление. В указе же 1713 г. словосочетания "Государево слово и дело" и "Государево слово или дело" используются без различий. Такая "текучесть", нечеткость, неопределенность понятий обычна для законодательства тех времен. Но в упомянутом выше указе 1705 г. для нас важнее другое выражение: "Причинное о Его государеве здравии". За 1642 г. нам известна формула: "Сказал за собою государево великое верхнее дело", т.е. дело наиважнейшее, касающееся "Верха", безопасности царя и его семьи. Это был донос Данилы Рябицкого на Афоньку Науменка, замышлявшего "испортить" царицу Евдокию Лукьяновну. Думаю, что в конечном счете речь идет о двойном смысле понятия "Государево слово и дело". Во-первых, им обозначали важное исключительно для государя дело и, во-вторых, "Государево слово и дело!" есть публичное заявление изветчика не собственно о государственном преступлении (информация о нем являлась тайной), а о своей осведомленности о преступлении и желании сообщить об этом государю. Аббат Шапп д'Отрош наилучшим образом объяснял по-французски второй смысл знаменитого выражения: "Слово и дело! ", т.е. "Я обвиняю вас в оскорблении Величества словом и делом!". Когда впервые появилось это выражение, точно сказать невозможно. Во всяком случае, это произошло не позже начала XVII в. Уже тогда процессы, начатые по заявлению "Слова и дела", были обычными. Для составителей Уложения 1649 г. "Слово и дело" — институт привычный, причем авторы Уложения обращают внимание уже на накопившиеся типичные нарушения порядка объявления "Слова и дела": "А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать Государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела или слова нет, а сказывали они за собою Государево дело или слово, избывая от кого побои, или пьяным обычаем, и их зато, бив кнутом, отдать тому, чей он человек". Законодатель пытается упредить ложные объявления "Слова и дела" на помещиков со стороны их дворовых и крестьян; мы знаем, что такие необоснованные доносы были весьма распространены и в последующее время. В 1713 г. была предпринята серьезная попытка уточнить содержание доносов, объявленных через публичное кричание "Слова и дела". В указе сказано: "Ежели кто напишет или словесно скажет за собой Государево слою или дело и те бы люди писали и сказывали в таких делах, которые касаютца о их государском здоровье и высокомонаршеской чести, или ведают какой бунт, или измену. А о протчих делах, которые к вышеписанным не касаются, доносить кому надлежит, а в тех своих доношениях писать им, ежели на кого какие дела ведают, сущую правду. А письменно и словом в таких делах слова или дела за собою не сказывать. А буде с сего его, Великого государя, указу станут писать или сказывать за собою Государево слово или дело, кроме помянутых причин, и им за то тем быть в великом наказании и разорении и сосланы будут на каторгу".

Как же проходило извещение властей о государственном преступлении? Известно несколько форм явочного, т.е. личного, извета. Первый из них можно условно назвать "бюрократическим": изветчик обращался в государственное учреждение или к своему непосредственному начальству, заявлял ("сказывал", "извещал", "объявлял"), что имеет за собой или за кем-то "Слово и дело". Само выражение при этом не всегда употребляли, хотя суть секретности, срочности и важности извета от этого не менялась. В 1698 г. извет на одного из сторонников Шакловитого был записан так: "198 году сентября в 11-й день бил челом Великим государем в Мостерской полате и извещал словесно стольника и полковника Ивана Кобылского пятидесятник Клим Федотов" — и далее шла запись изложения доноса. В 1707 г. иеромонах Севского Спасского монастыря Никанор принес письменный донос генерального судьи Василия Кочубея на гетмана Ивана Мазепу. На допросе он объяснил, что приехал в Москву и "по знакомству пошел Преображенского приказа к подьячему, к Алексею Томилову, и сказал, что есть за ним, Никанором, Государево дело и он-де, Алексей, велел ему явитца [к] князю Федору Юрьевичу (Ромодановскому. — Е.А.) и потем-де, Алексеевым словам, он, Никанор, и явился князю Федору Юрьевичу". В 1761 г. из Пскова явился купец Михаил Песковский и в сенях Тайной канцелярии объявил караульному солдату, что "он имеет за собою Тайное слово", после чего он был арестован.

В январе 1720 г. в Новоторжскую уездную канцелярию явился мастеровой Федор Палдеев и, добившись личной встречи с воеводой, сказал свой извет, который таким образом записали в протоколе: "1720-го году, генваря в 9-й день в Новоторжской канцелярии... Федор Палдеев извещал словесно..." — и далее следовало содержание извета. При этом изветчик подал и письменное доношение того же содержания, что и его устный извет. Воевода арестовал изветчика и его жертву и рапортовал о происшедшем в Тайную канцелярию. Обычно в протоколах о таких делах местные чиновники записывали, что "по спросу оной (имярек. — Е.А.) сказал, что имеет он за собою Государево слово и дело, касающееся к первому пункту, по которому подлинно знает и доказать может и касается до..." — и далее называлось имя человека, на которого доносили. На этом функции местных властей в расследовании дела обычно завершались».

Неврев Н.В. «Начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков допрашивает княжну Юсупову (Княжна Прасковья Григорьевна Юсупова перед пострижением)", холст, масло, 1886 г. (Третьяковская галерея)

Известный русский исторический и жанровый живописец Николай Васильевич Неврев (1830 – 1904) заинтересовался эпохой царицы Анны Иоанновны. И, в частности, драматической судьбой молодой княжны Прасковьи Григорьевны Юсуповой, фрейлины этой императрицы. Им была написана большая картина на тему тайного пострижения княжны Юсуповой (картина была сразу куплена П.М. Третьяковым, выставлялась на 15-й Передвижной выставке).

Дочь генерала Григория Юсупова сразу после смерти отца, в сентябре 1730 года, была неожиданно сослана в Тихвинский Введенский монастырь. При дворе ходили слухи, что она внезапно впала в немилость, поскольку якобы знала о тайной помолвке цесаревны Елизаветы Петровны с офицером Алексеем Шубиным. Но истинная причина ссылки до сих пор точно неизвестна. Служанка Анна Юленева сообщила княжне о бесчинствах в монастыре, и об этом узнали в Санкт-Петербурге. Последовал встречный донос на княжну от игуменьи обители Дорофеи. Юсупову доставили в Тайную канцелярию, где ее начальник Андрей Иванович Ушаков (1672 – 1747) лично обвинил девушку в непристойных высказываниях о дворе Анны Иоанновны. Под угрозой пыток княжна признала вину и была приговорена «за злодейственные и непристойные слова» к наказанию «кошками» (т.е. плетьми) и пострижению в монахини. 30 апреля 1735 г. архимандрит Аарон в стенах Тайной канцелярии совершил негласный обряд пострижения. Приняв в монашестве имя Прокла, Юсупова была заточена во Введенский девичий монастырь при Успенском Долматовом монастыре в Тобольске.