Тапочки (один день сельского опера 90-х)

Конец августа 1998 года выдался жарким и в прямом, и в переносном смысле. Дефолт, которого, как говорили по ТВ, быть не может, всё же грянул, обвалив рубль, зарплаты с пенсиями и похоронив еле теплящуюся уверенностью простых людей в завтрашнем дне. Тогда-то крылатая поныне фраза «не было никогда и вот снова» и приобрела свой негативный смысл. В итоге, на улицах опять появились бабушки, кто милостыню просящие, а кто запасы былые распродающие, в моргах многократно увеличилось количество повесившихся, утопившихся, застрелившихся и палёной водкой отравившихся, а милицию захлестнул вал заявлений о было сошедших на нет квартирных кражах. Плюс, многократно подросли разбои, грабежи и убийства. Почему грядущая в октябре 1998-го 80-я годовщина уголовного розыска и уподобилась нулевой. Ибо так называемый антисоциальный элемент распоясались – мама не горюй. Ну а в нашем 101-м километре – на несколько тех мам.

Вот.

На утренней планёрке начальник розыска с извинительными нотками расписал мне “простенький” материал по грабежу:

– Знаю, не твоя линия, но куда деваться? Тот опер ‒ в отпуске, а перекрывающий его ‒ на больничном. Участок же когда-то твоим был. Так что ‒ отработай. Там делов-то, у бабки два ушлёпка тапочки домашние отобрали, которыми та у магазина торговала. Одного она знает. Осталось другого найти. Ну и поколоть обоих. И в следствие материал направить. Как никак ‒ грабёж! Не суть, что тапочки. А-га?..

Отвечаю стандартно:

– У-гу!

Тут в кабинете появляется начальник милиции и будто с самого начала присутствовал на планёрке продолжает тему грабежа:

– Бабка та ‒ наша. До недавнего времени на пенсии уборщицей в отделе работала. И сыновья хорошие: один на Новой земле служит, другой на Камчатке. Да и муж её, царствие небесное, сам был опером. В 50-х годах тут землю пахал, когда ни один мужик без финки за голенищем на улицу не выходил. Тот меня и учил. Так что расстарайся, прошу.

Мол, наших бьют!

– У-гу!

Мол, найду!

И дело тут не в том, что бабка та женой опера была, но в том, что она ‒ просто бабка. И всё. И не суть важно, что именно и как у неё похитили: тапочки ли с ящика утащили, картошку ли из погреба вынесли или сумку с продуктами из рук вырвали, главное, что любую обиду любой бабке я воспринимал как обиду, нанесённую моей бабке или моей маме. И потому зверёныш обязательно будет найден, изобличён и ославлен! В любом случае! А как ‒ моё дело!

Вот и отложил все прочие дела, памятуя лишь про семь квартирных краж на том же участке, что уже пару месяцев глухарями висели. Поскольку, подумалось, не стоит исключать связи между теми квартирными кражами и тапочками этими.

Ну и стал вчитываться в собранный дежурным оперативником материал по грабежу тому.

Уяснил, тапочки для бабки ценности как бы не представляют, поскольку были подарены ей внуком. Принимавший заявление дежурный опер на случай отказа в возбуждении уголовного дела даже подстраховался волшебной милицейской фразой, бабкой якобы сказанной, “Ущерб считаю малозначительным”. Завтра, поди, перед начальником краснеть будет, за слова эти. И не потому, что не попытал бабку о родственниках её, а из-за того, что при грабежах и разбоях ценность похищенного для следствия и суда роли не играет... Бывает. И сам подобные промашки поначалу допускал. Далее же из заявления следовало, что тапочки у неё отобрал некий блатной Лёша Чернов по кличке Пука.

Фига-се, ‒ удивился я. Пуку ведь полгода назад осудили на три года за кражу и в тюрьму отправили. Как это он умудрился грабёж замолотить, на зоне находясь?

Поделился сомнением с начальником розыска. Тот отвечает, что и сам в непонятках, мол, потому тебе и расписал.

– Понял, ‒ отвечаю, ‒ По горячим следам вряд ли раскрою.

Сходил к бабке. Переопросил. Та поясняет, пенсия прежней осталась, а цены в четыре раза скаканули; вот и решила тапочки заморские, что внук ей подарил, продать и правнучке подарок на 1-е сентября купить. Ну и присела на ящик какой-то возле магазина круглосуточного, благо, день был, а тапочки на другой выложила, мало ли кто купит. Тем более что и упаковка заводская не нарушена была. И тут два хлыща мимо идут: один ‒ Лёша Пука, а другого не знаю. Высокий, носастый и заикается. Пука заику и спрашивает: «Тебе тапочки домашние нужны»? А тот: «Мне теперь всё нужно, что ни приколочено». Пука подходит ко мне, берёт тапочки и уходит. Я кричу ему, отдай тапки, гад, или деньги плати! А тот и не обернулся. Вот и всё, сказала бабка. И заплакала.

Я попрощался. Заявился на квартиру Пуки. Его родня тут же всех собак на меня спустила, мол, сами в тюрьму упаковали, а теперь ещё и спрашивают, где он.

Стерпел, ибо главное понял, Пука домой не являлся.

Вернулся к бабке, мол, мать, а ты ничего не попутала с Пукой? Та плачет и божится, ей-бо – он, зараза!

Пришёл в отдел, поднял дела, убедился, Пука осужден и находится в тюрьме.

Позвонил в оперчасть тюрьмы. Там подтвердили, сидит!

Хм. Глухарь рисуется, а не раскрытие по горячим следам.

Завис.

Снова открыл собранный материал и начал вчитаться между строк, ставя перед собой вопросы без ответов и памятуя любимую поговорку всех оперов, что в грамотно поставленном вопросе уже присутствует неявный ответ.

Вопросов оказалось немного, и почти все вращались вокруг магазина того, круглосуточного источника криминогенной обстановки на районе. За исключением одного, ответа заики: «Мне теперь всё нужно, что ни приколочено». Почему «теперь»? А до этого, раньше что было?...

Потом ещё раз перечитал справку дежурного опера о подворном и поквартирном обходе. Из неё тоже нарисовались вопросы, решить которые можно было лишь у магазина.

Пришёл к рассаднику тому круглосуточному, и начал опрашивать продавцов. Ан, никто ничего не видел.

Лады, не хотите здесь говорить, будете завтра в кабинете краснеть. Ибо бабка утверждает, что кричала вослед Пуке, требуя тапки вернуть. Значит, должны были если не видеть, то хотя бы слышать крик её.

Вышел из магазина и принялся опрашивать близлежащих ларёчников. Результат ‒ отрицательный: никто ничего не слышал и не видел; кто на обеде был, кто по нужде отошёл. Лишь одна зацепка оставалась: в тот день у одной ларёчницы работала её напарница, что сейчас отдыхает.

Узнал её адрес. Припёрся к той. Из последних сил. Ибо километров 20 уже ногами намотал. Та и говорит:

– Видела! И никакой это не Пука. Ибо Пуку я знаю. А тот хлыщ ‒ не Пука. Но кто он ‒ не знаю. Зато знаю, кто с хлыщом тем был. Он недавно с зоны откинулся. Как зовут и где живёт точно не скажу, помню лишь, что где-то в частном секторе за магазином обитает, и что кличка у него ‒ Заика.

Я ожил. Усталость как рукой сняло. Ибо легавая взяла след зверя. Эндорфины попёрли в гору. Теперь не уйдёт! Теперь из под земли достану!

Метнулся в отдел. Доложил начальнику про Заику. Тот изумился, мол, да, был такой блатной, пять лет назад за убийство посадили, мол, ещё столько же сидеть. И по своим каналам быстро навёл справки. Выяснилось, что Заику по УДО освободили за хорошее поведение, а нам забыли сообщить.

– Раздолбаи! ‒ ругнулся начальник на оперчасть той зоны. Да и продиктовал мне данные и адрес Заики.

И я снова попёрся километры пешком наматывать. Не, полетел, весь такой поджарый, собранный, готовый к любой неожиданности. Как всегда забыв зайти в дежурку и взять пистолетик и рацию. А о сотовых телефонах мы тогда и мечтать не мечтали.

Нашёл адрес. Вошёл без стука. Стандартно поприветствовал два десятка присутствующих социально опасных лиц, что-то отмечавших за грязным столом притона:

– Всем сидеть на жопах ровно! А Заика ‒ ко мне! С остальными опосля знакомится буду!

– Так я ж… ничего ещё… ‒ представился Заика.

– Мне виднее! ‒ отвечаю. ‒ Бабкины тапочки где?

– Тапочки! ‒ расцвёл Заика, ‒ Да вон, на шкафу! В упаковке ещё! Это не я, это ‒ Клещ!

– Знаю! ‒ отвечаю. Ибо слышал, что есть такой уркаган.

Встал на цыпочках, пошарил рукой по крышке шкафа. До тапочек не дотянулся. Открыл дверцу шкафа, чтобы стать ногой на нижнюю полку. Внутри увидел кучу тюков и связок с барахлом. В углу заметил телевизор, буржуйский. Присмотрелся. Ё-п-р-с-тэйка, тот самый, из ориентировки по последней квартирной краже.

А так беготня за грабителями бабкиных тапочек и позволила раскрыть семь резонансных квартирных краж.

В результате чего, у нашего отпускника шибко улучшился показатель раскрываемости за август месяц 1998 года. Почему “Переходящий глухарь”, вручаемый самому невезучему за отчётный месяц оперу, и пролетел мимо его кабинета.

На заставке: кадр из фильма «Брат» с нашим отделом на дальнем плане.

***