1663. Верность и горечь.

Дорога вилась широкой извилистой лентой, то взбираясь на небольшие холмы, то теряясь в лесных хороводах. Долгие часы трясясь в телеге Григорий не видел ни одного встречного человека. Если первое время пока не спал жар, он не сильно скучал, постоянно проваливаясь в полузабытьё, то, когда лихоманка оставила его, тоска смертная стала глодать его деятельный ум.

Его провожатые не сильно-то разговорчивый парень Микола и дед Бузгай правили подводой по-очереди, скупо отвечая на вопросы.

- Доедем до Глухова - там лекарю тебя покажем, - сказал Бузгай так, словно Григорий был не его подопечным, а палачом, который вытягивал из него слова калёным железом.

- А дале куда?

- Тарас велел тебя глуховскому воеводе казать, а там как Бог управит. Скажут везти до Москвы - и в Москву свезём.

- Не далече ли до Москвы?

- Не. Свезём.

Люди в эту лихую годину не строили своих селений вдоль дорог - не раз и не два уже прокатывалась волна войск по окрестностям, сжигая и сжирая всё на своём пути. Эту особенность Григорий отметил ещё по дороге в Нежин, но сейчас, двигаясь неспешно он там и тут замечал следы былой жизни - где покосившиеся кресты в роще, где остовы брошенных халуп.

Однажды остановившись у колодца, чтобы напоить лошадей он отметил, что кто-то совсем недавно пригонял сюда скот - колода, что была опрокинута рядом была ещё влажной.

Рюзгар, некогда непокорный и своевольный в эти дни стал сам подходить и обнюхивать своего товарища, который вот уже несколько долгих дней не садился в седло, не давая прыткому жеребцу носиться по взрастающей, свежей траве. "Подобру ли?" - косился он на своего седока - "Ну? Когда же?". Микола и Бузгай диковинного коня шарахались, нутром понимая, что непрост этот конёк.

Рана Григория стала заживать и рубцеваться. Уже подезжая к Глухову отпала нужда в лекаре - стрелец снова стал взбираться в седло. Он не мог ещё ездить верхом долго, тем более не мог мчать во весь опор, но путь разом стал короче, а его хмурые провожатые бодрее. Один раз Григорий увидел как дед Бузгай улыбнулся, наблюдая как воробьи купаются в придорожной пыли, взбивая маленькими крыльями облачка и гволча как очумелые.

Глухов городок небольшой, но крепкий, показался за Павловским озером, которое раскинулось голубой чашей. Они взобрались на косогор и сразу увидели и гладь воды и кресты на золочёных куполах и кипучую жизнь разбросавшую вокруг церквей множество людского жилья, небольшие островки теремов и крепко сбитые короба зажиточных мещан.

Тут и там стали встречаться люди - была вечерняя пора и одни спешили к городу, другие наоборот возвращались по своим весям с торга.

Григорий взобрался на своего жеребца и, наказав товарищам ехать к соборной площади, помчался вперёд, не обращая внимания на ноющую рану. Поводья он держал свободно, давая волю Рюзгару, и посадка его уже выправилась - наконец слабость отступила.

- Эй, служивые, какого приказу будете?

- А ты кто таков, спрашиваешь нас? - стрельцы в серых домотканых кафтанах взгромождали бревно на раскат, и прервавшись на отдых разглядывали чужака в однорядке и на диковинном жеребце.

- Стрелецкого приказу Тимофея Полтева человек.

Десятский прищурился и почесал бороду. По говору Григорий и впрямь был похож на русака, но время было тревожное. Приказав отворить ворота десятский отослал посыльного за старшим начальником - кого сыщет.

- А что за суровость? Без бумаг не велено в град впускать?

- Таких как ты не велено. Другой оборот - мещане с окрестности. Этим свободный ход. Да мы их всех уже знаем, почитай полгода тут эти рожи видим. А кто ты - нам не ведомо.

Десятский читать не умел, поэтому на развёрнутый Григорием подорожный лист глянул вполглаза - сходный по виду с настоящим и ладно.

- Хошь квасу с дороги?

- Квасу? - Григорий улыбнулся неожиданному предложению. Ясно, что вот уже русская земля пошла. - Отчего ж не дерябнуть-то? Можно!

Десятский отвёл путника в сторожку, усадил на колоду, достал жбан. Оловянные казённые кружки уже видали лучшие времена, но на них ещё читались клейма Белгородского стрелецкого приказа.

- Как это ты - ещё и бороды толком нет - а ужо в важные люди затесался? Боярские сыны - другой сказ - эти с пелёнок ужо в начатные люди попадают, но ты-то видом чёрная кость.

- Бог велел, я справил. Не по сроку мне взлететь довелось, а по выслуге.

- Чем же выслужил? И где малец может выслужить в стрельцах ходя? Неуж порох нюхал?

- Не, на войну, Бог миловал, не ходил пока. А при важных делах состоял. А теперь вот в Москве красного петуха приставлен за хвост тягать, да голову рубить. Другое скажи - белгородского приказу служивые, верно?

- Откель знаешь?

Григорий указал на кружечное клеймо.

- Верно! Глазастый ты... и верно неспроста в большие люди попал! - улыбнулся десятский.

- Был у вас такой в приказе Онисим-стрелец, батька мой - не знаешь ли его? Много времени прошло, но вдруг?

- Я три года как вёрстанный, а делу твоему поди-ка десять лет тому как прошло. Такое только приказной голова наверное и упомнит. Да вишь какое дело - голова где? В Белогороде, а нас на службу сюда годовать поместили. Да и стрелец для головы - дело плёвое - он нас не иначе как "бесами" зовёт.

Пока они судачили о Глухове, о будущей войне, к которой шла подготовка, подвода тарасовых людей уже минула ворота, но десятский Григория так и не отпустил. "Приказ есть приказ!" Нарочный, посланный к сотскому давно уже вернулся, а начальные люди всё не шли.

- Знал бы грамоту, счёл бы лист твой подорожный, да и пустил бы тебя. А так нет - с меня спрос будет.

За воротами кто-то громко выругался. Стрелецкий гомон выражал явное недовольство.

- Чо бузим? - десятский по-хозяйски остановился у воза с жёлтой глиной, что стоял у ворот. - берём заступы, лохани и засыпаем стену!

- Да сколько можно, Пахомыч! Что мы тут каторжане разве? Дело наше службу нести... - гомонили стрельцы утомлённые вседневной работой и тяжким зноем, что к вечеру почти и не спадал.

- Ляхи придут - оне вам покажут и службу, и негу, и спокою отвесят - за гробовой доской упомните! Токмо не будет вам гроба - вона в озере карасей кормить налядят и вся недолга! - десятский отдал вознице положенную деньгу и тот весело погнал воз на разгрузку.

- Ждёте, что ляхи за своими землями вернутся?

- Угу. Лях упорный, а слух верный был, что силы копит. Тут у нас стольник царёв прибыл из бывших ляхов Юрком Трубецким кличут - так он говорит, что польская корона своего не отпустит пока не надорвётся, а надорвётся она не скоро. Для того и глину месим и колья тешем, что надорвать ляха сильно надоть.

- Спровадил бы ты меня до сего Трубецкого, а? Хоть сам, хоть с нарочным - он-то точно читать умеет, да к тому же стольник царёв.

- У меня до него ходу нет.

- Не думай о сём - у меня ход до него найдётся!

Съезжая изба была самая заурядная, но с недавних пор была вычищена, и обставлена богато. Крыша тесовая, во дворе новые колоды и кадушки, крылец подновлён свежей резьбой , а ступени перенабраны крепкой дубовой доской.

Турбецкой был высоким, худым парнем с бледным, чуть болезненным лицом. Он негодующе взглянул на просителей, но упершись взглядом в Григория сменил гнев на милость. По лицу видно было, что стрельца он где-то видел, но где? Припомнить не мог. Развернув подорожный лист, увидев подписи дьяков посольского приказа, протянул его назад уже спокойнее, признав в незваном госте ровню.

Десятский пятясь выходил уже было из приказной избы, но Григорий тремя быстрыми шагами настиг его:

- Пахомыч, ты лошадя моего овсом сдобри, а то бока уже ввалились. Поставь на роздых, а это тебе на хлопоты, - и сунул белгородцу две серебряных копейки. - Не жди меня! Потом сочтёмся, как коня заберу!

Трубецкой смотрел на Григория чуть выскомерно, но с известной предосторожностью - кого ещё к нему в гости занесло он так и не мог догадаться.

- Какие дела заставили тебя в наши края заехать? - Трубецкой говорил чётко, по-русски, но с каким-то неявным, едва уловимым приговором.

- С Чёрной Рады еду, ранение домой везу, да доклад Государю о содеянном.

- Что же содеялось? Никак новости дурные?

- Жаба-Брюховецкий власть удумал взять и наверняка возьмёт, посколь Велико-Гагин Данила, посол царёв ещё не въехав в Нежин уже с Брюховецким в сговор подался.

Трубецкой стал мрачнее тучи. Его молодое, безбородое лицо прорезали неожиданные морщины, а глаза заволокло туманом.

- Только этого не хватало! А что черниговцы? Что нежинский полковник? Что Сомко? Неужто сдадут булаву без боя?

- Не сдадут! А Гагин сдаст, ведь всё решено загодя и это ясно. Я бы сё упредил, но моей силы нет Гагину слово сказать, а до Государя далече!

Трубецкой взял в руки колокольчик и позвонил. Завидя это Григорий удивился и насторожился - какого обычая на Руси не было - звать челядь колокольчиком, а вот в Англии он такое видел и не раз.

- Давно ли Государю служишь, Юрий Петрович? - спросил Григорий резко похолодевшим тоном. Улавливая каждую нотку в голосе и каждую заминку на лице собеседника он стал подозревать неладное.

- С четырнадцати лет. Отроком привезён дядей моим Алексей Никитичем на Русь с Речи Посполитой. То смутило тебя, господин полуполковник? Богдан Хмельниченка на Раде в Переяславле объявил наши земли под рукой православного царя - а ведь мы, Трубецкие испокон на Северских землях княжили. Куда земля, туда и я!

- Латинской веры держишься?

- Но! Православной! Римо-католики аки волки лютые для моих людей. Пока были в Речи, пока сил не было вырваться - и мы держались веры чужой, а служили по православному ладу, теперь открыто служим!

Трубецкой помедлил и всё-таки задал свой вопрос:

- Где же я видел тебя ранее? При дворе царском, не иначе?

- Может быть на охоте, а может быть в Теремном дворце, а то и на Москва-реке, когда на тройках по льду гоньба была...

Царский стольник вздохнул спокойно - понял, что Григорий не из родовитых, что не будет местнического чванства и борьбы за первенство в котором Трубецким приходилось особо тяжело - они то на русской службе недавно, да ещё и не рюриковичи, а гедиминовичи... 

- Не чаял тебя тут увидеть - а слух по Москве про тебя ходит упорный, что ты-де, важный порученец Государя, что его око над боярами. Уфимского воеводу высек, слышал я!

Стрелец смутился, и краска залила его лицо.

- За сей проступок сечён батогами на царском дворе.

- Сия царёва немилость притворная - всем ведомо! Ты его тайный сподвижник, и с царевичем на короткой ноге. Сам Ртищев тебя нахваливает, а за Англицкое посольство тебе и родовитые завидуют.

- Сему радоваться нечему. Зависть таких людей, опасное дело - по Велико-Гагину знаю.

Трубецкой пригласил к столу - "в ногах правды нет!" и сам сел первым. Челядин принёс свежеприготовленный самовар, лакомства турецкого и польского обычая и даже мармелад, что Григорий впервые отведал в Англии.То ещё диковино было, что челядин был в простенькой, но ливрее.

- Первым делом, прибыв в Глухов, начал я людей выдирать из этого заедающего насмерть быта. Вот и привёз немчина, который навычен особо пекарством заниматься. Хитрец голландский сахар иноземный, кеоторого здесь не достать, заменил мёдом, а сейчас вот и турские сладости колдовать научился на наших-то дрожжах. Отведуй, скажи - хорош немец?

- А нешто ты сладостями людей из грязи вытащить думаешь?

Трубецкой махнул рукой - "нет, что ты!", но ему доставляло настоящее удовольствие видеть как Григорий уминает всё подряд без разбору лишь успевая нахваливать.

- Понимаешь, Григорий, людям диво нужно, чтобы они как-то воспряли. Вот я бы хотел в Глухове куранты поставить - чтобы часы били. Чтоб не хуже чем на Кремле на Фроловской башне*! Не только колокольным звоном чтоб, но и курантами народ на труд выводили.

- А что тебе, князю, до людей? У других испокон веку в грязи да горе живут - думаешь, что в Глухове твоими стараниями ино будет? Воеводе-то надо твои старания?

Молодой князь даже отшатнулся от нежданного вопроса, слегка остолбенел, застыл и растерялся. Видно было как изменилось его восторженное лицо - недоумение и досада - он-то увидел в Григории единомышленника, перед которым хотел было похвастаться, а его встретили чуть ли не ушатом ледяной воды.

- Ты, Юрий Петрович, не серчай! Затея твоя замечательная, а что Лопухин Авраамий? Подобру ли воеводе такое твое рвение? А тебе-то самому зачем? Я впервой вижу князя которому до чёрного люда дело есть. Сё диво большее, чем мармалад!

- Нам без чёрного люда не выстоять, а чёрный люд за кого стоять будет коли ему ни паны, ни бояре добра не делают? Пойдёт казак ли, мещанин ли под саблю, под картечь - коли в том ему проку нет? Силой не угонишь. Вера тоже не сильно крепко держит. Видал я как православные под латинское ярмо гнутся. Нет! Если народ не воспрянет не сдюжим мы против ляхов.

- Царь батюшка неуж войска не даст?

- Руси с Речью не тягаться. Людей в Речи больше втрое противу Руси, а то и боле! Это я точно знаю.

- Да брось! Велика Русь, одна Москва только чего стоит...

- Эх, Григорий. Я был в Речи, был и в Литве - после мора Москва уже не та! Сколь народу убыло? А знаешь ли отчего Литва под ляхов пошла, почему унию с ними приняла? Литва ведь гордая, а вот смирилась. А всё потому, что обезлюдела Литва от мора. Чума столько людей выкосила, что и войско уже выставить почти и не могут. Русь тоже - что Государева Русь чумой побита, что ляшская Русь... Сколь людей в боях сгинуло? Тыщи? А от мора - десятки тысяч! Может и боле... Хоть Польшу войной потрепало, да мор её не коснулся почти. Потому много их придёт! А у царя людей кроме этих вот глуховчан, да других и нет. Придёт подмога с Белогорода, с Рыльска, с других городов - сколь наскребут. Может и придут три калеки... Нет! Надобно, чтобы мещанин на защиту становился! Только мещане способны нас укрепить!

Григорий про род Трубецких не слышал никогда, и этот князь ему показался немного не от мира сего. Хоть и жаждал он быть русским, да не был им - думал иначе.

- Ты, Юрий Петрович, наездом будешь в Москве ль, в какой веси - где обо мне услышишь - иди до меня, коль нужно будет. Как ты радеешь - любо мне. Я зараз на подмогу прийду... Да и немец твой искусник! - Григорий рассмеялся и обнял нового знакомца.

Первую ночь Григорий спал как убитый и встал с первыми лучами солнца совершенно отдохнувший. На постоялом дворе, а в Глухове он был на удивление просторным и тихим, уже копался со сбруей дед Бузгай; из конюшенных яслей слышался богатырский храп Миколы.

- Что не спится? Вона - Микола ещё и половину снов не пересмотрел!

- Пусть смотрит. Дальше один поеду! Спасибо тебе дедо! Тарасу мою благодарность снеси, в ножки кланяюсь за радушие и хлопоты. В наши края подадитесь - меня не забывайте!

Дед кивнул, будто того только и ждал; лицо его всегда чуть хмурое стало чуть спокойнее и стрелец как будто даже увидел радость, просвечивающую через строгий облик.

Скоро все нехитрые пожитки были взвалены на Рюзгара, пистолеты снаряжены, кошель с серебром и подорожные грамоты надёжно упрятаны за пазуху.

- Присядем на дорожку? - предложил Бузгай.

Высоко по небу бежали лёгкие облака. Верный признак - день выдастся хорошим, без дождя.

- Я Тарасу твои слова снесу, а ты Царю-Батюшке мои слова доставишь?

- Что? - удивился Григорий. Он опешил и даже недоверчиво покосился на Бузгая. Уж не подменили ли деда? - Так-то доставлю, коли крепко запомнить смогу!...

- Моё слово простое и запоминать нечего. Наперво - благодарность от мещан нежинских снеси - жили мы туго, да с православным царём хоть лучик надёжи у нас появился. Хоть не мы, хоть дети и внуки от ляха свободно вдохнут. Оно, конешно, с боярами тоже легко не будет, да всё ж свои родные, православные... Другое слово скажи - казаков пусть под корень изводит, чтобы духу их не было на земле нашей!

- Как же так? Бузгай, разве подобру такое царю говорить? Разве казаки не сила ваша и защита?

- Ты послухай, а там сам кумекай. У меня была жена молода, Славка, дочь Мартына. Схитили её казаки, продали турским купцам и сгинула она. А как я её любил, как... вот здесь она у меня по сю пору... - он хлопнул себя по сердцу и видно было, что деду не по себе. - Дитё она ждала, думали сын будет... Потом сошёлся я с Ганной - хоть и не красавица, Ганнушка моя, да шестерых сынов мне подарила. Кто выжил, кто помер - не от том речь, а родилася у меня доня. Беленькая, хорошенькая, Славкою мы с Ганнушкой её назвали, ведь знала Ганна боль мою. Когда было ей двенадцать годков один из этих аспидов схитил её - взамуж просил сначала экую быличку! - потом схитил. Упросил я других казаков найти, вернуть, всё отдал, что было, волов, упряжь, клин пашни, что кормила меня и всех нас. Нашли они его, проклятого, как уговор был... Да только порешив доню мне не вернули, а отволокли её в сечь, где армянские купчины её ясыркой в Крым отправили. Эти же дьяволы, отняв у меня всё ещё в лицо мне усмехались, а потом, когда я, обезумев от горя кинулся на них сломали мне рёбра и чуть только не убили. Двадцать лет назад то было, да только до сих пор у меня сердце ещё боле заходится пока всех под корень их не изведу! Но силы моей больше нет, а у Государя силы безмерно!

- Разве ж нет других казаков, дедо? Сии - воры, но...

- Казак всегда вор и убойца!

- Что и Сомко? И Золоторенка?

- Эти в первую очередь! Мы, пахари, прах для них! Не трудом они живут - убойством, хитничеством! Всех, всех их под корень!

Бузгай заплакал как маленький ребёнок которого обидели.

- Думаешь Государь найдёт твоих обидчиков?

- Чего их искать? Я сам место покажу, где я их прикопал... Но только другие лучше ль? Разве не кровь народную пьют все эти гетьманы и их ватаги?

- Ты поубивал их что ли?

- Нет, Гриша, не убивал я их. На суд Божий отправил. Но разве ж вернёт мне моих Славок? Разве ж горе моё можно утолить?

- Хорошо, дедо! Ты знай - Государь твои слова услышит и скор будет суд на тех, кто такое творит в земле Русской!

Бузгай больше не проронил ни слова, обнял, расцеловал парня и только тот выезжал под богатырский храп Миколы, перекрестил его вслед.

Дорога к Москве лежала через Брянск и Калугу или же через Орёл и Тулу, сходясь близ Серпухова. Посольство в Нежин шло через орловщину, там же нагонял их и Григорий - теперь же он решил пройти новым путём - через Брянск. Здесь уже было больше людей и поселений, изредка на дороге появлялись шайки бродяжничающих нищих: то попы самого одичалого вида, которые зорко приглядывались чем можно поживиться у путников неожиданно встретившихся на дороге, то жуликоватого вида скоморохи - самые настоящие братья разбойникам.

- Куда путь держишь милостивый государь? - спрашивал старший такой ватаги, как правило угрожающе опираясь на суковатый посох.

Григорий не имел обычая отвечать на такие вопросы, из расстёгнутой кобуры появлялись пистолеты, и нежданные спутники прядали по канавам, проклиная "государева пса". На четвёртой такой встрече один из молодчиков оказался не робкого десятка, как только Григорий разогнал его товарищей и проехал мимо, вослед ему взвился аркан и резким рывком стрельца попытались вырвать из седла. Петля охватила шею туго, но боль от верёвки конского волоса была терпима, и Григорий повернул голову, как его учил Еглай Туменов. "В сих двух жилах**, Гриня, вся твоя жизнь! Коли душат тебя дай передавить одну, но не давай передавить другую!  И тогда, когда враг твой уже будет думать, что справился с тобой - тогда бей!" Аркан выскользнул из рук негодяя, как только стрелец разрядил ему в лицо пистоль заряженный картечным свинцом. Испещрённая оспинами рожа превратилась в кровавое месиво - и хотя такой выстрел не убил головореза, но вопль был словно душа отлетает.

Собрав тугими петлями и приторочив аркан к седлу Григорий взглянул на сучащего ногами ватажника. Валяясь в пыли тот вопил и бесновался - картина жуткая и неприглядная, но к своему удивлению, зная за собой слабость к таким сценам Григорий обнаружил, что ему нисколько не жалко валяющегося на дороге человека. Он не чувствовал ни ненависти, ни отвращения; его не трясло, как это бывает после внезапной опасности и не было никакой жажды действия, столь обычной в таких случаях. Почувствовав полное равнодушие Григорий ужаснулся себе, но и эта волна схлынула - и наступил момент ледяного спокойствия. Через мгновенье он извлёк из чехла карабин и почти не целясь оборвал жизнь покалеченного им разбойника.

В Брянске он был четвертого июля, а к Петрову посту поспел в Калугу. Оба города он осмотрел очень бегло, в Брянске купив лишь хорошего конька. Рюзгар уже порядком утомился от долгой дороги и дальше ему можно было сбросить с себя лишний груз. В Калуге в одной из неприметных церквушек он обнаружил тихонького служку, который охотно продал ему собственноручно переписанный Псалтырь и Часослов и теперь, развьючив лошадей на днёвке, Григорий много читал, постигая глубины Божьего промысла. Время летело в раздумьях и молитвах, но всё-таки уже подбираясь к Москве Григорий ждал того мгновенья, когда бросив всё, выполнив свой долг умчится в Волосырку к своей ненаглядной Мэри-Марьюшке. Иногда ему казалось, что ехать ещё долго, но вспомнив сколько уже пройдено, он успокаивался. Мысли его склонялись всё больше от государевых дел к его собственным - он читал переживания и мольбы царя Давида и представлял себя на его месте.

Сердце его было неспокойно из-за Чёрной Рады, предчувствуя недоброе. Григорий отчётливо понимал - его слово может и дойдёт до царя, но вряд ли что-то изменит. Размышляя как лучше передать весть о происходящем на Левобережьи Днепра он уже не раз и не два переменил свои мысли - но каждый раз оставался недовольным собой.

Наконец-то показалась Москва златоглавая и кони, словно почувствовав скорую передышку поплелись чуть резвее. Они были вымотаны, да и Григорий почувствовал, что у него снова поднимается необъяснимый жар.

- Григорий Онисимович! - взвизгнула Оксанка, когда увидела с крыльца приметную фигурку Рюзгара. - Минька дуй суда! Вон он, Григорий Онисимович!

- Да почём тебе знать, Ксюха?! Мало ли верховых в Москве?! Рано ему ещё назад вертаться - Нежин эвона где - за тридевять земель!

- Минька! Это он, сердцем чую! Давай ставь снедь! Лезай в погреба!

Оксана, хотя и была много младше Мишки, но тот всегда уступал её напору когда дело касалось хозяйских дел. Он сначала вразвалку, а затем быстрее спустился в ледник. Назад уже летел стрелой - сам проникся убеждением Оксаны, что возвращается хозяин дома: - Ну, что торчите, как колоды глазастые? Живо стол накрыли! - орал он на нерасторопных Федьку и Фёклу, что боролись с зевотой.

Григорий грязный и пыльный с дороги насилу отбился от прилипшей Оксанки - она совершенно не боясь ни хозяйского гнева, ни того, что подумают люди обвила его шею руками и стала целовать щетинистую щёку.

- Полно, Оксана, што ж ты как с цепи сорвалась!

- Вернулся, вернулся избавитель наш! А вот Федюнька уже баньку с дороги топит, мы уже и стол накрыли - а ты Минь, чего стоишь? Лошадя бери, другого бери - веди в стойло! Все ж устают с дороги и кони тож! Ты, Григорий Онисимович не серчай на них, оне так рады, что оторопели, самую малость.

- Да хватит уже тараторить, тараторка ты наша! Вот скажу Марье, што ты цоловаться лезешь, вот будет тебе взбучка!

- А, пусть! Марь Петровна добрая!

- Добрая, но строгая!

Прибыв в Москву к вечеру Григорий первым делом подкрепился и отмылся, а затем отправился в приказ - дела не требовали отлагательств. В приказе конечно же никого не было - все разбрелись по службам, стрельцы вольные от караула болтались на торгу в своих лавках, а годующие в Москве новобранцы из Ярославля Григорию ничего толком сообщить не смогли. Зато в приказе он взял свежую лошадь и не долго думая отправился в Успенский собор к вечерней службе. Государь если и был в Москве - то верно был именно там - на Илью-пророка, где ж ему ещё быть?

И словно в назидание всем православным с западного края неба потянулись тучи, а потом и загромыхала небесная колесница.

- Вернулся, сокол, да видно не по добру вернулся, - сказал Фёдор Ртищев, вглядываясь в лицо стрельца. - Больно мрачен, чело думой тяготится...

- Здрав буди, Фёдор Михайлович! Царю-батюшке поклон левобережных казаков и мещан дозволь снести?

- Не выйдет, Гриша... Нездоров Алексей Михайлович, вот молим за него...

- Как нездоров? И на службе его нет? Неужель так всё серьёзно?

Ртищев ничего не ответил, но всем видом дал понять - серьёзнее не бывает.

- Что с ним? Лихоманка?

- Потише, чай не на торжище!

Тут же Григория схватили за рукав - маленький строгий попик всучил стрельцу свечку и безмолвно приказал умолкнуть.

После службы Ртищев больше расспрашивал Григория о казачьих делах, всё отнекиваясь рассказывать о здоровье Государя. Он сослался на то, что к Государю не велено никого пускать, и что о Чёрной Раде и сговоре Гагина с Брюховецким доложит сам.

- Ступай лучше к Шаховскому, пусть он дело правит как почтёт нужным. Всё одно, лучше его никто казачьих дел не знает.

Князь Шаховской Григория принял не медля, с порога нагнав на него тревогу и тяжёлые предчувствия. Воспалённые от бессонных ночей глаза его пугали - одержимость, даже какое-то безумие нашло на князя.

- Ляхи, турки, свеи, голаны - все супротив нас ратуют, Григорий! Трещим по швам, а тут ещё и ты с такими новостями. Ух, Гагин, ух вернёшься, чёрт старый... На кол! Милостив царь, а то б я его загодя по плечи в землю вбил!

Ничего ни о болезни царя, ни о делах Шаховской не сказал, отделавшись лишь общими словами.

- Фёдор Иванович, почему же мне до Государя ходу не даёте?

- Нет и всё! Да и не такое важное сё дело. Ну подрались казаки меж собой - эка невидаль. Да хоть бы и на лоскуты порезали друг друга - внове ли сё? Нет! Они от века друг друга режут и не прекратят, хоть ты тресни! Что с Гагиным делать? Ну, а что ты с этим пнём сделаешь? Говорил я Государю - не надо Гагину такого дела поручать. Не послушал Алексей Михайлович. Вот теперь у нас голова боли...

Григорий ещё долго слушал голову Разбойного приказа, но всё-таки решил попытать счастья и пробиться к Теремному дворцу.

- Куда ты ломишь? - вдруг осадил его Богдан Хитрово, выходивший из Теремного на крылец. Григорий споривший со стрельцами Александрова, которые ему заступили путь, обрадовался, но царёв любимец его мигом охолонил.

- Велено не пущать и всё!

- Ну, Богдан Матвеич! Ну, хотя б скажитесь Государю! Он прикажет звать!

Хитрово отвёл Григория в сторону и вкрадчиво сказал:

- Куда прёшь, дурья бошка? Ты что ж думаешь тебя с такими вестями к Государю не позвали бы? Нет в Москве Государя!

- Как нет?.. А...

- Не суй свой нос в это, малец! Собирайся да и мчись к своей Марье. Нечего в Москве клопов кормить! Сказку свою о содеянном Гагиным и Бруховецким в Посольском приказе кому положено отпиши да поезжай с Богом!

Григория как молнией к земле пригвоздило. Немного придя в себя он вернулся к коновязи размышляя - сразу мчать к Посольскому, либо сделать это наутро? Смеркалось. В хоромах в горницах уже горели свечи, в избах - лучины, но стрелец всё-таки пустил лошадь к Посольскому приказу. Нечего медлить! Спозаранку - прочь из Москвы!

Праздность дорога к измене!

Роскошь погружает в искушения.

==========

* Фроловской башней до 1658 года называли Спасскую башню кремля.

** речь о сонных артериях.