Пришвин: «Путь веры в миссию своей страны кончится войной»

В прошлом году в в московском Мультимедиа-арт-музее прошла выставка «Михаил Пришвина. Фотографии и дневники. 1929–1936».

В данном материале использованы отрывки из еще не опубликованных дневников Михаила Михайловича Пришвина хранящиеся в Литературном музее.

Итак,

Михаил Пришвин вел дневники всю сознательную жизнь: писатель начал вести дневник в 1905 году, а последнюю запись сделал в 1954-м. При жизни они опубликованы не были и увидели свет лишь через 30 лет после смерти писателя. Сам Пришвин считал их главным трудом своей жизни («главные силы свои писателя я тратил на писание дневников») и на публикацию не рассчитывал («за каждую строчку моего дневника — 10 лет расстрела»). Их объем в несколько раз превышает его полное собрание сочинений. Дневники начали печататься в 1991 году, на сегодняшний день напечатано 16 томов, последнее издание охватывает период 1948–1949 годов.

Еще одним увлечением писателя была фотография: Пришвин начал снимать для себя еще в 1907 году. В его архиве сохранилось более двух тысяч снимков, при этом напечатать их при жизни писатель тоже не надеялся (в частности, потому, что снимал не только природу — в 1930 году он, например, сделал серию фотоснимков об уничтожении колоколов Троице-Сергиевой лавры). 

«Пришвин вел этот дневник с 1905 по 1954 год, то есть полвека. Это совершенно уникальное явление — таких дневников больше нет. Есть, скажем, дневники Чуковского, но записей в них не так много, Пришвин же вел дневник ежедневно. Когда произошла революция, ему было уже 43 года, он сложился как писатель внутри культуры Серебряного века. С 1905-го по 1917-й он жил в Петербурге, был членом религиозно-философского общества, и его круг — это Мережковский, Розанов, Ремизов, Блок. Один из интереснейших сюжетов начала века — это взаимоотношения Пришвина с Блоком: детали этой истории опубли­кованы, но никто об этом толком не знает.

По образованию он вообще-то агроном, учился в Рижском политех­никуме, увлекался марксизмом, из-за чего отсидел год в царской оди­ночке в 1895 году. Пришвин уезжает в Германию, потом резко меняет свою жизнь и в 1905 году, после истечения запрета на жизнь в столи­цах, переезжает в Петербург и становится журналистом и писателем.

Пишет он обо всем. Скажем, после окончания университета в Герма­нии он едет в Париж и там переживает первую любовь — это была рус­ская девушка, студентка Сорбонны. Длилось это всего 2,5 недели, но вспоминал он об этом всю жизнь. Пришвин описывает свои совершенно потрясающие сны. Собственно, и дневник Пришвин стал писать потому, что не мог справиться с этой любовью и однажды начал что-то записы­вать — чуть ли не на коробке от папирос. Он начинает дневник, чув­ствует, что ему становится легче, и продолжает писать. У Пришвина вообще невозможно разделить писательское и человеческое нигде в течение всей жизни.

Мы начали публиковать дневники с 1991 года, когда отменили цензуру. Ведь дневник Пришвина всю жизнь был тайным. И вот уже 20 лет мы публикуем эти дневники — не только потому, что их много, а еще и потому, что у нас были перерывы из-за денег, мы сменили шесть издательств.

Для Arzamas я выбирала такие отрывки, чтобы в них были полемич­ные записи, записи о России и о «русскости», которые попадают в эпи­центр нашего современного дискурса. У Пришвина есть довольно жест­кие, даже резкие записи.

Пришвин не принял революцию, и в то же время он не был челове­ком, как мы бы сейчас сказали, диссидентского сознания. Он был чело­веком неидеологическим, он понимал, почему революция произошла. Пришвин читает уже в конце жизни Некрасова и записывает в днев­нике: «Какая кровь, какие слезы, какая боль, какая революция, разве могло быть что-то другое?» В то же время он так и не может смириться с большевиками, понимает, какой вокруг происходит кошмар, какая у этого цена. В 1930 году он даже раздумывает о самоубийстве…

Сложнейший, рефлексирующий человек. Он как-то умудрялся оставаться над схваткой и очень глубоко все это осмыслять. Вот идет, напри­мер, Нюрнбергский процесс, а Пришвин пишет: «Сила возмездия уже иссякла», то есть это уже не работает. Он как-то всегда думает в проти­воход».

Михаил Пришвин. Дневники 1950–1951 годов

10 января 1950 года

Оставь мир, и он будет служить тебе как раб (Исаак Сириянин) — вот мысль, по которой, как по лесенке, можно добраться до неба. А каким утешением она может быть сейчас, когда ни во что обернуться нельзя: обернешься птицей — крылья свяжут, обернешься мышкой — норки забьют. Не только оставить мир, а только мысль одна войдет — и делается легче жить, и так думается, что, может быть, и с одной мыслью пока обойдемся, а там все переменится к луч­шему и обойдешься и без отказа от мира.

24 января 1950 года

Вера есть прежде всего движение и трепет, и верующий живет, как огонек свечи на ветру. Конечно, есть и какие-то законы внутренние этого движения, и трепет с утратой и встречами, и отрицанием, и утверждением. Вот когда происходит утверждение, то это утверждение преподается так, будто это утверждение и есть вся вера. Так нас, ребят, водили в собор всей гимназией и мучили, и оттого мы становились неверующими. И мы были правы: мы веру понимали как свободу, а нам ее давали как принуждение.

30 января 1950 года

Какая-то там погода, Бог с ней! Беда в человеческой природе на время отнимает внимание от общей природы. Беда эта в несомненном факте морального распада в нашем обществе. Страх каждого перед судом всех бросил общество в руки проходимцев, создавших «проходящую» литературу. Но говорят, что и в академии тоже не лучше, и везде то же, и на заводах, и в колхозах, везде тот же самый моральный распад. Этот факт морального распада разделил людей на потерявших веру в завтрашний день и на тех, кто забивает свое неверие действием и перестраивает насильно свое настоящее на будущее.

1 февраля 1950 года

В чувстве правды содержится суд с последующим разделением всех на друзей и врагов. Увы! Нашей советской правдой мы открываем только врагов, а мнимым друзьям раздаем Сталинские премии. Враги умирают или в судорогах теряют силу свою, а награжденные живут, чтобы в скором времени быть разоблаченными.

9 марта 1950 года

Узнал вчера, что не доставили Фадееву ни рукописи романа, ни моих писем, и я все время мечтал о счастье своем впустую. Около часу длился у меня опасный припадок злости, тем особенно опасный, что на Лялю [жена, Валерия Дмитриевна] я не смел обрушиться и гнал всю злобу в себя. Безумно болела спина, ноги стали слабые, одна рука стала тяжелая, другая легкая. Я испугался за себя, доплелся до церкви и стал в сторонке один в полумраке между колоннами. Не меньше часу я так стоял, перемогая боль, поднимаясь думой по колоннам к небу. Так я все перемог, боль физическую и душевную, а потом далеко за полночь читал весело Ляле стихи. Так загнало меня в церковь горе и страх за жизнь свою, и таких было в церкви 99 из 100. Только один, тот, сотый, пришел в церковь представителем Бога от человеков и чистым сердцем своим беседовал с Богом, как равный, благодарил и молился за несчастных. Это он за меня помолился и помог мне снова жизнь образовать.

25 апреля 1950 года

Мне вспомнилось детство в Хрущеве, когда на Пасхе меня вынесли из церкви на волю и тут, оживая, я увидел возле церкви зеленеющие березки, а женщины обо мне говорили: «Порченый!» Долго мне казалось потом, что эта радость встречи на Пасхе с зеленеющими березками была как бы моим грехом, чем-то вроде язычества. И только теперь, в 77 лет, я и сам понял, и от Ляли слышу, что во мне живет чувство нового времени… Мало того! я могу надеяться, что это великое чувство жизни, замаскированное охотой, я оставил в своих книгах.

21 мая 1950 года

Слова Белинского, что Россия скажет миру новое слово… Моя родная страна скажет новое слово, чем укажет путь всему миру. А разве немец не так тоже думал, англичанин, француз? Путь веры в миссию своей страны кончится непременно войной…

1 мая 1951 года

Вчера к вечеру гремело, и на шоссе перед грозой и дождем появилось множество лягушек. За ночь все хорошо сделалось, и на рассвете вышла прекрасная гроза и пролил хороший дождь. Такого мая давно не бывало, и только на Святой неделе мог выйти такой май, как будто Бог простил советскую власть.

21 июля 1951 года

Спрашивается: что есть настоящий поэт? Настоящий поэт, в моем понимании, есть одно из положений личности в обществе на пути создания качества вещей. По мнению современников наших, количество само собой переходит в каче­ство. А мы думаем, что качеству вещей предшествует самый агент качества, т. е. личности. Например, мы знаем, и это есть факт очевидный, что коли­чество продуктов у нас в социалистическом обществе достигается более успешно: их больше, чем у них. Но качество всех вещей у них лучше. Мы знаем, что качество вещей связано с личностью творческой, что творчество это обусловлено свободой. (Даже в крепостное время все крепостные художники, актеры, музыканты выросли из чувства свободы.) Настоящий поэт есть свободная личность в своем поведении плюс природное дарование.

4 августа 1951 года

Физиология общества в этом и состоит, что живот живет о хлебе едином, а душа поет о единстве бессмертной личности.

13 августа 1951 года

Тяжело думать, что революция, начиная с Октября и до сейчас, не дала мне малейшей радости жизни и я радовался как бы преодолевая тяжкую болезнь революции. И в то же время я никогда не желал быть где-нибудь в другом месте, в каких-нибудь счастливых местах без революций. Все время внутри революции я сохранялся, как спящая почка будущего. Мои произведения зеленели тоже как бы из спящих почек, и, вопреки всему, спящие почки хранят будущее… Конечно, не вкуси я в юности марксизма, задень меня революция хоть бы чуть-чуть, я не мог бы написать своих вещей о природе. И то же самое, не переживи я в юности эту же самую революцию в своем кружке (1895 год), я не посмел бы себя так свободно и независимо держать в наше время.

20 сентября 1951 года

Возможно ли найти ключ к замку от таинственной двери, за которой каждый хочет делать сам что надо для всех?