Первый танковый бой Великой Отечественной. Утро 22/06-41. Окрестности Перемышля.

ЦЕНА ПРАВИЛЬНОГО РЕШЕНИЯ.

"Вот война и началась! Она застаёт меня неподалёку от Перемышля ранним утром, когда я думал: скорее бы сдать роту и — в Москву, на зачётную сессию заочников инженерного факультета Бронетанковой академии. Светает. За кормой моей машины разгорается заря. Серая лента шоссе тонет в тумане. Туман тянется по лощине и цепляется вдали за островерхие кровли Перемышля.

Я веду роту танкеток Т-37. Моя обязанность, как военного представителя на машиностроительных заводах Одесской группы, — сдать роту штабу Н-ской части, стоящему в местечке под Перемышлем. После этого я должен заехать в Одессу, к месту своей службы, а оттуда уже можно в Москву.

Со мной на головной танкетке едет Иван Кривуля, младший политрук, назначенный на должность замполита роты.

Кривуля рассказывает мне о своём житье-бытье в Одессе, где он учился на курсах младших политруков. Я слушаю историю его встречи на танцплощадке одесского парка культуры и отдыха с некоей прекрасной Машей, от которой будто бы вся молодежь Январского завода сходит с ума и которая скоро будет его женой, посматриваю на Кривулю и думаю: «Молод он всё-таки, не солиден как-то для политработника».

Увлёкшись воспоминаниями о своей Маше, Кривуля при резком развороте машины свалился на меня в башню. Он поправляет свой растрепавшийся при падении большой тёмно-русый чуб. Меня всё это раздражает, я говорю:

— А политрук из вас, товарищ Кривуля, вряд ли получится.

Кривуля улыбается с таким добродушным видом, как будто уже не раз слышал это.

— Думаете, слабоват? — спрашивает он.

— Вы почти угадали, — говорю я.

Кривуля рассказывает о себе. Оказывается, он три года прослужил на действительной в должности помкомвзвода батареи и уже побывал на войне. Служил в артиллерии и бредил танками. Когда его полк преобразовали в танковый, решил остаться на сверхсрочную. В финскую кампанию был старшиной, командиром танка.

Разговор ведётся уже совсем в другом тоне. Кривуля говорит:

— Только на войне я стал размышлять о жизни. Сижу как-то под днищем танка, подогреваю его и думаю:

мало еще сделал ты. Кривуля, в жизни, не далеко ушел, а время такое, что каждый должен много сделать.

— Так вот вы какой! — смеюсь я. — Теперь вы больше похожи на политработника.

— После войны на что ни погляжу, всё кажется — вижу в первый раз, — продолжает Кривуля в том же тоне. — Одно мне только жаль, что жизнь человеческая коротка, и я не успею сделать всего, что хочется, но я решил выбирать в жизни самое главное. Когда война кончилась, комиссар полка вызвал меня и говорит: «С вами, товарищ Кривуля, бойцы весело воевали, и хоть фамилия у вас кривая, но генеральную линию на войне вы держите правильно. Нам такие люди, как вы, нужны. Отправляйтесь, — говорит, — на курсы младших политруков за теорией, а практикой вы здорово агитировать умеете». Вот я и ухватился за узду теории, — закончил он, и на его худощавом лице снова заиграла озорная улыбка.

Мы приближаемся к Перемышлю при полном рассвете. От тумана осталась только лёгкая дымка. День обещает быть чудным. Свежий ветерок от быстрой езды дует в лицо. Приятно думать, что через час-два я сдам дивизии роту и, может быть, ещё сегодня успею выехать в Одессу. Нужно только не задерживаться в Одессе, и тогда я попаду в Москву вовремя.

Моё короткое раздумье было прервано монотонным завыванием моторов, заглушивших шум нашей колонны. Я увидел в небе впереди себя рябоватое облачко. Это облачко шло вдоль шоссе, росло и быстро приближалось к нам. Вот уже ясно видны большие чёрные самолёты с хищно вытянутыми вперёд, светлыми клювами и белыми крестами на крыльях.

— Это немцы! — закричал Кривуля. — Такие в Финляндии были! Неужели война? ..

Как бы в подтверждение его слов, со стороны Перемышля докатились далёкие взрывы. Где-то рядом оглушительно охнуло, и над головой с ноющим воем пронеслись чужие самолёты.

— Война! — одними губами сказал я Кривуле. Флажком дал сигнал «Делай, как я!», машинально, совершенно не отдавая себе отчёта, почему это делаю, свёл колонну с шоссе в рожь и ускорил движение. Мысль о том, что война началась, ещё не укладывалась в голову, но Москва уже стала далёкой.

Когда я вошёл в штаб, командир дивизии, немолодой полковник, разговаривал по телефону, нервно торопил кого-то с выходом, одновременно отчитывал интенданта, брал у подходивших к нему командиров карты, отчёркивал что-то на них, кому-то махал рукой — «скорей, скорей, чтобы успели» — командиры опрометью кидались к двери, — словом, война началась!

От близкого разрыва бомбы вдребезги разлетелось оконное стекло. Побледневший дивизионный интендант присел на корточки. Его примеру инстинктивно последовали я и командиры, бывшие в штабе, но, увидев, что полковник стоит, все мы быстро поднялись, сконфуженно оправляясь и пряча глаза.

— Без паники! На то и война, чтобы стрелять, — с легкой усмешкой сказал полковник.

— Вы кто? — спросил он меня. Я доложил.

— Хорошо! Хорошо! — сказал он и вдруг повысил голос: — Постойте, так, значит, в роте только политрук, а кто же командовать будет? Немцы с минуты на минуту могут ворваться в Перемышль. Наши полки только выходят из лагерей, и мне нечем прикрыть их развертывание. Вот вашу роту сейчас самый раз для разведки бы! А вы мне се без командира привели!

— Товарищ полковник, — сказал я, — позвольте мне временно остаться командиром этой роты. Моя командировка кончилась. Вернувшись от вас, я должен был ехать на учебу.

Я показал командировочное удостоверение.

— На ловца и зверь бежит! — сказал полковник, пробежав глазами бумагу. Ну, что ж, получайте задачу! — и он пригласил меня к карте, закрывавшей весь стол.

*

Моя рота, продираясь сквозь небывало урожайную пшеницу, выходит на правый фланг дивизии. Жарко. Парит полуденное солнце. Далеко слева Перемышль. Город в дыму. Видны только шпили костёлов.

Оставив роту в лощине, мы с Кривулей и командиром моей машины поднялись на гребень. Здесь окапывалась жидкая цепь бойцов стрелкового батальона. На краю поля подсолнечников стояла батарея противотанковых орудий. Позади орудий лежали убитый лейтенант, командир этой батареи, и тяжело раненный старший сержант. Батареей командовал сержант — татарин с чёрными бойкими глазами.

Густой и рослый подсолнечник, поднимавшийся на гребень и на середине его обрывавшийся зелёной стеной, хорошо маскировал нас и оставшуюся внизу роту.

С гребня мне становится ясно, что фланг дивизии открыт. Я решил послать Кривулю с одним взводом в видневшийся впереди хутор, чтобы потом всей ротой продвинуться оттуда на запад.

Кривуля, пригнувшись, высунул голову из подсолнечника.

— Глядите, глядите! Там уже...

Я приподнялся и увидел, как на хутор с западной стороны въезжал отряд немецких мотоциклистов. Позади него, километрах в двух, двигались какие-то чёрные точки. «Тоже мотоциклисты!» — подумал я и неожиданно для самого себя, должно быть, потому, что в первый раз за свою жизнь увидел перед собой вооружённого врага, закричал:

— Кривуля, немцы!

Я не узнал собственного голоса, он мне показался чужим.

— По немецким мотоциклам осколочным! — раздалась слева команда сержанта-татарина.

— Эй, пушкари! Артиллерия! Не стреляй! — закричал Кривуля.

Это громкое слово «артиллерия», отнесённое к маленьким батальонным пушечкам, сразу привело меня в себя.

— К батарее! — скомандовал я Кривуле и бросился к сержанту, на ходу диктуя командиру моей машины радиограмму в штаб.

Мотоциклисты несмело выходили на восточную окраину хутора, ведя непрестанную стрельбу из пулемётов в сторону пограничников.

— Будешь стрелять, когда они начнут отступать, а сейчас замри, — приказал я сержанту, ложась возле него.

И я кратко изложил Кривуле свой план. Он должен был с одним взводом остаться здесь и принять командование батареей. Сержант, услыхав это, с радостью заявил:

— Согласен, командуй, а я пойду к своему орудию. Кривуле мой план тоже понравился.

— Хорошо! Спешите, не то опоздаете! Пушки — моя стихия, уж я им устрою свалку, — сказал он, мотнув чубом в сторону мотоциклистов.

Моя «малютка», во глазе двух взводов танкеток, скребя днищем по кочкам лощины, резво несётся к роще, по опушке которой только что подымались чёрные фонтаны.

Ответа на свою радиограмму я ещё не получил, и это волнует меня. «Возможно, я делаю не то, что надо», — думаю я. Мне никто не приказывал ввязываться в бой. Моя обязанность наблюдать и доносить штабу о том, что вижу, а не помогать соседям. Но я не могу равнодушно смотреть, как на моих глазах враг обходит нас. Я вспоминаю сообщения наших газет о том, как действовали немецкие мотоциклисты во Франции в 1940 году, и решаю, что сейчас самое важное не позволить противнику прорваться в тыл наших войск.

Нам удалось опередить немцев и занять западную опушку рощи. Но не успел ещё левофланговый взвод старшего сержанта Зубова заглушить моторы, как на гребень, прикрывавший хутор в четырёхстах метрах от нас, выскочила группа немецких мотоциклистов. Мотоциклисты продолжали двигаться, и это успокоило меня: решил, что они не заметили в роще наших танкеток. Вдруг один из мотоциклистов замахал флажком, показывая в мою сторону. Не целясь, я нажал гашетку пулемета и, сгоряча, выпустил весь диск.

Когда с мотоциклом было кончено, я подал ракеткой сигнал «В атаку!», и машина вынесла меня на опушку.

Чтобы увидеть, принят ли мой сигнал, я высунулся из башни. Эта неосторожность чуть не стоила мне жизни: только случайный поворот танкетки спас меня от огневой пулемётной трассы. Она пронеслась перед моими глазами.

Мой сигнал принят. На правом фланге взвод Зубова уже давит мотоциклы и теснит их ко мне. С хода врезаюсь в группу мотоциклистов и поливаю её пулемётными очередями. Вёрткие трёхколёсные машины рассыпаются во все стороны. Моя танкетка не может делать резких поворотов. Меня это злит, я ругаюсь и преследую противника по прямой на гребень; повторяю сигнал. Танкетки спешат ко мне, расстреливая на ходу не успевших скрыться за гребень мотоциклистов.

Оба взвода вслед за бегущим противником перемахнули гребень, и я увидел над зелёными волнами пшеницы цепь больших тёмных машин. Они тянули за собой пушки.

Едва успев дать красную ракету, я открываю почти в упор огонь по широкому стеклу встречной машины. Вздрогнув и перекосившись, она застыла на месте. Я — за бронёй танка, мне кажется, что эти воющие немцы, которые вываливаются из кузовов машин,, беззащитны против меня, и какая-то тяжесть ложится на руку. Я стараюсь преодолеть её, но ствол пулемёта всё-таки подымается вверх. Я чувствую, что не могу стрелять в упор по этим бегущим в панике людям.

Сизые пилотки убегающих немецких пехотинцев мелькают в пшенице. Дымят и пылают разбросанные по полю остовы невиданных мною доселе гусеничных машин, от которых немцы не успели отцепить орудия. Мы носимся между горящими тягачами, забыв уже о мотоциклистах, скрывшихся в направлении хутора. Но вот справа от меня вспыхнула шедшая рядом танкетка. Немцы уже опомнились и бросают в нас гранаты. Тяжесть сразу спала с руки. Солдаты в сизых пилотках опять бегут от меня, но теперь ствол моего пулемёта уже не поднимается вверх.

Вдруг над головой что-то резко и незнакомо просвистело, и я увидел показавшиеся со стороны хутора башни вражеских танков.

Всё новые и новые танки выходили из-за гребня. Теперь ясно вырисовывался их боевой порядок — «углом вперёд». Вершина этого угла стягивалась к подсолнечнику, грозя отрезать нас от батареи Кривули.

До немецких танков было не больше полутора километров.

Не успел я подумать: «Полез не в своё дело», как услышал в наушниках хриплый голос штабной рации, передававшей мне приказ командира дивизии: «Задержать и уничтожить мотоциклистов. Прикрывайте».

Я понял, что моя разведка кончилась и мне надо прикрывать фланг и подходящий где-то сзади стрелковый батальон. Но чем прикрывать! Одна надежда на артиллерию Кривули. Надо скорее перемахнуть вправо за скат, на котором она стоит, иначе мои танкетки с одними дегтярёвскими пулемётами будут перебиты, как куры.

Выбросив сигнал «Делай, как я!», разворачиваю машину «влево 90» и, непрерывно маневрируя, спешу выйти из-под обстрела.

Машины выполняют мой приказ. Механики выжимают из своих «малюток» весь их запас скорости. Теперь уже ясно, что мы являемся целью немецких танков. Стреляя с хода, они забирают левее и идут нам наперерез. С обогнавшей меня танкетки покатилась сорванная снарядом башня, и машина, вздрогнув, остановилась.

Мне кажется, что я не дышу. Только бы перевалить» через спасительный гребень. Вот уже мелькнул угол поля подсолнечника, на противоположном конце которого, ближе к немцам, стоят орудия Кривули. С нетерпением я смотрю в ту сторону, но не замечаю ни одного выстрела по атакующим нас танкам.

«Неужели он испугался и удрал?!» — с ужасом думаю я.

...В ушах что-то оглушительно хлопнуло. Вильнув кормой, моя танкетка судорожно оборвала бег. Из машины в лицо пахнуло пламенем. «В меня», — мелькнула мысль, и я кубарем вылетаю из башни, падаю на землю и мгновение лежу оглушенный. В танкетке раздается второй взрыв, и через люк башни вырывается фонтан огня. Пытаюсь откатиться подальше от огня, но не могу шевельнуться. «Наверное, мёртв», — думаю я. И вдруг слышу спокойный голос механика-старшины Никитина:

— Потерпите, товарищ командир!

Он схватил меня поперёк и приподнял над землёй. Эта встряска окончательно привела меня в себя.

Я услышал дружный залп наших противотанковых орудий.

— Это Кривуля! — закричал я от радости, что цел и что пушки стреляют.

Мы выходим из подсолнечника. Издали кажется, что выстрелы наших орудий вспыхивают у самых бортов немецких танков. Мы видим, как над одними машинами только взвиваются дымки, а над другими уже вырастают густые столбы дыма, тянутся в небо. Чёткий боевой порядок немецких танков нарушен. Теперь немцам не до нас. Развернувшись назад и бесприцельно отстреливаясь, они отходят к хутору и скрываются где-то за ним у пограничной реки. Оставшийся с Кривулей третий взвод танкеток пошёл в контратаку и выкашивает цепи немецкой пехоты, отставшей от своих танков.

Наконец, я свободно вздохнул и начал собирать свою роту. Вспоминаю всё, что пережил за несколько минут, — -эту мгновенную смену удач и неудач. Да, на войне не так легко и гладко, как часто о ней пишут и рассказывают. Не скажу, что я обескуражен, подавлен. Наоборот, я в очень возбуждённом состоянии. Меня смущало, что я, техник, вызвался командовать ротой. В глубине души точил червь сомнения: справлюсь ли? Сейчас я чувствую себя увереннее.

На нашем участке немцы больше не повторяли атак, а ограничивались беспрестанным артиллерийским и минометным огнём, который вели из-за реки. Нашим танкеткам, укрывшимся в лощине, он вреда не принёс, но хутору и посадке подсолнечника досталось изрядно. Вскоре к нам подошёл батальон пехоты. От комбата мы узнали, что немцы. прорвав севернее города оборону пограничных застав, взяли пустой Перемышль, к которому так и не успели подойти вышедшие из лагерей полки дивизии, и что сейчас основные силы дивизии брошены туда с задачей отбить город и восстановить положение.

Батальон ещё не занял оборону, как я получил приказ отвести танкетки в район штаба.

В штабе меня ждала телеграмма округа о переадресовке моей роты. В шифровке указывался номер танковой дивизии, для укомплектования которой она предназначалась.

Здесь же, в штабе, я сдал захваченных нами пленных. Это были два сержанта-артиллериста. Оба высокие, лет по двадцати пяти — восьми, с подстриженными под ёжик щетинистыми волосами. Один — фермер из Пруссии, второй — рабочий из Силезии.

Спесь у них ещё не выветрилась, они держались как победители, не чувствовали себя пленными. Бойцы и командиры тесной толпой окружили их. Час тому назад, в бою с этими немцами, мы потеряли шестерых товарищей. И удивительно, что ни у меня, ни у кого другого из наших людей не было к ним злобы. У меня было только какое-то странное ощущение растерянности. Я не знал, как держать себя с ними. В глубине души меня возмущал их высокомерный вид, но я не мог отделаться от мысли, что один из них — рабочий, другой — крестьянин. Эта же мысль волновала всех. Обступившие пленных танкисты наперебой спрашивали их, почему они воюют против нас. Немцы недоуменно пожимали плечами, не понимая или не желая понимать переводчика. Когда же им предложили закурить махорку, они загалдели «найн», замотали головой, вытащили из карманов по пачке сигарет и стали угощать ими танкистов, щёлкая блестящими металлическими зажигалками.

— О, сигареты!

— Посмотри только, что курят у них солдаты! — удивленно заговорили танкисты, закуривая немецкие сигареты.

А минуту спустя все заплевались.

— Тьфу, чёрт, только за язык щиплет! Лебеда!

И кто-то весело и убеждённо сказал:

— Нет, братцы, наша махра куда лучше!

Подъехали кухни, и старшина Никитин, голубоглазый волжанин-атлет, любитель хорошо поесть и угостить, предложил пленным жирный дымящийся суп. Но и суп был встречен презрительным «найн». Немцы вытащили леденцы, завёрнутые в блестящую целлофановую бумагу.

— Э, нет! — послышались голоса. — Не убедительно. Конфетой не заменишь супа!

Мне вдруг этот разговор становится противным, и я резко обрываю его.

Пленных уводят в штаб, а экипажи, обгоняя один другого, спешат с котелками к кухне.

— Ну как, товарищ командующий артиллерией, — недовольный самим собой, я срываю злость на Кривуле, который не принимал никакого участия в разговоре с пленными и уписывал за обе щеки долгожданный обед. — Сознайтесь, чего там, в подсолнухе, так долго молчали? Он уже второй раз спокойно объясняет мне:

— Да поймите! Открой я огонь раньше, они перебили бы с дальней дистанции мои орудия, да и вы бы не ушли. Я же видел, что они по задним машинам не стреляли, они хотели целиком вас, живёхонькими, захватить, ну и напоролись на меня. Из наших пострадали только те, кто хотел скорее убежать, — говорит он, и в его глазах вспыхивают лукавые огоньки.

«Камешек в мой огород», — думаю я.

— Ещё и теперь не верится, — смачно прихлёбывая суп, торжествует Кривуля. — Ни одного промаха! Поймите, — он грозно потрясает ложкой над головой:

— сразу десятью горящими танками обставил свою батарею да вдогонку десяток затормозил навечно. Вот это дело!

— Мы больше! — кричит ему, не отрываясь от котелка, Никитин. — Двенадцать тягачей подожгли, а мотоциклов даже не успели сосчитать.

— Так, значит, мне не надо было отходить за бугор? — задетый насмешкой Кривули, говорю я.

— Почему же? Именно так и надо было делать. Это и загубило немецкую атаку. У вас всё правильно сложилось. Только мой совет вам: если придётся когда-либо удирать на танке, то не старайтесь обогнать всех, а отступайте с общей массой, — говорит он вполголоса, улыбаясь в поставленный себе на колени котелок.

Я молчу и думаю: «Ну и колючка!» В разговор вмешивается старшина Смирнов, командир первого взвода, потерявший три танкетки из четырёх.

— Ещё хорошо обошлось, ведь с одними пулемётами против тяжёлых танков, — говорит он. — Хлопцев вот жаль...

Вдруг все поворачивают головы к дому с обрушившейся стеной. Из раскачиваемого ветром рупора чётко и ясно доносится знакомый голос диктора:

«Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»..."

Пенежко Григорий Иванович "Записки советского офицера" http://militera.lib.ru/memo/ru... 

 "Первый бой нужно всегда выиграть. Потом могут быть и проигранные бои. Будут и ничьи. Но, первый бой ты выиграть обязан!" - С.А.Ковпак.

Какое счастье, что в роте танкеток оказался Кривуля артиллерист и танкист с боевым опытом и твёрдыми нервами! Здорово, что техник-лейтенант Пенежко принял грамотное тактическое решение! В итоге: 1) Противника остановили и отбросили. Фланг прикрыли. 2) Агрессорам был нанёсён серьёзный урон. 3) Первый бой выиграли!