Пушкин о духовности. 1823 (2) Стихотворения

I

1)

ПТИЧКА

В чужбине свято наблюдаю

Родный обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

II

1)

ДЕМОН

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия —

И взоры дев, и шум дубровы,

И ночью пенье соловья;

Когда возвышенные чувства,

Свобода, слава и любовь,

И вдохновенные искусства

Так сильно волновали кровь,

Часы надежд и наслаждений

10 Тоской внезапной осеня,

Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно навещать меня.

Печальны были наши встречи:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимый клеветою,

Он Провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

20 Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел —

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

c. 88

2)

В своей незавершенной и неопубликованной заметке о «Демоне» Пушкин сам указал его основной литературный источник — «Фауста» И. В. Гете. Определение Демона как «духа отрицающего» прямо соответствует характеристике Мефистофеля в III сцене «Фауста»: «Ich bin der Geist, der stets verneint» («Я дух, который вечно отрицает»). Демон, однако, не тождествен персонифицированному Мефистофелю «Фауста». Пушкинская поэтическая концепция демона, выдвигающая на первый план символическое и психологическое понимание этого образа как персонификации имморальных движений души, опиралась не на непосредственное восприятие образа Мефистофеля, а на его интерпретацию в XXIII главе книги «О Германии» («De l'Allemagne», 1810) Жермены де Сталь (Staël; 1766—1817) (см.: Вацуро В. Э. К генезису пушкинского «Демона» II Сравнительное изучение литератур : Сб. статей к 80-летию академика М. П. Алексеева. Л., 1976. С. 253—257). В понимании г-жи де Сталь Мефистофель — фигура одновременно реальная и фантастическая, носитель «адской иронии, которая распространяется на все творение» («une ironie infernale qui porte sur la création tout entière»), «когда его слушаешь, ни одно верование, ни одно мнение не остается непоколебимым» («Aucune croyance, aucune opinion ne reste fixe dans la tête après avoir entendu Méphistophèlès»), он внушает человеку глубокое безразличие к радостям, так же как и к добродетелям ( «une indifférence profonde pour les plaisirs aussi bien que pour les vertus»); варьируя гетевскую формулу, г-жа де Сталь говорит, что «демоны это те, которые отрицают» («les démons ce sont ceux qui nient») (Staël Holstein C. de. De l'Allemagne. Londre, 1813. T. 2. P. 160, 169, 172; о значении книги г-жи де Сталь как источника представлений Пушкина о немецкой литературе, в частности о «Фаусте», см.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1982. С. 106). М. П. Алексеев называл в числе возможных литературных источников «Демона» также роман Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец», прочитанный Пушкиным в Одессе в 1823 г. (см.: Алексеев М, П, Ч. Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» И Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. 2-е изд. М., 1983. С. 622—623 (Сер. «Литературные памятники»)).

Еще П. В. Анненков указал на связь «Демона» с «Кавказским пленником», отметив перекличку начальных строк стихотворения со стихами поэмы, в рукописи относящимися к характеристике героя (Анненков. Материалы 1855. С. 99):

В те дни, когда луга, дубравы,

Морей и бури вольный шум,

Девичий голос, гимны славы

Еще пленяли жадный ум.

(ПД 831, л. 13; Акад. Т. 4. С. 357)

Формулировки пушкинской заметки о «Демоне» также «родственны с определением, которое дал Пушкин характеру Кавказского пленника» (Томашевский. Пушкин, I. С. 554 ): «Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века» (письмо к В. П. Горчакову от октября—ноября 1822 г. — Акад. Т. 13. С. 52). В то же время в предисловии к отдельному изданию первой главы «Евгения Онегина» Пушкин сам указывал на связь романа со своим элегическим творчеством, отмечая, что характер героя «сбивается на Кавказского Пленника», а некоторые строфы писаны «в утомительном роде новейших элегий» (Акад. Т. 6. С. 638). «Демон», таким образом, может рассматриваться как центральное звено в цепи, соединяющей «Кавказского пленника» с «Онегиным» (см.: Поливанов Л. «Демон» Пушкина на основании нового пересмотра рукописей поэта И PB. 1886. № 8. С. 827—850; Медведева И. Н . Пушкинская элегия 1820-х годов и «Демон». С. 51—71). С этой точки зрения, «Демон» дает философско-психологическое осмысление того «разочарованного» и «охлажденного» характера, который был в центре внимания Пушкина в «Кавказском пленнике» и элегическом творчестве 1820—1823 гг. и сказался в разработке образа Онегина, но уже не как доминанта, а как одна из литературных составляющих.

III

1)

                              Изыде сеятель сеяти

                              семена своя.

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя —

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды...

Паситесь, мирные народы!

К чему стадам дары свободы?

10 Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

c. 89

2)

Автокомментарий к стихотворению дает письмо к А. И. Тургеневу. Посылая Тургеневу пропущенные строфы стихотворения «Наполеон», Пушкин писал: «...это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыде сеятель сеяти семена своя)».

Далее следует текст (Акад. Т.13. С. 79). В черновике письма пояснение более развернуто: «...я закаялся и, смотря на запад Европы и вокруг себя, обратился к эвангельскому источнику, произнес сию притчу в подражание басне Иисусовой» (Там же. С. 385).

Пушкин имеет в виду евангельскую притчу о сеятеле ...

С т. 1. Свободы сеятель пустынный... — Стих из чернового автографа строфы IV второй главы «Евгения Онегина», работа над которой шла на смежном с Ав2 листе тетради. Первоначально предназначался Пушкиным для иронической характеристики Евгения:

Свободы сеятель пустынный

Ярмо он барщины старинной

Оброком легким заменил

И небо раб благословил —

(ПД 834, л. 24 об.; Акад. Т. 6. 265)

С т. 8 и след. Паситесь мирные народы... — В образе безропотного стада Пушкин саркастически заземляет высокий библеизм «стадо» (богоизбранный народ). См., например: «Буду пасти их на хорошей пажити, и загон их будет на высоких горах Израилевых; там они будут отдыхать в хорошем загоне и будут пастись на тучной пажити в горах Израилевых» (Иез. 34:14); «И поставлю над ними одного пастыря, который будет пасти их, раба Моего Давида; он будет пасти их и он будет у них пастырем» (Иез. 34:23). Ср.: Иер. 3:15; 23:1—5.

По наблюдению А. А. Добрицына, эти стихи перекликаются с «Десятистишием» («Dizain») Луи Жан-Батиста Этьена Виже (Vigée; 1758—1820):

Maint philosophe qu’on renomme,

Par mainte vision séduit,

Parle du peuple en astronome

Epris d’une étoile qui luit.

Moi, par Г expérience instruit,

Je vais au fait, et dis: En somme.

Le peuple est la bête de somme,

Qui marche, court, précède, suit,

Recule, avance, au gré de l’homme,

Qui le fouet en main la conduit.

<Многие уважаемые философы, обольщенные разными призрачными мечтами, говорили о народе как астрономы, влюбленные в сияющую звезду. Я же, наученный опытом, смотрю на вещи трезво и говорю: народ — это вьючное животное, которое идет, бежит, движется вперед, следует позади, отступает, приближается по воле человека, ведущего его с бичом в руке. — фр.> (Almanach des Muses. Paris, 1816. P. 162) (см.: Добрицын A. A. Мелкие заметки об источниках русских стихотворений. 8. Пушкин H Alexandro H’usino septuagenario oblata. M., 2011. С. 115)

IV

1)

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, —

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,

Где мысль одна плывет в небесной чистоте...

10 Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает...

Ничтожество меня за гробом ожидает...

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно!.. И на жизнь гляжу печален вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой.

c. 90

2)

Тематически стихотворение примыкает к группе пушкинских текстов периода южной ссылки, осмысляющих возможность загробного бытия и сохранения земной памяти в ином мире. См. прежде всего «Отрывок» («Ты сердцу непонятный мрак...») (первая редакция стихотворения «Люблю ваш сумрак неизвестный...») и набросок «Придет ужас(ный) [час] — твои небесны очи...» (наст, т., с. 302—303 и 141) (об их взаимосвязи см. подробнее: Томашевский Б. В. «Таврида» Пушкина // Учен. зап. ЛГУ. 1949. № 122. Серия филол. наук. Вып. 16. С. 123—124; Томашевский. Пушкин, I. С. 497; Бароти Т . Мотивы «смерти» и сочетания «двух миров» в русской романтической лирике и в маленькой трагедии Пушкина «Пир во время чумы» ИМатериалы и сообщения по славяноведению. (Szeged). 1981. Т. 14. С. 44—45; Кибалъник С. А. Художественная философия Пушкина. СПб., 1998. С. 158—165).

Андре Мари де Шенье

Стихотворение прямо перекликается с элегией А. Шенье (Chénier; 1762— 1794) (см. наст, т., с. 483—484) «О nécessité dure! ô pesant esclavage!...» (Элегия XXXVI в сборнике 1819 г.). Ср. у Шенье:

Souvent, las d’être esclave et de boire la lie

De ce calice amer que Гоп nomme la vie,

Las du mépris des sots qui suit la pauvreté,

Je regarde la tombe, asile souhaité;

Je souris à la mort volontaire et prochaine;

Je me prie, en pleurant, d’oser rompre ma chaîne,

Le fer libérateur qui percerait mon sein

Déjà frappe mes yeux et frémit sous ma main,

Et puis mon cœur s’écoute et s’ouvre à la faiblesse;

Mes parents, mes amis, l’avenir, ma jeunesse,

Mes écrits imparfaits; car, à ses propres yeux

L’homme sait se cacher d’un voile spécieux.

A quelque noir destin qu’elle soit asservie,

D’une étreinte invincible il embrasse la vie;

Et va chercher bien loin, plutôt que de mourir,

Quelque prétexte ami de vivre et de souffrir.

Il a souffert, il souffre: aveugle d’espérance,

Il se traîne au tombeau de souffrance en’ souffrance;

Et la mort, de nos maux ce remède si doux,

Lui semble un nouveau mal, le plus cruel de tous.

<Часто, устав быть рабом и пить до дна горькую чашу, что зовется жизнью, устав от бедности и сопровождающего ее презрения глупцов, я смотрю на могилу как на желанное убежище; я с улыбкой думаю о близкой добровольной смерти; я прошу себя, рыдая, решиться порвать свои цепи; освободительная сталь, что пронзила бы мою грудь, блещет мне в глаза и трепещет в руках; а потом мое сердце прислушивается к себе и предается слабости; мои родные, мои друзья, будущее, моя молодость, мои несовершенные стихи; ибо в собственных глазах человек умеет укрыться за мнимой завесой. Он неодолимо держится за жизнь, какую бы мрачную судьбу она ему ни сулила; он стремится отыскать любой удобный предлог, чтобы жить и страдать, но не умирать. Он вечно терпит, ослепленный надеждой, от страдания к страданию влачится ко гробу; и смерть, это столь сладостное лекарство от наших бед, представляется ему новым злом, жесточайшим из всех. — фр.) (Chénier. Р. 156—157). К этому же стихотворению Шенье восходит ряд образов из поздней пушкинской элегии «Безумных лет угасшее веселье...», на преемственность которой со стихотворением «Надеждой сладостной младенчески дыша...» указал еще П. В. Анненков (Анненков. Материалы 1855. С. 329).

Альфонс де Ламартин

Е. Г. Эткинд отмечал полемический характер «философичности» пушкинского стихотворения и видел в нем (как и в написанном годом ранее «отрывке» «Ты сердцу непонятный мрак...») реакцию на чтение «Поэтических размышлений» («Méditations poétiques») Альфонса Мари Луи де Ламартина (Lamartine; 1790—1869) — вышедшего в 1820 г. первого поэтического сборника французского поэта, сразу принесшего ему широкую литературную известность (в 1820—1822 гг. выпущено 9 изданий, не считая зарубежных перепечаток), в котором одной из главных сквозных тем было безусловное утверждение бессмертия души и прославление смерти как избавительницы из тюрьмы земного бытия. Элегия Ламартина «Бессмертие» («L’Immortalité», 1817) представляет собой восторженную хвалу смерти:

Je te salue, ô mort! Libérateur céleste,

Tu ne m’apparais point sous cet aspect funeste

Que t’a prêté longtemps l’épouvante ou l’erreur;

Ton bras n’est point armé d’un glaive destructeur,

Ton front n’est point cruel, ton œil n’est point perfide,

Au secours des douleurs un Dieu clément te guide;

Tu n’anéantis pas, tu délivres! ta main,

Céleste messager, porte un flambeau divin;

Quand mon œil fatigué se ferme à la lumière,

Tu viens d’un jour plus pur inonder ma paupière;

Et l’espoir près de toi, rêvant sur un tombeau,

Appuyé sur la foi, m’ouvre un monde plus beau!

Viens donc, viens détacher mes chaînes corporelles.

Viens, ouvre ma prison; viens, prête-moi tes ailes!

Que tardes-tu? Parais; que je m’élance enfin

Vers cet être inconnu, mon principe et ma fin!., и т. д.

<Приветствую тебя, смерть, небесная избавительница, ты являешься мне вовсе не в том гибельном виде, какой тебе придают страх и заблуждение; твоя рука не сжимает разрушительный меч, на твоем челе нет жестокости, в твоем взгляде нет коварства, милосердный Бог посылает тебя в помощь страдальцам; ты не уничтожаешь, ты освобождаешь! Твоя рука, небесный вестник, несет божественный факел; когда мой усталый взор закроется для дневного света, ты затопишь его светом более чистым; и надежда, склонившаяся близ тебя в задумчивости над могилой, поддерживаемая верой, открывает мне мир более прекрасный! Приди же, приди и сорви с меня плотские цепи, приди, открой мне ворота моей тюрьмы; приди, дай мне твои крылья! Что же ты медлишь? Явись; и устремлюсь я пред лицо того неведомого существа, в котором мое начало и мой конец!., и т. д. — фр.) (Lamartine A. de. Méditations poétiques. 7-me éd. St.-Pétersbourg, 1821. P. 19—20; Франц, элегия. С. 330). См.: Эткинд Е. Г. Пушкин и Ламартин II РЛ. 1999. № 2. С. 52—55; то же: Эткинд Е. Г. Божественный Глагол : Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999. С. 176— 179).

В элегии Ламартина «Вера» («La Foi», 1818) страх небытия за гробом («...tu frémis d’épouvante; / Redoutant le néant, et lasse de souffrir, / Hélas! tu crains de vivre et trembles de mourir» (...ты дрожишь от страха; / Страшась небытия и устав страдать, / Увы! ты боишься жить и трепещешь смерти. — фр.)— Lamartine A. de. Méditations poétiques. P. 69; Франц, элегия. С. 380) побежден благодатным светом веры в бессмертие души.

Мотив страха перед загробным «ничтожеством» (ничем или неизвестностью), который оказывается парадоксальным оправданием желания жить, имеет также важные шекспировские параллели. Тот же логический ход, на котором строится «Надеждой сладостной младенчески дыша...», представлен в знаменитом монологе шекспировского Гамлета («Hamlet», 1601; акт III, сц. 1). См. во французском переводе: «Etre ou n’être pas, c’est la question. (...) Mourir... dormir... rien de plus... (...) tel est le terme qu’il faut ardemment souhaiter. Mourir... dormir... dormir! peut-être rêver....

Ah! c’est là la difficulté... Dans ce sommeil delà mort, quels rêves nous viendront, quand nous serons soustraits au tumulte de cette vie? Voilà ce qui nous doit arrêter. Voilà le motif qui prolonge les calamités jusqu’au terme d’une longue vie (...) Qui voudrait porter ce fardeau, gémir et suer sous le poids de la vie, n’était la terreur de quelque chose après la mort?.. Cette contrée inconnue des bords de laquelle nul voyageur ne revient... c’est là ce qui fait chanceler la volonté, et fait que nous aimons mieux supporter les maux que nous avons, plutôt que de fuir vers ceux que nous ne connaissons pas» < Быть или не быть — таков вопрос. (...) Умереть... уснуть... ничего более... (...) вот горячо желанный конец. Умереть... уснуть... уснуть! и видеть сны, быть может... А! в этом-то и трудность... Какие сны нас посетят в этом смертном сне, когда мы будем избавлены от шума этой жизни? Вот что должно нас остановить. Вот причина, которая длит бедствия до конца долгой жизни (...) Кто хотел бы нести этот груз, стонать и выбиваться из сил под гнетом жизни, если бы не страх чего-то после смерти?.. Эта неизвестная страна, с брегов которой не вернулся ни один путешественник... это она колеблет волю и побуждает нас сносить наши беды и не стремиться к тем, что нам неведомы. — фр.> (Œuvres complètes de Shakspeare, traduites de l’anglais par Letoumeur. Nouvelle éd., rev. et corr., par F. Guizot et A. P(ichot), traducteur du Lord Byron; précédée d’une notice biographique et littéraire sur Shakspeare par F. Guizot. Paris: Ladvocat, 1821. T. 1. P. 263—264). Черновик строфы XXXVII второй главы «Евгения Онегина» с цитатой из «Гамлета» («Poor Yorick! Молвил он уныло») располагается в тетради через несколько листов после «Надеждой сладостной...» (ПД № 834, л. 39). Ср. также монолог Клаудио из «Меры за меру» Шекспира («Measure for Measure», 1604; акт III, сц. 1), затем послужившей Пушкину источником поэмы «Анджело» (1833).

Основная интенция пушкинского текста — сомнение в возможности сохранить за гробом память о земных привязанностях — полемически вовлекает обширную традицию легкой поэзии с ее представлением об Элизии (возникающая антитеза эксплицирована Пушкиным ранее в отрывке «Ты сердцу непонятный мрак...» — первой редакции стихотворения «Люблю ваш сумрак неизвестный...»; см. примеч. к нему — наст, т., с. 713—716).

Отразившиеся в стихотворении сомнения в бессмертии души были предметом серьезных размышлений Пушкина в период южной ссылки. Об этом свидетельствует передающая слова П. И. Пестеля дневниковая запись от 9 апреля 1821 г.: «Mon cœur est matérialiste, говорит он, mais ma raison s’y refuse» («Сердцем я материалист, но мой разум этому противится» — фр.) (Акад. Т. 12. С. 303, 486), а также перлюстрированное и послужившее поводом михайловской ссылки письмо, посланное Пушкиным не установленному с точностью адресату (П. А. Вяземскому (?) — см.: Акад. Т. 13. С. 92 или А. А. Дельвигу (?) — см.: Левичева. С. 160) в апреле—первой половине мая 1824 г. В письме речь шла о домашнем враче Воронцовых, англичанине В. Гутчинсоне, который давал Пушкину «уроки чистого афеизма» и «исписал листов 1000, чтобы доказать, qu’il ne peut exister d’être intelligent, Créateur et régulateur (что не может быть существа разумного, творца и правителя — фр.), мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души» (Акад. Т. 13. С. 92).

С т . 1. Надеждой сладостной младенчески дыша... — По мнению Е. Г. Эткинда, стих содержит отсылку к элегии Ламартина «Вера», в котором утверждается, что истинная вера, на которой основывается идея бессмертия, входит в душу в детстве:

Cette foi, qui m’attend au bord de mon tombeau,

Helas! il m’en souvient, plana sur mon berceau.

<....................................................... >

L’enfant, en essayant sa première parole,

Balbutie au berceau son sublime symbole...

<Эта вера, которая ждет меня на пороге могилы, увы! вспоминается мне парившей над моей колыбелью. (...) Дитя, пробуя произнести первое слово, лепечет в колыбели ее возвышенный символ... — фр.> (Lamartine A. de. Méditations poétiques. P. 70—71; Франц, элегия. С. 382, 384; см.: Эткинд Е. Г. Пушкин и Ламартин. С. 53—54; то же: Эткинд Е. Г. Божественный Глагол : Пушкин, прочитанный в России и во Франции. С. 178—179).

С т . 2 — 3. ...некогда душа, От тленъя убежав, уносит мысли вечны... — Реминисценция из стихотворения Г. Р. Державина «Памятник» (1796): «...но часть меня большая, / От тлена убежав, по смерти станет жить...» (Державин Г. Р. Соч. / С объяснит, примеч. Я. Грота. СПб., 1864. T. 1. С. 534), повторенная в раннем стихотворении «Городок» («Не весь я предан тленью...») и затем в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (1836): «...душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит...» (Акад. Т. 3. С. 424).

С т. 9. Где мысль одна плывет в небесной чистоте... — строка стала предметом особого внимания М. В. Юзефовича, который сначала в письме к П. И. Бартеневу, а затем в статье «Памяти Пушкина» подчеркивал подлинность этого варианта: «...хорошо помню, что я где-то читал в печати лучший стих этой пиесы в таком виде: „Где мысль одна течет в небесной чистоте”, — вместо плывет, течет, точно регулы у женщин» (РГАЛИ, ф. 46, on. 1. № 566, л. 128—128 об., письмо от 19 июля 1874 г.); впоследствии Юзефович приписал вариант «течет» Анненкову.

Печатный источник этого варианта неизвестен, отметим, однако, что подобная фразеология («мысль течет») не редкость в лирике XVIII в.: «Победы ль славить мысль течет, / Как пали готы пред тобою?» («Ода на день восшествия на престол... Елизаветы Петровны 1748 года» М. В. Ломоносова), «Я с лирой проводил от дел оставше время, / И мысль моя текла свободна во стихах» («Стихи к музам на Сарское Село» И. Ф. Богдановича).

С т. 12 — 14. Ничтожество меня за гробом ожидает... Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь\ Мне страшно!.. — Ср. в «Отрывке» («Ты сердцу непонятный мрак...») — первой редакции стихотворения «Люблю ваш сумрак неизвестный...» (см. наст, т., с. 302—303):

Ты сердцу непонятный мрак,

Приют отчаянья слепого,

Ничтожество! пустой призрак,

Не жажду твоего покрова

< ............................................>

Тебя страшится гордый ум!

<............................................ >

Ужели там, где всё блистает

Нетленной славой и красой

< ............................................>

Минутных жизни впечатлений

Не сохранит душа моя,

Не буду ведать сожалений,

Тоску любви забуду я?..

Также в стихотворении «Война» (1821): «Кончину ль темную судил мне жребий боев, / И всё умрет со мной: надежды юных дней, / Священный сердца жар, к высокому стремленье, / Воспоминание и брата и друзей, / И мыслей творческих напрасное волненье, / И ты, и ты, любовь?..» (наст, т., с. 59).

С т. 15 — 16. И долго жить хочу, чтоб долго образ милый Таился и пылал в душе моей унылой. — Ср. в «Отрывке» («Ты сердцу непонятный мрак...»): «...но что же за могилой / Переживет еще меня? / Во мне бессмертна память милой / Что без нее душа моя?» (наст, т., с. 303).

V

1)

ТЕЛЕГА ЖИЗНИ

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

Телега на ходу легка;

Ямщик лихой, седое время,

Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел!.....

Но в полдень нет уж той отваги;

10 Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега.

Под вечер мы привыкли к ней

И дремля едем до ночлега,

А время гонит лошадей.

c. 93

2)

«Телега жизни» представляет собой иронический парафраз традиционных поэтических аллегорий: жизни как путешествия, человеческих возрастов как разного времени суток (утра, полдня и вечера), времени как возницы, управляющего колесницей жизни (см., например, сводку материалов по русской литературе XVIII в.: Неустроев А . Н . Указатель к русским повременным изданиям и сборникам за 1703—1802 гг. и к Историческому разысканию о них. СПб., 1898. С. 103, 226—228, разделы «Возрасты (человека)» и «Жизнь (человеческая)»). Известны и многочисленные иконографические hеализации того же топоса, в конечном счете восходящие к аллегорическим мотивам поэмы Ф. Петрарки (1304—1374) «Триумфы» ( «I T rionfi» ): триумф Времени в ранних иллюстрациях и последующей художественной традиции изображался как шествие старика Хроноса на простой колеснице (телеге), влекомой конями или оленями (подробнее см.: Панофский Э. Этюды по иконологии. СПб., 2009. С. 123—164).

По предположению А. А. Добрицына (Добрицын A. A. Iter vitae, lepton achema, trionfo del Tempo и «Телега жизни» H http://www.rvb.ru/philologica/10pdf/10dobricyn.pdf (Philologica. 2013/2014. Vol 10, N 24. C. 37—56)), прототипом пушкинских стихов могли быть «Моральные стансы» («Stances morales») Пьера Антуана-Августина де Пииса (Piis; 1755—1832), впервые опубликованные под псевдонимом F. AyouIIe в 1782 г. (Journal de Paris. 1782. N 353, 19 déc. P. 1437) и по крайней мере до конца 1810-х гг. регулярно печатавшиеся в различных хрестоматиях и песенниках (обычно под названиями «La Vie humaine» («Жизнь человеческая»), «La Route de la Vie humaine» («Путь человеческой жизни») и т. д.:

La grande route de la vie

Se partage en quatre relais:

Quoique plantée en noirs cyprès,

Nuit et jour, elle est fort suivie.

En vertu des arrêts du Sort,

C’est dans une ample diligence

Que le Temps, cocher de la Mort,

Y voiture l’humaine engeance.

Pour ce voyage, vous jugez

Que l’homme part dès qu’il est jeune.

Et l’usage veut qu’il déjeune

Au grand hôtel des Préjugés.

A midi Vénus le supplie

De dîner chez elle en passant;

Bien que l’hôtesse soit jolie,

Il la querelle en la quittant.

Pour dissiper sa rêverie,

Quand la journée est au trois quarts,

Il fait halte à l’hôtellerie

De la Science et des beaux Arts.

Il y voit des jaloux sans nombre,

Qui se mettent tous à crier,

Lui disputent d’un regard sombre

Deux ou trois feuilles de laurier.

Contre une aussi futile troupe,

Emu d’une juste pitié,

Il remonte, et le soir il soupe

A l’auberge de l’Amitié.

Mais à cette paisible table,

Comme il allait se divertir,

Le postillon impitoyable

Le force encore à repartir.

C’en est fait, son âme succombe

Au souvenir de tant de maux;

Il arrive, et c’est une tombe

Qui lui sert de lit de repos.

<Большая дорога жизни делится четырьмя станциями: хотя и обрамленная траурными кипарисами, она очень оживленна день и ночь. По станциям, предписанным Судьбой, Время, возница Смерти, везет в просторном дилижансе презренный род человеческий. Определено, что человек отправляется в это путешествие в юности и, по обычаю, завтракает в дому предрассуждений. В полдень проезжего зазывает к себе на обед Венера; и несмотря на прелесть хозяйки, покидая ее, он с ней ссорится.

Когда день склонится к вечеру, он, чтобы рассеяться, торопится в гостиницу наук и искусств. Там он видит бесчисленных завистников, которые поднимают крик, оспаривая у него с угрюмым видом два-три лавровых листка. Исполненный истинной жалости к этой пустой толпе, он покидает их и вечером ужинает у Дружбы. Но лишь соберется он предаться развлечениям за ее мирным столом, как неумолимый возница принуждает его продолжить путь. Свершилось, его душа изнемогает от воспоминаний стольких бед; он прибывает — и могила служит ему ложем отдыха. — фр.> (Nouvelle Encyclopédie poétique. Paris, 1819. T. 10. P. 82—83).

Пушкину эти стихи, несомненно, могли быть знакомы, однако непосредственным толчком к созданию «Телеги жизни», возможно, послужил не французский оригинал, а русский перевод, сделанный лицейским приятелем поэта А. Д. Илличевским и опубликованный под названием «Путь жизни» в «Благонамеренном» (1822. Ч. 20, № 41. С. 45—46) (см.: Алыпшуллер М. Г. В тени Державина : Литературные портреты. СПб., 2014. С. 151—154):

Путь жизни сей недолго длится:

В теченьи суток кончен он.

Четырежды остановиться

Велит проезжему закон.

Путь жизни трудный, путь избитый,

И кипарис по нем растет;

Но Время, проводник сердитый,

Проезжих тысячи везет.

С рассветом дня, без замедленья,

Садится путник, держит путь... и т. д.

Илличевский в примечании к тексту ссылался на вероятно также известный Пушкину более ранний перевод Е. И. Кострова (1755—1796), напечатанный в его посмертном «Полном собрании всех сочинений и переводов в стихах» (СПб., 1802. С. 178—179; источник установлен В. И. Симанковым — доклад «О европейских источниках некоторых стихотворений русских поэтов XVIII века», прочитанный в ИРЛИ РАН 28.02.2008). Еще один анонимный перевод (подпись: «И.») стихотворения Пииса под заглавием «Жизнь человеческая : Нравственные стансы» был опубликован в 1797 г. в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» (Ч. 15. С. 398—399) (см.: Рак В. Д. Об одном источнике переводов в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» HLitterarum fructus : Сб. статей в честь С. И. Николаева. СПб., 2012. С. 169).

Менее убедительным выглядит мнение, что Пушкин полемически отталкивался от басни Ж.-П. де Флориана (Florian; 1755—1794) «Путешествие» («Le Voyage»), в 1803 г. переведенной И. И. Дмитриевым и неизменно печатавшейся в его собраниях сочинений, в том числе и в последнем, шестом, вышедшем в 1823 г. (см.: Виноградов. Язык П. С. 436—442; Донская С. А. К истории стихотворения «Телега жизни» // ПИМ. Л., 1974. Т. 7. С. 215—220; Keil R . D. Puskin et Florian // Revue des études slaves. 1987. T. 59, fase. 1—2. P. 45—49). И к Флориану, и к Дмитриеву Пушкин относился в годы южной ссылки достаточно иронически (см., например, в его письме к Гнедичу от 27 июня 1822 г. «Английская словесность начинает иметь влияние на русскую. Думаю, что оно будет полезнее влияния французской поэзии, робкой и жеманной. Тогда некоторые люди упадут, и посмотрим, где очутится Ив. Ив. Дмитриев — с своими чувствами и мыслями, взятыми из Флориана и Легуве» — Акад. Т. 13. С. 40). Переклички пушкинского стихотворения с «Путешествием» Флориана и Дмитриева достаточно отдаленные и носят самый общий характер: в аллегории Флориана—Дмитриева изображен пешеход, с раннего утра пускающийся в путь по трудной и опасной дороге и засыпающий к вечеру; нет ни разных этапов человеческого бытия, ни самого образа возницы-времени с экипажем. Весьма сомнительно предположение о знакомстве Пушкина в 1823 г. со стихотворением И. В. Гете «Ямщику Кроносу» («An Schwager Kronos», 1774) (см.: Розов В. А. Пушкин и Гете. Киев, 1908. С. 92—94; Keil R.-D. Puskin et Florian. P. 48; см. также: Sie mens H. Der Wagen des Lebens HArion : Jahrbuch der Deutschen Puschkin-Gesellschaft. Bonn, 1996. Bd 3. S. 229—242), и указание В. В. Виноградова (см.: Виноградов. Язык П. С. 439) на связь образа «телеги жизни» с «одноколкой прыткой жизни» из стихотворения П. А. Вяземского «Москва 29-го декабря 1821 года» — неопубликованного шуточного письма (вероятно, к Е. Н. Карамзиной), которое вряд ли могло каким-либо образом стать Пушкину известным. Не установлено и знакомство Пушкина с другими строками Вяземского — из стихотворения «Катай-валяй» (1820 ?; опубл. 1828): «Спешит от счастья безрассудный! / Меня, о время, не замай; / Но по ухабам жизни трудной / Катай-валяй!» (Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 139 (Б-ка поэта; Большая сер.); о связи стихотворений вскользь замечено: Фридлендер Г. М. Поэтический диалог Пушкина

с П. А. Вяземским И ПИМ. Л., 1983. Т. И. С. 169; подробный разбор в упомянутом докладе А. А. Добрицына, где, в частности, отмечен французский источник заглавия и рефрена стихотворения Вяземского — песня «Гони, ямщик!» («Fouette cocher», 1814) Ш .-Ф.-Ж.-Б. Моро де Комани (Moreau de Commagny; 1783— 1832).

В. В. Виноградов видел в «Телеге жизни» одно из наиболее ранних проявлений в творчестве Пушкина «простонародно бытовой струи», которая, «вторгаясь в символику автора, несет с собою новую систему образов» (Виноградов. Язык П. С. 436). Ср., например, пушкинскую «телегу жизни» и традиционную литературно-аллегорическую интерпретацию того же образа в стихотворении В. А. Жуковского «Мечты» (1812): «И быстро жизни колесница / Стезею младости текла...» (Жуковский. ПСС. T. 1. С. 214).

25 января 1825 г. Пушкин осведомлялся у Вяземского: «Прочел я в Инвалиде объявление о „Телеграфе”. Что там моего? „Море” или „Телега”?» (Акад. Т. 13. С. 135), а 19 февраля того же года спрашивал его: «Ты в самом деле напечатал „Телегу”, проказник?» (Там же. С. 144). Стихотворение было отмечено в статье Н. Ф. Остолопова «Дело от безделья, или Краткие замечания на современные журналы»: «„Телега жизни” стихи А. Пушкина. — Хорошо! но я думаю, что не время гонит лошадей, а страсти наши сильно об этом хлопочут: страсти скорее времени приближают нас к ночлегу!» (Благ. 1825. Ч. 29, № 7. С. 246). При жизни Пушкина появился анонимный немецкий перевод стихотворения («Der Lebenswagen») в газете «Blätter für literarische Unterhaltung» (1830. № 19. S. 73—74). В 1833 г. «Телега жизни» была положена на музыку (голос и фортепьяно) и напечатана в составе издания: «Музыкальный альбом, составленный из романсов и песен разных авторов, положенных на музыку Н. И. Бахметьевым» (ценз. разр. 23 окт. 1833) (см.: СПч. 1833. № 246, 30 окт.; П. в печати. С. 105; экз. утрачены).

Мотивы пушкинского стихотворения неоднократно варьировались в позднейшей русской поэзии (см.: Григорьева А. Д. «Телега жизни» Пушкина и русская поэзия // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1969. Т. 28, вып. 3. С. 259—266; Полякова Г. В. Стихотворение Пушкина «Телега жизни» в контексте русской поэзии XIX в. ИЛомоносовские чтения : Программа и тезисы науч. конференции. Архангельск, 1990. С. 56—57; Мусатов В. В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века: От Анненского до Пастернака. М., 1992. С. 29—31)

VI

1)

Вечерня отошла давно,

<                           > темно,

Уже и сам <             > строг<ий>

Свои молитвы прекратил

И кости ветхие склонил,

Перекрестясь, на одр убогий.

Кру<гом> и сон и тиши <на>,

Но церкви дверь отворе<на>,

Трепещ<ет> луч < > лампады,

10 И <     > озаряет он

И темну живопись икон,

И <                      > оклады.

Стоят за клиросом мон<ах>

И грешник, неподвижн<ы> < >

<                                                        >

<                                                        >

И мрачно дремлет в вышине

Старинный свод, глухой и влажный,

И раздается в тишине

20 То тяжкий вздох, <то> шепот важ<ный>.

М < о н а х >

Несчастный, полно, перес(тань),

Уж<асна> исповедь злоде<я>!

Заплачена тобою дань

Тому, кто, в мщеньи<?> свиреп<ея><?>,

Лукаво грешника блюдет

И к вечной гибели ведет.

Аминь! Опомнись [время, время]

<                                > грехов

Сложи мучительное <бремя>,

30 Я разреш<ить> тебя готов<?>

c. 139

2)

Сюжетный ход наброска — исповедь «злодея» перед монахом в стенах монастыря — ориентирован на поэму Байрона «Гяур» («The Giaour : A Fragment of а Turkish Tale», 1813) (см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин : Пушкин и западные литературы. 2-е изд. Л., 1978. С. 410; Фомичев С. А. Поэзия Пушкина : Творческая эволюция. Л., 1986. С. 87—88). Возможно, набросок относится к какому-то нереализованному замыслу поэмы, однако попытки связать его с «Братьями разбойниками» (см.: Лобанова А. С. «Вечерня отошла давно...» И Незавершенные произведения Пушкина : Материалы науч. конф. М., 1993. С. 12—23; Фомичев С. А. 1) «На тихих берегах Москвы...» II Неизданный Пушкин. Вып. 1. С. 42—44; 2) К творческой истории пушкинской поэмы о разбойниках II Литературоведение и литературоведы : Сб. науч. трудов к семидесятилетию Г. В. Краснова. Коломна, 1996. С. 7—10) не представляются убедительными.

С т. 13. Стоят за клиросом мон(ах)... — П. О. Морозов, указывая, что слово «мон(ах)» находится в позиции рифмы к слову «мертв (ец)» (см. раздел «Другие редакции и варианты» — наст, т., с. 433), видел здесь описку вместо «чернец» (АН 1900—29. Т. 3. Примечания. С. 118). Эта редакторская конъектура принята в Акад. (Т. 2. С. 297). Следует, однако, принимать во внимание совершенную недоработанность фрагмента, не дающего связного согласованного текста.

С т. 21 и след. Несчастный, полно, перес(танъ)... — Здесь использованы стихи эпилога «Бахчисарайского фонтана», не вошедшие в окончательный текст поэмы:

[Безумец!] полно! перестань,

Не оживляй тоски напрасной,

Мятежным снам любви несчастной

Заплачена тобою дань —

Опомнись...

(Акад. Т. 4. С. 170—171)

(Венг. Т. 2. С. 584, примеч. Н. О. Лернера; АН 1900—29. Т. 3. Примеч. С. 119, примеч. П. О. Морозова).

VII

1)

Придет ужас<ный> [час] — твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста,

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны;

Но я, дотоле твой поклонник безот<радный>,

В обитель скорбную сойду я за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой,

У ми<лых><?> ног твоих, себе их на колена

10 Сложу — и буду ждать <                               >

Чтоб силою    <         > мечтанья моего

2)

Возможно, ассоциативно стихотворение и было связано с работой над XVI строфой второй главы романа в стихах: именно на л. 29 появилась строка: «И тайны гроба роковые». Темы посмертного бытия и возможности /невозможности преодоления смерти «силою мечтанья» сближают его с такими пушкинскими произведениями южного периода, как «Отрывок» («Ты сердцу непонятный мрак...») (первая редакция стихотворения «Люблю ваш сумрак неизвестный...») и элегия «Надеждой сладостной младенчески дыша...», полемически трансформирующими традиционные элегические темы и ситуации, в частности, «элизейскую» тему. Здесь впервые появляется образ «мертвой возлюбленной» — один из устойчивых поэтических мотивов в творчестве Пушкина (см.: Благой Д. Д. Социология творчества Пушкина. М., 1931. С. 201—203, 208—210; Муравьева О. С. Образ «мертвой возлюбленной» в творчестве Пушкина ИВрем. ПК. Л., 1991. Вып. 24. С. 17—28); «тема посмертной любви, обычно разрабатывавшаяся в спиритуальном или горацианско-тибулловском ключе, предстает как реальная любовь к мертвецу, встреча с умершей возлюбленной осуществляется не на небесах, а в фамильном склепе; героиня — не эфирная тень, а охладелый труп...» (Проскурин О. А. Пометы Пушкина на полях «Опытов в стихах» Батюшкова : Датировка, функция, роль в литературной эволюции // НЛО. 2003. № 64. С. 272).

С т. 5. Где прадедов твоих почиют мощи хладны... — по наблюдению А. А. Ахматовой, одно из «самоповторений» Пушкина; ср.: «Издавна почивают там / Угодника святые мощи («На тихих берегах Москвы...» — наст, т., с. 131), «...где кругом / Почиют мощи хладным сном» («Бахчисарайский фонтан» — Акад. Т. 4. С. 161) (см.: Ранние пушкинские штудии Анны Ахматовой : (По материалам архива П. Лукницкого) H ВЛ. 1978. № 1. С. 204; Лукнии,кий П. H. Acumiana : Встречи с Анной Ахматовой. Париж; Москва, 1997. Т. 2:1926—1927. С. 277).

С т. 9 — 10. У ми(лых)(?) ног твоих, себе их на колена Сложу... — Высказывалось предположение, что в этих строках мог отразиться зрительный образ — впечатление от картины Анн-Луи Жироде (Girodet de Roucy-Trioson; 1767—1824) «Погребение Аталы» (на сюжет повести Ф.-Р. де Шатобриана, 1808), литографированной в 1822 г. Ж.-Б. Обри-Лекомтом (Aubry-Lecomte; 1797—1858), где Шактас изображен именно в такой позе у тела Аталы (см.: Platt J. В. The Poetics of Dry Transgression in Pushkin’s Necro-Erotic Verse // Taboo Pushkin: Topics, Texts, Interprétations / Ed. A. D. Gillespie. Madison (Wisconsin), 2012. P. 244, 259).

Анн-Луи Жироде де Руси-Триозон. «Погребение Аталы»

Пушкин и духовность. 1813-1820 - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821. "Кавказский пленник" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (1) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (2) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (3) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (4) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1821 (5) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. "Гавриилиада" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. "Гавриилиада" (2) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. "Гавриилиада" (3) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (1) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (2) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (3) „Царь Никита и сорок его дочерей” - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (4) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (5) - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (6.1). "Братья разбойники" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (6.2). "Братья разбойники" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (6.3). "Братья разбойники" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1822 (6.4). "Братья разбойники" - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Пушкин о духовности. 1823 (1) Письма - https://cont.ws/@mzarezin1307/...

Продолжение следует.