…её теперь и для тебя нет…

…Скоротечный митинг перед началом майской демонстрации закончился бравурной мелодией «Москва майская», вливающую в душу радость, счастье, восторг и бьющую фонтаном энергию вечной молодости.

Суета, суматоха и заразительное возбуждение праздника охватили небольшую площадь, где выстраивалась институтская колонна, взъерошившись плакатами, портретами личностей, гирляндами шаров, искусственными цветами, которые нежно и страстно лизали кроваво-золотистые языки полотнищ флагов, транспарантов и стягов в струях весеннего, довольно свежего утреннего ветра.

Ночью прошёл дождь, и день начинался с чистого неба и яркого, но пока ещё холодного солнца.

Его, переходящего от одной группки молодёжи к другой, приветствовали на все лады, ему искренно были рады, и улыбка благодарности освещала его лицо.

Её не было рядом с ним, но он чувствовал, что она вот-вот появиться из этой восторженной праздничной круговерти…, он ждал её и волны тепла качались в его груди…

Карман его длинного, до пят пальто, низко загудел.

«Да, слушаю» - ровно и монотонно произнёс он в мобильник.

«Повернись» - услышал он такой же монотонный ответ.

Повернулся не он – земля сделала пол-оборота вокруг него под ним…

За бесконечно простирающейся перед ним во все стороны толстой стеной из слегка матового стекла, он увидел и вмиг узнал фигуру человека – бывшего мужа его любимой, ожидание которой нестерпимо горело в нём.

Лицо "бывшего" было мертвенно-бледным, застывшим в ужасной гримасе страданий и мук. Глаза, вываливающиеся из чёрных глазниц, блестели от набегающих слёз. Перекошенный от напряжения рот с трясущимися губами выплёвывал слог за слогом, которые, как ему показалось, облепляли мобильник «бывшего» зажатый в его побелевших от напряжения пальцах.

«Не звони больше ей…» - омертвелый пустой взгляд упёрся в него.

«Почему?» - выдохнул он, и стеклянная стена стала с невыносимой силой притягивать и его.

«Ираида ушла к Ираклию…» - судорожный всхлип «бывшего» мужа ушёл в пространство.

«К Ираклию?» - он сказал это так, как будто бы только вчера с этим Ираклием он пил пиво с водкой, и утирал ему пьяные сопли салфеткой.

«К Ираклию ушла… сегодня… навсегда… и не жди её…, её теперь и для тебя нет…» - лицо «бывшего» мужа стало плоским, его голову как бы кто-то сзади вдавил в эту проклятую стеклянную стену и внезапно он стал сползать вниз по этой блёкло-матовой холодной стене, раскинув руки вширь, неистово шепча ему – «…прошу, верни её мне, прошу тебя, очень прошу…, верни...».

Его раскинувшиеся руки по ту сторону стекла в дрожащих своих сползающих движениях словно стремились обнять и прижать к себе начавшееся шествие кумачовой колонны за спиной внезапно ссутулившейся фигуры в длиннополом распахнутом пальто с безвольно повисшими руками, отражающейся на глянцевой поверхности мёртвой и равнодушной стеклянной тверди, вросшей в голубое весенне небо, которое внезапно стало затягиваться наползающими серыми тучами….

Стал накрапывать дождь…. Влажная мутная пелена приглушила яркие звуки праздника. Всё мгновенно посерело, стало пресным, скучным и пустым. Радужные толпы демонстрантов покрылись сыпью чёрных зонтов. Струйки ледяной сырости тонкими лентами спеленали его, ему стало неимоверно холодно, и он попытался запахнуть пальто, но безвольные руки не слушались его…, всё было тщетно….

...Из распахнутой настежь балконной двери тянуло ноябрьским сквозняком. Пальцы судорожно движущихся по дивану рук сжимались и разжимались в поисках одеяла, но его не было. В ход пошли ноги. Они спустились с дивана на пол, нащупали одеяло и, подняв его кверху, набросили на трясущееся от озноба голое тело.

Покачиваясь на боку, он подкатал под себя края одеяла, свернулся калачиком, но стылый, пропитавший всего его озноб не проходил, словно он нагишом лежал на холодном мокром асфальте праздничного сна, черно-белой короткометражкой врезавшегося в его память.

Так и не согревшись, он матерясь, как-то непривычно вяло встал с дивана и суетливо натянул просторные шорты и старую выношенную толстовку с капюшоном. Набросил капюшон на голову и, завернувшись кое-как в одеяло, побрёл на кухню.

Ткнул кнопку в настенном торшере со стеклянным абажуром в виде причудливо распустившегося алого мака, и серую кухню залил горячий красно-оранжевый свет. Включил чайник с малиновой подсветкой и, подойдя к окну, с гремящим под струями непрекращающегося уже второй день осеннего дождя подоконником, уткнулся лбом в ледяное стекло.

Черно-белая короткометражка сна не отпускала его. Она словно материализовалась и стала его второй реальностью, превратившей ни в что ту, первую реальность, в которой он существовал. В самом центре живота медленно стала разливаться тупая, липкая, сводящая с ума, текучая боль, как от удара хуком в солнечное сплетение. В школе он ходил в секцию бокса и знал что это такое. Цветущая и распухающая боль вызвала сильнейший приступ жара. Он сбросил одеяло и резко открыл форточку. Упругий толчок сквозняка швырнул ему в лицо рой дробящихся дождинок, и ему показалось, что это его тренер брызгает ему в лицо воду, приводя в чувство в углу ринга от пропущенных глупых ударов….

«Почему Ираида? Она же Ира!!!» – пульсировало в нём. И за этой пульсацией он поймал себя на том, что напряжённо перебирает имена её знакомых мужчин, которых он знал по её работе. Ираклия среди них не было. «И почему Ираклий? Это же Геракл, византийское имя…. Ираида-Ираклий, Ираклий-Ираида… сады Аида, ада, рая… Полный бред». Он катал эту пару имен в своём сознании то так, то эдак, на разные лады…., что-то в них было, но сейчас это «что-то» ускользало от него.

Чайник завизжал, завыл и захрипел. Он поморщился как от внезапной головной боли. «Надо бы от накипи почистить. И когда он оброс?» - раздражённо подумал он.

Он долго мелкими глотками пил разбавленное кипятком горячее молоко с мёдом из огромной глиняной кружки в форме головы клоуна «а-ля Олег Попов», которую подарила она, привезя с какой-то художественной ярмарки. Крышка в форме клетчатой кепки валялась где-то в столе. Ни кофе, ни коньяк для «сугрева» он не признавал – только горячее молоко с мёдом, как советовал его тренер, как когда-то в суровые дни спортивной молодости.

Он пил молоко и бездумно крутя и вертя в пальцах простой и дешевый мобильник с единственным номером в нём, её номером, чтобы другие звонки не мешали их долгим беседам, также продолжал крутить и вертеть в голове «тяни-толкая» из слов «Ираида-Ираклий».

Молоко и золотистый мед согрели его, расслабили, цветок боли больше не распускался, но и не завял…. Внезапно он внутренне содрогнулся, словно от резкого и внезапного толчка и внутренним взором увидел то, что было для него привычным и обыденным, в ином, тревожном и неприятном сочетании.

Он медленно осмотрел раскалённую, пылающую кухню. Весь её интерьер задумала и реализовала она, известный художник-дизайнер. Ему было все равно, он не влезал к ней с советами и уточнениями, и кроме его заплывшего накипью чайника, всё на кухне было её. Что-то она привозила со своих многочисленных выставок-ярмарок, что-то делала в своей мастерской, что-то дарили ей…

Первым подарком была кружка-клоун.

Потом над столом появился торшер-мак.

Над ним она повесила громадное панно – на толстой зелёной льняной ткани тончайшая вышивка красивейшего петуха с золотыми глазами, распушённый радужный хвост которого охватывал всего его.

Как-то незаметно для него на панно она приколола тряпичную куклу, сисястую и жопастую, в ярких фольклорных нарядах, с кокошником и красными узелками в обеих руках, но без лица, как на самодельных старинных детских деревянных куклах.

На микроволновке стояла статуэтка советского фарфора Алёнушка с козлёночком, одно из последних её украшений интерьера кухни.

Было ещё много чего разного, магнитики на холодильнике, эстампы, то тут, то там, натюрмортики, мелкая фигурная посуда с рисунками на стеклянных полочках…

Выстроенная ею внешняя художественная гармония интерьера кухни внезапно проявился в его «второй» реальности как законченная мозаика их отношений и его внутренней сущности, расписанные ею во всей их «красе»…

И вновь цветок боли в его животе ожил и дал новые побеги….

Он ткнул кнопку телефона…

«Доброе утро, страна» - сказал он и вспомнил, что это она придумала такое шутливое обоюдное приветствие в начале их знакомства, и которое сразу же прижилось между ними. Говоря, он с ужасом услышал, как его одеревеневшие губы просто отщёлкивали каждый звук этого идиотского приветствия – «…встречаемся как всегда, не опаздывай, нас с тобой будут ждать с нетерпением, встреча важная и обещает быть интересной…» - продолжил он и его губы, как казалось ему, уже стучали как кастаньеты.

«Извини, но у меня форс-мажор, неотложное изменение в экспонатах международной выставки. Ты же знаешь, как она важна для меня. Не сердись. Ещё увидимся. Целую» - её небрежно сказанные слова, как серп, скосили в нём все ещё распухающий цветок боли….

«Ты идёшь к Ираклию?» - буднично и равнодушно, чуть ли не зевая, внезапно произнёс он, словно со стороны слушая свои собственные слова.

Полу-крик, полу-взвизг, полу-стон, он так и не расслышал точно, были ему ответом, словно там, где-то в невообразимой дали, кто-то тоже пропустил жестокий хук…

Эксклюзивный телефон, как майский жук, гудел и елозил по гламурной дизайнерской столешницы кухонного стола. Он размеренно-давильным движением ткнул нужную клавишу и жук замер. Через мгновение вновь ожил.

Он откинул с головы капюшон толстовки, взял гудящий и дрожащий телефон, вышел на глянцевый от ноябрьского дождя балкон и запустил жужжащего майского жука в низко нависшее свинцовое осеннее небо, истекающее ледяной сеткой дождя….

«Сосед, физкульт-привет» - раздалось с балкона напротив из клубов блеклого дыма. «Руки шире, ноги шире, не спешите, три-четыре…» - и хриплый ржач разнёсся по наливающемуся светлым свинцом двору.