Рожденные Революцией

(Записано со слов моего знакомого ученого физика, Данилы Андреевича Ветрова)

Небольшая предыстория

После того как в далеком апреле 1964 года в день рождения Владимира Ильича Ленина меня торжественно приняли в ряды советской пионерии, я первого же дня с головой погрузился в бурную деятельность этой замечательной организации. Никогда не забуду то насыщенное интересными событиями и разными веселыми приключениями время. Дел было много. Мы постоянно принимали участие в каких-нибудь общественно полезных акциях: таких, например, как сбор металлолома и макулатуры. Причем все это проходило вовсе не рутинно, а как азартное и веселое соревнование между разными пионерскими отрядами. Особенно весело было собирать металлолом. Его собирали по всем дворам и закоулкам и потом складывали в большие кучи во дворе школы. Побеждал тот отряд, чья куча весила больше. На какие только хитрости не приходилось пускаться, чтобы добыть и притащить какой-нибудь увесистый кусок железа…

Одним из самых важных пионерских дел было шефство над ветеранами. За нашим отрядом было закреплено несколько пожилых ветеранов, которым мы помогали по хозяйству: делали уборку, бегали за продуктами в магазин и выполняли всякие их мелкие поручения. И это было совсем не в тягость, как можно было бы подумать, ведь взамен мы получали такую искреннюю и душевную благодарность от этих уже немощных и больных стариков, что нам было совершенно очевидно, какое большое и полезное дело мы делаем.

Среди таких ветеранов, которым мы помогали, был и тот самый седой дед, который принимал у меня пионерскую присягу. Как вскоре оказалось, это был человек невероятной судьбы, вся жизнь которого прошла в непрерывных сражениях и смертельных опасностях. Он жил один в крошечной комнатушке в коммунальной квартире на три семьи и был очень рад, когда мы к нему приходили. В благодарность за разную помощь он рассказывал нам удивительные истории из своей жизни.

Судьба деда была типичной для большинства представителей его поколения, которые родились на стыке времен, когда сопровождаемые чередой кровавых войн происходили титанические сдвиги во всей мировой истории. Дед прошел от начала и до конца три войны – Первую мировую, Гражданскую и Великую Отечественную. На его глазах отсталая царская Россия, где в норме был детский труд, бесправное положение трудящихся и ненормированный рабочий день, при Иосифе Виссарионовиче Сталине превратилась в могучую социалистическую индустриальную державу, которая развивалась такими невиданными темпами, которых прежде не знала и до сих пор не знает вся мировая история.

Родился дед в 1896 году в поселке Кольчугино (нынешний Ленинск-Кузнецкий) в потомственной шахтерской семье. В 1915 году он был призван в царскую армию и два года в составе драгунского полка воевал с немцами и австро-венграми, получив за это несколько боевых наград, в том числе и знаменитый Георгиевский крест. В 1918 году после заключения Брест-Литовского мирного договора дед вернулся домой и приступил к работе на шахте. Но мирная жизнь длилась недолго. В том же 1918 году он добровольно примкнул к Красной армии и воевал в ее рядах до конца Гражданской. А в 1941 так же добровольцем отправился на фронт; в передовых частях провел всю Великую Отечественную и в составе Первого Белорусского фронта дошел, наконец, до Берлина.

Имя у этого ветерана было такое же как у наших прославленных комдивов Чапаева и Панфилова – Василий Иванович, а фамилия типично шахтерская - Подгорный. Но я с первых же дней знакомства звал его просто Дед и был с ним исключительно на ты; наверное, в этом сказывалась моя извечная тоска по собственным родным дедушкам, которые, увы, погибли на фронтах еще до моего рождения. Несмотря на свое богатое боевое прошлое и не раз проявленный героизм, мой Дед совсем не производил впечатление какого-то книжного героя; в общении он был предельно прост и дружелюбен и с нами, своими маленькими помощниками, всегда вел себя совершенно на равных. Такая его черта, надо сказать, очень меня подкупала.

Я в то время – как и все поголовно мальчишки моего поколения – увлекался рассказами про героев революции. Моими кумирами были Щорс, Лазо, Будённый, Чапаев, Котовский, матрос Железняк и многие другие. Поэтому общение с непосредственным участником тех героических лет доставляло мне непередаваемое наслаждение. Мне хотелось узнать от Деда как можно больше всяких событий и точных подробностей Гражданской войны. И он охотно шел мне навстречу и рассказывал красочно и подробно о таких вещах, о которых я бы сам никогда не узнал из доступных мне книжек.

Среди его многочисленных и захватывающих историй выделялась одна, которая потрясла меня больше всего. Это была история про его непосредственное участие в героическом рейде партизанского отряда под командованием красного командира Петра Сухова, нашего сибирского Чапаева. История эта до сих пор не дает мне покоя, хотя прошло уже много лет с тех пор, как я ее услышал. Не знаю, почему о ней совсем не пишут в книжках и учебниках, ведь это история беспримерного подвига простых шахтеров и рабочих, которые в условиях полного окружения и подавляющего превосходства вражеских сил не побоялись с оружием в руках встать на защиту революции и с тяжелыми непрерывными боями в глубоком белогвардейском тылу проделали путь длиной более двух тысяч километров. И главным во всей этой истории было для меня то, что все эти события происходили не где-то там далеко, а прямо здесь, в моих родных краях, на моей родной земле, и основные ее участники – это мои земляки, кузбассовцы.

Перед самым Новым Годом наша пионервожатая и моя первая детская любовь, Олеся, попросила меня заглянуть к деду, чтобы узнать не требуется ли ему от нас какая-либо помощь. Я не стал мешкать и в тот же день после уроков помчался к нему. Дед очень обрадовался моему визиту, сразу же пригласил зайти и попить с ним чай с баранками, на что я с удовольствием согласился.

- Деда, а ты встречал в своей жизни кого-нибудь из героев Гражданской войны, например, таких, как Чапаев или Щорс? - спросил я.

- Я, Данька, не только встречал, - ответил Дед, - но мне по молодости даже довелось служить в красногвардейском отряде под началом одного такого героя. Если у тебя есть время, могу тебе рассказать о нем, хотя, признаться, тяжело мне будет об этом вспоминать…

- Расскажи, расскажи, Деда, - обрадовался я. – Я никуда не тороплюсь.

- Ну что же, можно и рассказать, - вздохнул Дед. – История эта небыстрая, так что подлей себе еще чайку, да устраивайся поудобней.

Я так и сделал: подлил себе в кружку горячего чаю и уютно расположился в углу старенького дивана, приготовившись слушать очередной рассказ Деда о Гражданской войне.

Детство и юность Васи Подгорного

- Для начала, Данька, я тебе расскажу, почему я принял революцию, - начал своей рассказ Дед. – Вот, ты сейчас ходишь в школу, а потом пойдешь в училище или институт и не заплатишь за это ни гроша из своего кармана; тебя бесплатно снабжают всеми нужными для школы учебниками, и ты носишь красивую пионерскую форму; работать с малолетства тебя не заставляют, а коли заболеешь тебя вылечат, и на отдых летом в пионерский лагерь отправят; опять же, все за счет государства. А вот в мое время, когда я был в твоем возрасте, мы ни о чем таком и мечтать не могли.

Работать я начал рано – с двенадцати лет. И на возраст мой скидки мне никто не давал. Работал, как все, по десять часов в смену. Выходной был всего один – воскресенье. Тут бы хорошенько выспаться, ан нет - нужно было с самого утра в церковь идти. А не пойдешь – начальство тебе штраф выпишет. Оно за этим строго следило. Платили же мне меньше чем взрослым, и за любую мелкую провинность либо нещадно пороли, либо штрафовали. А порой, случалось, выписывали и то, и другое. Зарплату вовремя никогда не выдавали. Думаю, это делалось нарочно. При шахте был магазинчик, где можно было брать продукты в долг. Стоили они при этом на треть выше чем в других местах. Однако ж выбора особого не было, и приходилось туда идти, чтобы дотянуть до получки. Накопившийся долг потом вычитали из зарплаты, от которой после этого, с учетом еще и различных штрафов, оставалось у меня на руках ровно с гулькин нос. Специальной рабочей одежды не было; в быту и на работе носил на себе одно и то же, поэтому костюмчик мой быстро приходил в негодность, так что на улице меня легко можно было принять за нищего оборванца.

По малолетству своему я никакой политикой не интересовался. Немного повзрослев, стал, конечно, всерьез задумываться, почему мир так несправедливо устроен. Но образования у меня не было, а самому разобраться в столь сложной материи никакой возможности не было.

В 1915 году я попал под мобилизации. В ту пору мне было 19 лет, и не без гордости могу сказать, что к тому времени среди шахтеров я уже стал уважаемым человеком и считался одним из лучших забойщиков на своей родной шахте.

В самом разгаре была Первая мировая, и на фронте дела для нас складывались катастрофически. Вследствие общего положения дел в стране и большевистской агитации наши войска были полностью деморализованы и едва удерживали линию обороны. Простой солдат воевать уже давно не хотел, а большинство офицеров по уши погрязли в повальном пьянстве, мародерстве и разврате. Бывали, конечно, и редкие исключения, но общую погоду они не делали.

Война тяжело сказывалась на всем укладе гражданской жизни. Цены безудержно росли буквально на все, а производительность труда при этом, наоборот, только падала. И немудрено – по всей стране шла массовая мобилизация. Да что тут далеко ходить, коли только у нас в Кольчугино практически все опытные рабочие и шахтеры были отмобилизованы. В шахты понабрали молодняк из глухих деревень, военнопленных и даже каторжан, что тут же сказалось на объеме добычи. Но самая большая проблема была даже не в людях, а в механизмах, которые обеспечивают работу шахты. Из-за войны новое оборудование из Германии получать стало невозможным, а механизмы, которые везли к нам из Англии на корабле, до нас тоже не дошли, т.к. корабль этот был потоплен немецкой подводной лодкой.

Чтобы не терять прибыль, владельцы шахты пошли на увеличение рабочего дня. Работать приходилось уже не по десять, а по двенадцать часов, а с учетом перерывов на обед, душа и переодеваний выходило так, что на работе люди проводили по тринадцать-четырнадцать часов. Условия труда были ужасающими. Начальство экономило на всем, в том числе и на безопасности. О простых рабочих господам никакого дела не было, главное для них было прибыль свою не потерять. Любая травма – и тебя без всякой жалости выкидывали с работы. Ни о какой компенсации и оплате лечения даже и речи не шло. Все списывалось на военное время и тяжелое положение в стране. Забегая вперед, скажу, что при Колчаке дела стали еще хуже: за проявление малейшего недовольства грозил расстрел, а рабочий день шахтеров по его личному распоряжению увеличили до четырнадцати часов в сутки.

Казалось бы, в такой ситуации самое время устраивать бунт или хотя бы начать хоть как-то бороться за свои права. Но кроме разговоров и ругани ничего такого не было. Любое открытое недовольство каралось незамедлительно. Жандармы не церемонились и по малейшему подозрению или доносу любого могли схватить как бунтовщика и запереть – это в лучшем случае – на несколько дней в кутузку без суда и следствия. Если бы мы могли как-то объединиться, то еще можно было бы думать о каком-то протесте. Но каждый был сам за себя.

И вот в такой безвыходной ситуации у нас в поселке вдруг появился человек, который сумел объединить вокруг себя всех недовольных и, главное, научить, что нужно делать и как бороться с царящей кругом несправедливостью. Звали этого человека Петр Федорович Сухов, но все скоро стали обращаться к нему не иначе как - товарищ Сухов. И вот об этом героическом человеке, будущем красном командире, я хочу тебе рассказать.

Сухов был сам не из местных, родом откуда-то с Урала. А приехал он к нам после боевого ранения и лечения в госпитале в чине отставного прапорщика. Он спасался у нас от царской полиции, которая преследовала его с самых юных лет за революционную деятельность. Ему удалось получить хорошее место – должность технического конторщика на нашей Кольчугинской железнодорожной станции. Но на тот момент мне с ним встретиться не довелось. Даже не слышал о нем, потому что еще до его появления меня призвали в армию, и демобилизовался я лишь в конце марта 1918 года после того, как советское правительство заключило с немцами долгожданный мир.

Кроме меня с фронтов вернулось много моих товарищей. Все мы устали от войны, тех тягот и лишений, которые были с ней связаны. Мы мечтали о том, чтобы жить в кругу семьи, о стабильной работе и справедливой зарплате. И все это нам обещали большевики, которые пришли к власти. Еще в армии в нашей солдатской среде было много их агитаторов, которые активно пропагандировали среди нас идеи коммунизма. И нельзя не признать, что делали это они весьма успешно. Многие из моих боевых товарищей, как и я сам, стали убежденными коммунистами и вступили в партию. Агитаторы нам говорили, что по ту сторону воюют такие же, как и мы угнетенные рабочие, которых, как и нас, силой заставили встать под ружье ради сугубо шкурных интересов господствующего класса. Легко догадаться, что воевать после этого нам, простым солдатам, совершенно не хотелось.

Помимо большевистской агитации на разложение армии влияло еще и поведение офицеров, особенно штабных. В их среде, как я уже про это говорил, царило повальное пьянство, разврат и безнаказанное мародерство. Свои же населенные пункты, которым не посчастливилось быть у нас на пути, подвергались нещадному грабежу и насилию. О планировании долгосрочной военной компании в штабах никто даже не задумывался. Единственной их целью было нахапать как можно больше. Чувствовали, что приходит конец их власти, вот и старались напоследок урвать себе побольше. Жизнь же солдатская для них и гроша ломаного не стоила. Мы это все отлично видели и, главное, ощущали на своей шкуре. Потери среди нас были просто чудовищные. Когда произошла революция, множество офицеров мы сразу же перебили под горячую руку и сами выбрали себе новых командиров, которые нам были по душе. Разумеют ли они в военном деле – на это никто не смотрел. Последние остатки боевой дисциплины окончательно пропали, после того как в войсках началось самоуправление. Можно было приходить и брать нас голыми руками. Немцы бы, наверное, так и сделали, если бы взявшие власть большевики под руководством Ленина и Троцкого не заключили с немцами Брестский мир. Все понимали, конечно, что такой мир был равен полному и позорному поражению. Только представь себе, что весь Юг России и Донбасс целиком и полностью отошли немцам. Но ведь и выхода другого просто уже не было – армия окончательно перестала существовать. Воевать ни у кого больше не было никаких сил. Большевики были в то время единственной партией, которая обещала, что даст стране желанный мир, фабрики рабочим, а крестьянам землю. Поэтому народ их и поддержал.

Вернувшись в поселок я застал там совсем уже другую жизнь, совершенно отличную от той, которая была там до моей мобилизации. Всеобщий душевный подъем среди простых тружеников был такой, что не описать словами. Над нами больше не было тиранов и угнетателей. Все теперь было в наших руках, в руках Советов. Как будто огромной тяжести груз скинули мы, наконец, со своей спины и смогли, наконец, вздохнуть свободно и глубоко.

Я снова устроился забойщиком на шахту. Но это уж не был рабский поденный труд. Нет! Теперь мы знали ради чего работаем. У нас была общая для всех нас идея, благородная цель – мы строим светлое коммунистическое будущее. Мы понимали и чувствовали, что мы уже не рабы своего бесправного угнетенного положения, мы – строители коммунизма! И это были вовсе не пустые слова, звонкая оболочка под которой ничего нет. Жизнь невероятными темпами кардинально менялась прямо на наших глазах. Хочешь пример? Пожалуйста, вот тебе пример: мы потребовали у руководства шахты, чтобы нам установили два выходных в неделю, а рабочий день стал восьмичасовым. И бессменный исполнительный директор нашего тогдашнего акционерного общества «Копикуз», Иосиф Иосифович Федорович, сразу же согласился с нашими требованиями. Наконец-то появилось время на личную жизнь, на отдых и самообразование. Мог ли я об этом мечтать еще год назад? Нигде во всем остальном мире тогда не было ничего подобного. Мы были тут пионерами, первопроходцами!

Жизнь кипела и бурлила. Строились огромные планы на будущее. Появилась перспектива и уверенность в завтрашнем дне. Что касается меня, то, как и многие мои товарищи, я сразу же пошел в вечернюю школу. Хотелось учиться, ведь в юности у меня такой возможности и близко не было. В вечерней школе у меня сразу появилось много друзей. Там же я встретил свою первую и единственную любовь на всю мою оставшуюся жизнь – Дусю. Мы почти сразу же с ней крепко сдружились, и уже скоро дружба наша переросла в настоящую большую любовь. В общем, жизнь моя на тот момент начала налаживаться. Но продлилось, увы, это мое большое счастье совсем недолго; месяц с небольшим, если быть точным. Сейчас это кажется совсем ничего. Но тогда в этот месяц для меня уложилась целая жизнь. Люди иногда десятилетиями никак не меняются. А для нас, пролетариев, скинувших со своих плеч тысячелетнее тяжелое ярмо угнетателей и вдохнувших воздух свободы, каждый миг этой великой новой для нас свободы не проходил бесследно. И к тому времени, когда темные силы снова захотели вернуть свою утерянную власть, назад нам пути уже не было.

Троцкий

В мае 1918 года как гром среди ясного неба в Сибири и на Урале вспыхнул мятеж белочехов. На тот момент, когда царской армия перестала существовать, а Красная армия по сути была еще только в проекте, почти полсотни тысяч прекрасно вооруженных, организованных и закаленных в боях с немцами и австро-венграми чешских легионеров – это была грозная боевая сила, которой советская власть вот так вот сразу ничего не могла противопоставить. К белочехам сразу же примкнула вся затаившаяся после революции царская и буржуазная нечисть. В нашей молодой Советской республике начался контрреволюционный мятеж. В старших классах, думаю, вам что-то про это и расскажут. Но сможете ли вы осознать, прочувствовать, какая катастрофа на самом деле произошла?

Сильно забегая вперед, скажу тебе, что после гибели нашего суховского отряда в конце осени 1918 года я примкнул к регулярным красноармейским частям на Урале и своими глазами видел ужасающее состояние дел в наших войсках. Впрочем, применить слово «регулярные» можно лишь очень условно к тому сброду, который представляли из себя собранные впопыхах крайне немногочисленные воинские части. При малейшей опасности солдаты массово бежали с поля боя, не редкостью были случаи мародерства, насилия над мирным населением, неповиновения командирам и самовольного оставления позиций. Царящий бардак лучше всего характеризует история, которая случилась около Перми. Тогда всего лишь один взвод белочехов обратил в паническое бегство почти две тысячи красноармейцев…

После той жесточайшей дисциплины и порядка, которую установил в нашем отряде товарищ Сухов, я испытывал чувство полной безысходности от того бардака, который я наблюдал в наших рядах. Второй большой бедой было отсутствие достоверной информации о том, что происходит вокруг. Всякое сообщение с центральным командованием напрочь отсутствовало. Часто мы не знали, что делается у ближайших соседей. Бывали дни, когда нам казалось, что все кончено – советская власть везде пала, и мы лишь единственная кучка пока еще живых ее защитников, окруженных со всех сторон полчищами не знающих жалости врагов.

Единственным спасением для таких как мы в те суровые дни был знаменитый поезд Троцкого, в котором тогда располагался подвижной штаб всей Красной армии и который в первые месяцы контрреволюционного мятежа служил той единственной скрепляющей нитью, которая позволяла хоть как-то связать между собой войска и удерживать весь тогда еще совсем непрочный фронт против напирающих со всех сторон интервентов и белых.

Нарком Троцкий… Об этом человеке сейчас ничего не говорят, а если и говорят, то лишь в негативном смысле. За свои политические ошибки он был изгнан из Советского Союза и его имя навсегда вычеркнули из нашей советской истории. Может быть, и поделом. Не знаю. У меня не было никакой возможности самому в этом разобраться. Но для нас, простых солдат-красноармейцев, Троцкий был и навсегда останется в памяти как самый главный герой Гражданской. Ведь именно при его руководстве и при его полной ответственности за все дело из бесформенной и неорганизованной массы крестьян и рабочих в не бывало короткие сроки была выкована та самая непобедимая и легендарная Красная армия, о которой теперь знает любой мальчишка.

Этот человек не ведал страха и свое бесстрашие, и ненависть к врагам Революции передавал всем окружающим. Я на всю жизнь запомнил то неожиданно солнечное и теплое ноябрьское утро 1919 года, когда на нашу узловую железнодорожную станцию под Новониколаевском прибыл поезд Троцкого. К этому времени наша 5-ая армия под руководством Тухачевского в результате блестящей Омской операции уже молниеносно и почти бескровно освободила Омск, и настроение в войсках было приподнятое. Теперь нашей новой целью был Новониколаевск, который впоследствии был переименован в Новосибирск. К тому моменту там творилось настоящее вавилонское столпотворение. Небольшой провинциальный городок был буквально переполнен потоками беженцев, отступающими армиями белых и десятками тысяч интервентов. В городе свирепствовал сыпной тиф и польская контрразведка. Впоследствии, зайдя в город, нам пришлось хоронить замученных подпольщиков и им сочувствующих. Своими глазами я видел холодильный склад в Ельцовке, где в несколько рядов штабелями выше человеческого роста лежали трупы расстрелянных мужчин и женщин. Кроме того, в городе на тот момент располагался штаб Колчака, который провозгласил себя ни много ни мало Верховным Правителем всей России.

В ожидании поезда Троцкого уже в пять утра мы выстроились перед железнодорожными путями. Ожидание, однако, затянулось. Внезапно нам приказали разойтись и быть готовыми по малейшему зову вновь занять построение на прежнем месте. В сторону Омска на полных парах и издавая периодичные паровозные гудки помчался ремонтный состав сцепленный с вагонами бронепоезда. Оказалось, что поезд Троцкого попал в засаду. Пути перед ним были взорваны так, что лишь благодаря необычайному мастерству машиниста, поезд успел вовремя прервать движение. После этого до полного рассвета и подхода подкрепления охране поезда пришлось в меньшинстве отстреливаться от белых.

Ближе к обеду вновь объявили сбор. Мы снова выстроились. Раздался шум поезда. Мимо нас величественно и грозно ощетинившись пулеметами и пушками, не останавливаясь, прошел наш бронепоезд. Потом раздалось громкое шипение и нас плотно окутали пары двух спаренных паровозов, идущих следом на тормозе, которые тянули за собой нескончаемую вереницу вагонов. Это был огромный состав, представляющий собой подвижный штаб, в котором товарищ Троцкий безвылазно провел два с половиной года, разъезжая по всем фронтам. То был настоящий город на колесах. Там были узлы телеграфной и телефонной связи, типография, радиостанция, склады с амуницией и боеприпасами, штабной вагон и вагоны с вооруженной охраной; отдельные вагоны предназначались так же для бани, столовой, медпункта и гаража с пятью автомобилями; говорят, в одном из вагонов находились два самолета; была еще цистерна с горючим (паровозы топились сырой нефтью) и, кроме того, был отдельный вагон, который предназначался для музыкантов военного оркестра со всеми их музыкальными инструментами.

Вот этот-то военный оркестр первым делом и высыпал из своего вагона, едва только поезд полностью остановился. Музыканты выстроились вдоль путей и разом по команде молодцеватого дирижера дружно задули в медные трубы и забили в громкие барабаны – и по бескрайним сибирским просторам понеслись революционным маршем, разгоняя остатки тьмы и злобные призраки контрреволюции, звуки «Марсельезы», революционного гимна пролетариев всего мира.

Когда оркестр замолк, из вагона, сопровождаемый охраной из латышских стрелков, всех как один одетых в красные кожаные куртки, вышел высокий человек со знаменитой мефистофелевской бородкой, сверкающими на солнце очками и в черной командирской кожанке, перетянутой на груди крест на крест ремнями кобуры и военно-полевой сумки. Уверенным четким шагом он быстро подошел к заранее подготовленной для него трибуне.

Сотни глаз, не отрываясь, уставились на этого человека. Перехватывало дыхание. Еще бы! Перед нами был легендарный нарком, создатель Красной армии, ближайший соратник самого Ленина. В наши, ставшими уже привычными фронтовые будни, точно ворвался свежий грозовой ветер, ветер мировой революции. К горлу подкатывал ком и охватывала дрожь. Ясно ощущалась своя причастность к чему-то великому и важному. Этот человек творил мировую историю, творил ее в том числе и с помощью наших рук, наших жизней. Мы сейчас были не просто какие-то неизвестные никому рядовые бойцы никому неведомого фронта. Нет! Мы были солдаты революции на самом переднем крае борьбы всего мирового пролетариата против всего мирового империализма.

Троцкий начал говорить. Голос его был слегка взволнован. Чувствовалось, что возбуждение от недавнего боя еще не прошло в нем. Оратор он был необыкновенный. Каждое слово у него было сказано не зря, к нужному месту, в самую точку. Он будто чувствовал, что мы жадно хотим от него услышать и говорил именно об этом, о самом важном и нужном для нас на тот момент.

Речь Троцкого

Товарищи красноармейцы, мои браться и сестры! В первую очередь хочу поздравить всех вас с большой победой, которую вы только что одержали. Омск взят. Наш противник позорно бежит. Мы наступаем. Наши враги, дикие орды Колчака, вероломные чешские легионеры и подлые интервенты Антанты, дрожат от страха и не смеют уже дать нам полноценный бой, потому что знают, что им не выстоять против вас. Они уже грызутся от страха между собой и думают теперь только об одном: как бы поскорее удрать, затаиться в глубоких норах и утащить с собой в свои англии и америки все, что успели здесь награбить.

И тоже самое происходит по всей огромной Советской России. Под Петроградом, Москвой, в Кубани, Туркестане и на Кавказе, словом везде, рабочие и крестьянские массы, взявшие в руки оружие, гонят в шею интервентов и их верных псов, белогвардейцев и белоказаков.

Но мы все с вами хорошо помним, что еще год назад дела обстояли совсем не так. Еще год назад, когда только неожиданно подняла свою голову ядовитая змея контрреволюции, наше с вами положение было отчаянным. Еще год назад после победы Революции мы не собирались ни с кем воевать, поэтому у нас не было ни Красной Армии, ни желания брать в руки оружия и направлять его против кого бы то ни было. В первую очередь наша с вами Советская власть заботилась о том, чтобы накормить всех голодных, спасти обездоленных и дать приют бездомным. Но этим мирным планам не суждено было сбыться. Давайте же подробно рассмотрим, почему так произошло.

Дело в том, что угнетателям всего мира наша социалистическая Революция сразу же стала как собаке застрявшая кость в горле. Они хорошо видели и чувствовали, что пример Советской России, где всю полноту власти, в свои руки взяли рабочие и крестьяне, стал заразительным для угнетенных сословий по всему миру. Искры пламени русской Революции разлетелись по всей земле, каждую минуту грозя вспыхнуть всеобщим мировым пожаром. Вот чего они все по-настоящему больше всего боялись, не могли и не собирались этого допустить.

После заключения Брестского мира чешские легионеры рвались вернуться домой на свою родину. В своей основной массе это были такие же, как и мы обычные рабочие и крестьяне. Однако английские эмиссары Черчилля и собственные офицеры сказали им, что советская власть живыми их обратно не выпустит, отберет все оружие, а потом посадит в концлагеря, чтобы использовать их как дармовую рабочую силу. Эти темные люди им поверили. Воспользовавшись этим, мировая буржуазия стала использовать чешских легионеров, как свой передовой форпост, чтобы поднять мятеж, свергнуть советскую власть, а потом захватить и навсегда разрушить и саму Россию, раздробив ее на мелкие части. Вот какая у них была истинная цель, а вовсе не бескорыстная помощь белому движению, которое под их прикрытием начало повсюду поднимать свою голову.

В жизни нашего первого в мире социалистического государства под управлением рабочих и крестьян наступил критический момент. Бывшие помещики, дворяне, офицерье, купцы, кулаки и барыги всех мастей как клопы и тараканы повылазили наружу из всех щелей и под вооруженным прикрытием белочехов подняли вооруженное восстание. Поскольку нашей Красной Армии еще не существовало и на местах были лишь небольшие плохо вооруженные и плохо организованные добровольческие красногвардейские дружины, Советская власть была бессильна противостоять многочисленной, вооруженной до зубов и прекрасно организованной армии белочехов. И вот уже совсем скоро весь Дальний Восток, Урал, Сибирь, Украина, Кавказ и Прибалтика оказались под властью интервентов и белых. Советская власть там пала и была вынуждена уйти в подполье.

Империалистические державы, которые в другое время враждовали между собой как пауки в одной банке теперь перед лицом общей для всех смертельной опасности объединились и отправили свои экспедиционные корпуса с целью поддержки контрреволюционного мятежа и захвата новых территорий. Со всех сторон света в Советскую Россию устремились полчища интервентов. Во всей мировой истории никогда еще ни одна страна в мире не подвергалась одновременному нашествию такого количества разношерстных иностранных государств: Англия, Франция, Германия, Чехия, Италия, Греция, США, Япония, Китай, Румыния, Польша, Австралия, Канада, Индия. И это еще не весь полный список. Кроме того, на деньги Японии и стран Антанты были созданы и вооружены армии Корнилова, Колчака, Деникина, Юденича, Краснова, Врангеля, Алексеева. В этой мутной воде в огромных количествах расплодились бандиты, от чьих кровавых «подвигов» даже у повидавших виды солдат волосы встают дыбом. Некоторых из них вы уже отлично знаете и совсем скоро должны уничтожить на своем победном пути к Тихому океану: это бесчеловечные садисты, головорезы и отъявленные мерзавцы барон Унгерн и атаман Семенов.

В самое короткое время под этим чудовищным напором советская власть сохранилась лишь в нескольких центральных областях страны и, кроме того, в Москве и Петрограде. Большая часть страны была потеряна, а та часть, где еще сохранилась советская власть представляла собой лишь окруженный со всех сторон врагами небольшой островок. И этот небольшой и окруженный со всех сторон островок в мгновении ока оказался к тому же полностью отрезанным от всех жизненно важных для себя ресурсов – угля, нефти, продовольствия, железнодорожного сообщения и тяжелой промышленности.

Окруженная со всех сторон напирающими на нее врагами наша молодая страна Советов находилась в отчаянном для себя положении. В это время всем кругом казалось, что дни большевиков, наши с вами, товарищи, дни, окончательно сочтены; все кругом были убеждены, что пожар русской Революции вот-вот будет навсегда потушен и что совсем в скором времени никогда уже не будет на географических картах такой страны как Россия.

Все кругом были абсолютно уверены, что не существует в природе таких сил, которые в подобных обстоятельствах смогли бы не только выстоять, но и, в конечном счете, одержать победу над несметными и могущественными полчищами врагов. И все-таки, как мы все теперь хорошо видим, таки силы существуют, и имя им – Советская власть, Красная Армия и мировая рабочая солидарность.

Мы хорошо знаем и чувствуем, что трудящиеся всех стран начали активно сопротивляться планам своих правительств заставить их воевать против Советской России. Те же, кого все-таки удалось отмобилизовать и отправить воевать, не знают теперь, за что они должны здесь сражаться. Им всем здесь сразу же становится совершенно понятно, что дело, за которое их посылают умирать неправое и не принесет им ничего кроме подлой смерти, несмываемого позора и бесчестия.

«Кто же такой этот советский человек, которого никто на свете не может победить? - спрашивают теперь удивленно по всему миру. - Из какого такого теста он сделан, что оказались не страшны ему никакие трудности и преграды?»

Империалисты во всех своих буржуазных газетенках рисуют на советского человека карикатуры, показывают его злобным чертом с рогами и хвостом; выставляют советских людей грубыми, грязными и необразованными азиатскими варварами, которые подобно дикарям врываются в цивилизованные страны и топчут своими крестьянскими лаптями и рабочими сапогами все ценности их буржуазной культуры, без спросу отвоевывают себе достойное место под солнцем. Но давайте спросим, чего же на самом деле стоит вся их культура, если она зиждется на рабском горбу трудящихся? Чего стоит буржуазное солнце, если его лучи согревают только жирующих в роскоши богачей, а простой народ дрожит при этом от холода в своих жалких лохмотьях и убогих лачугах?

Впервые во всей мировой истории советский человек на весь мир громко заявил, что такого больше никогда на свете не будет. Не будет больше ни господ, ни рабов; и люди никогда не будут больше делиться на богатых и бедных. Те же кто, с этим не согласится – будут без всякой жалости подвергнуты справедливому и суровому революционному суду.

Давайте, положим конец всем сплетням и разъясним всему миру, кто же такой есть советский человек. Советский человек – это человек, у которого есть мечта; и эта мечта о всеобщем счастье и справедливости, мечта о всеобщем братстве и равенстве. Если отобрать у него эту мечту или заставить его забыть о ней – то не будет больше и советского человека. Лишь в этой мечте его несокрушимая сила, благодаря которой он способен на великую любовь и великую ненависть. И в этой его мечте как раз и кроется залог его непобедимости. Потому что можно уничтожить все человечество, разрушить все континенты, но нельзя уничтожить великую мечту. Мечта – непобедима и бессмертна. Получается, что и советский человек – непобедим и бессмертен, пока он жив своей мечтой сделать весь мир справедливей и лучше.

Советский человек — это не просто мечтатель, он – созидатель, и свою великую мечту он претворяет в жизнь своими собственными, а не чужими холопскими руками. Он взял в свои руки власть, чтобы поганой метлой вымести из своей страны мещанство, барышничество и безграмотность. Советская власть постановила, что культура должна служить и обогащать своими духовными ценностями весь народ, а не кучку так называемых избранных; солнце должно одинаково согревать всех, а не только некоторых важных господ, застолбивших за собой все самые теплые местечки.

Как громогласно провозглашает германский реакционный философ Ницше: «Чтобы построить храм, храм должен быть разрушен!». Что же, господа империалисты, мы намотаем эту вашу сентенцию на свой большевистский ус и, возможно, тоже возьмем себе на вооружение. Если культура будет продолжать служить только буржуазии – мы сотрем с лица земли такую культуру и на ее руинах создадим общедоступный храм культуры пролетарской. Если солнце будет продолжать светить только буржуазии – мы погасим солнце и зажжем над всей землей новое пролетарское солнце!

Но свою речь, товарищи красноармейцы, я хочу закончить не этими громкими и общими словами, а совсем другим. Как вы знаете из военного дела, есть цели стратегические, а есть цели тактические и оперативные. Точно так же и у Революции есть цели глобальные и общие, и есть цели промежуточные и частные. Глобальная и общая цель нашей Революции – создать во всем мире единую Советскую республику всех народов, где больше не будет процветать рабство и неравенство, царить безграмотность и темное невежество; промежуточная и оперативная цель Революции – это счастье и благополучие нашего советского народа и каждого отдельного гражданина, то есть, товарищи, каждого из вас и ваших близких. Потому что мы, коммунисты, это вовсе не романтично настроенные юные идеалисты и прекрасно отдаем себе полный отчет, что солдат революции в первую очередь идет сражаться и готов отдать жизнь вовсе не за каких-нибудь неизвестных ему угнетаемых бедных бедуинов Африки, а за свою личную свободу и достоинство, за свободу и достоинство своих товарищей по вооруженной борьбе, за счастье и благополучие своих близких. Сражаться за общее дело – это сражаться за то, чтобы сбылась ваша личная мечта и мечты всех ваших товарищей по оружию. Давайте прямо сейчас все вместе спросим, о чем мечтает простой советский солдат, наш с вами брат и товарищ.

Ефрейтор Иванова

Троцкий вышел из-за трибуны и быстро подошел к первой шеренге. Взял под руку кого-то из бойцов и повел его к трибуне. И тут мы все увидели, что это была совсем молоденькая девчушка в слегка ушитой в талии гимнастерке и залихватски задранной до макушки пилотке.

- Представьтесь, - приказал Троцкий.

Девчушка подняла руку в воинском приветствии и звонким голосом отчеканила:

- Ефрейтор Иванова, командир первого отделения второго взвода третьей медицинской роты.

- Как Вас звать по имени, товарищ ефрейтор?

- Катерина – ответила девчушка и густо покраснела.

- Ну что же, товарищ Катерина, просим Вас по-братски рассказать нам о своей личной мечте, чтобы все Ваши боевые товарищи точно знали за что они пойдут завтра в бой.

Девчушка немного задумалась, подняла глаза на ясное солнечное небо, а потом уверенно сказала.

- Я, товарищ народный комиссар, мечтаю, чтобы поскорее закончилась эта война, и чтобы после нашей окончательной победы наступила, наконец, мирная жизнь и я смогла бы продолжить учиться на врача. И еще…

На этих словах она смущенно замолчала.

Троцкий заулыбался и начал ее подбадривать:

- Не стесняйтесь, товарищ Катерина, – мы все здесь свои. Выкладывайте все начистоту. Еще вы, вероятно, мечтаете поскорей выйти замуж и нарожать кучу детишек. Так?

Тут мы все заулыбались. Конечно же, о чем еще может мечтать дивчина, да еще такая молоденькая и пригожая.

Но Катерина протестующе замахала перед собой рукой.

- Вовсе нет. Выйти замуж – разве ж это мечта? И так знаю, что, кто мне люб будет, – за того и выйду, – уверенно сказала она и гордо вскинула голову. Непокорная прядь волос выбилась из-под красноармейской пилотки и челкой упала ей на щеку.

Гул восхищенного одобрения пронесся по нашим рядам. Ефрейтор Иванова, Катюша, сестричка, она была одной из тех, кто не раз, рискуя жизнью, вытаскивал из-под огня раненных и контуженных бойцов, кто вносил луч света и тепла в наши суровые военные будни.

- Я мечтаю, - продолжила она, что однажды смогу приехать в Москву и попасть там на митинг, где будет выступать товарищ Ленин. После митинга, я хочу обязательно встретиться с ним наедине и попросить его помочь решить один очень важный для меня вопрос. Но об этом я могу сказать только лично ему. Больше об этом я ничего не скажу. Простите.

Троцкий положил ей обе руки на плечи и сказал:

- А давайте, товарищи, поможем нашей сестре осуществить ее мечту поговорить с Владимиром Ильичом, чтобы она не откладывала ее в долгий ящик. Мои телефонисты уже должны были наладить спецсвязь с Москвой и вот прямо из этого поезда мы можем связаться Кремлем и попросить товарища Ленина к телефонному аппарату.

У меня в груди в тот момент перехватило дыхание. Всех нас охватило необыкновенное возбуждение. Поговорить с великим революционным Вождем по телефону – это казалось настоящим чудом. Для всех нас Ленин был, если можно так выразиться, полубогом, почти мифическим существом, о котором мы постоянно читали из газет, много слышали о нем от наших комиссаров, а иногда даже слышали его голос по радио и видели на кадрах кинохроники. Мы, конечно, отлично знали, что он живой человек, чувствовали его дыхание и слышали биение его сердца, которое билось в унисон с нашими сердцами, но в то же время он жил в недоступном для нас мире, попасть в который было не легче, чем в далекое коммунистическое будущее. Как роящийся клубок пчел загудели наши ряды: «Неужели же такое возможно» ...

Троцкий взял Катерину под руку и в сопровождении своей охраны повел ее к вагону, где находился узел связи. Скоро они скрылись в вагоне, и наступила томительная тишина ожидания. Наш полковой комиссар, который во время речи Троцкого стоял рядом с трибуной, решил, что будет уместным тоже произнести речь, дабы заполнить время. Он встал за трибуну и начал было что-то говорить, но его никто не услышал: звук его голоса не смог к нам пробиться сквозь воздух, который стал точно густым и вязким. Все стояли повернув головы в направлении вагона, в к котором только что скрылись Троцкий и ефрейтор Иванова. Комиссар быстро оценил ситуацию, досадливо махнул рукой и молча отошел от трибуны и как все стал смотреть в направлении связного вагона. Наивно было даже думать, что после оглушительной артиллеристской канонады, которая только что отгрохотала у вас прямо над ухом, кто-то расслышит слабый треск одиночных ружейных выстрелов…

Пятнадцать или двадцать минут, пока их не было, пролетели совершенно незаметно. Первым из вагона выпрыгнул Троцкий. Он галантно протянул руку и помог спуститься с вагона нашей Катюше, снова взял ее под руку и повел к трибуне.

- Товарищ Катерина, доложите немедленно бойцам, что сейчас произошло – громко приказал Троцкий.

- Товарищи! – с сияющим лицом и срывающимся от волнения голосом начала говорить она. – Я сейчас… Я сейчас… Я только что лично разговаривала с товарищем Лениным! Он просил меня всем вам передать от него пламенный пролетарский привет! Товарищи…

Она больше не могла сдержать волнения и закрыла лицо своими руками, чтобы никто не видел навернувшиеся на глаза слезы. Троцкий с торжественным видом приобнял ее за вздрагивающие плечи и повел обратно в строй. Полковой комиссар, возбужденный с покрасневшим лицом, взлетел на трибуну и на этот раз уже громовым голосом закричал:

- Товарищи! Слава вождю мирового пролетариата, товарищу Ленину! Ура!

- Ура!!! Ура!!! Ура!!! – раскатистый гром нашего троекратного ура поднялся в воздух и на тысячи верст вокруг разлетелся с ветром по всему земному шару.

- Да здравствует мировая социалистическая революция! – продолжил комиссар. – Ура!

- Ура!!! Ура!!! Ура!!! – единым хором снова грянули мы в ответ да так, что шапки снега повалились с сосен и елей во всех сибирских лесах.

- Да здравствует вождь Красной армии, народный комиссар товарищ Троцкий. Ура!

- Ура!!! Ура!!! Ура!!! – проревели мы, чувствуя себя в этом миг не отдельными бойцам, а каким-то огромным, непокорным никакому внешнему и внутреннему врагу, единым организмом, имя которому – великий и могучий советский народ.

На следующий день началось наше общее наступление на Новониколаевск. Враг поспешно бежал, не в силах оказать никакого сопротивления. Слух о том, что ефрейтор третьей медицинской роты, Екатерина Иванова, лично разговаривала по телефону с товарищем Лениным, который через нее передал пролетарский привет каждому бойцу, мгновенно облетела все наши наступающие войска. Во всех дивизиях требовали, чтобы она лично прибыла к ним в подразделения и подробно, не упуская ни единого слова и повторяя каждую интонацию разговора с Вождем, поведала об этом бойцам и командирам. Сам Тухачевский вызывал ее в штаб армии и подробно обо всем расспрашивал.

Вся эта история придала нам невероятное воодушевление и помогла с небывалой силой обрушиться на отступающего, но еще могущественного и многочисленного врага и ускорить освобождение сибирских и дальневосточных городов. Если бы имя Троцкого не подверглось впоследствии остракизму, то эта история наверняка бы попала во все школьные учебники и исторические трактаты. Удивительно, как быстро стирается историческая память. В те суровые годы имя грозного наркома Троцкого гремело по всему миру, вызывая любовь и восхищение рабочего класса и нескрываемый ужас империалистов от Соединенных Штатов Америки до всех стран Европы и Азии. А теперь его имя у нас в стране или полностью забыто или гневно и презрительно порицаемо. Что ж, не будем с тобой, сильно переживать по этому поводу. Рано или поздно история все расставит по своим полкам, всех бесстрастно рассудит и каждому справедливо воздаст по его делам и заслугам.

Последнее танго

Итак, в двадцатых числах мая 1918 года по всей Сибири вспыхнул мятеж белочехов. В наше Кольчугино стали приходить новости одна хуже другой. Каждый день мы узнавали о том, что в очередном городе или поселке повержена советская власть. Беда стремительно подкатывала и к нам. Еще страшнее всех новостей были слухи. Говорили, что Петроград и Москва пали, что наше советское правительство в полном составе бежало за границу, а товарищ Ленин то ли захвачен в плен, то ли повешен.

Должен сознаться, что в те критические для молодой Советской Республики дни вопреки всему я находился в состоянии полнейшего внутреннего блаженства, поскольку обрел, наконец, свою возлюбленную, которая отвечала мне полнейшим согласием. Мой мозг, безусловно, осознавал весь ужас сложившегося положения, но внутри меня тем не менее царило состояние полнейшей эйфории. Никогда ни до ни после я не чувствовал себя таким счастливым, как в те трагические дни.

Несмотря ни на что, шахта наша продолжала работать. В один день после своей смены я вернулся в наш барак, где еще с царских времен жили такие же как я шахтеры. Уже с порога до меня из длинного коридора донесся громкий голос:

- Катись к черту со своим мнением, Кондратий! Нельзя быть как бы девственницей. Ты – либо ведешь себя как коммунист, либо ты в душе контра и только прикидываешься им для виду. Если не придешь завтра на митинг и не запишешься в отряд – между нами все кончено. Больше моих уговоров не будет. Все. Точка!

Я вошел в коридор. Мимо меня к выходу быстро прошагал товарищ Сухов. На мое приветствие он никак не прореагировал. По его лицу со стиснутыми до посинения губами и сжатым кулакам я понял, что он сейчас с трудом сдерживает свое бешенство. Меня это удивило, поскольку еще ни разу не видел его в таком состоянии. Но обстановка кругом складывалась критическая и, видимо, даже у этого железного человека нервы были на пределе.

Выходя из барака, Сухов всю свою ярость обратил на ни в чем не повинную входную дверь, которой хлопнул с такой силой, что она едва не вылетела из петель. Я пошел дальше к свой койке мимо занавесок, которыми были укрыты уютные уголки семейных шахтеров. Из-за некоторых доносились детские голоса и дразнящие запахи. Пределом всех моих самых радужных мечтаний было тогда поселиться со своей ненаглядной Дусей в точно таком вот теплом семейном гнездышке, занавешенном со всех сторон от посторонних глаз брезентовыми шторами…

Напротив моей кровати на своей койке сидел подперев свою курчавую голову мой хороший товарищ, Кондратий.

- Что тут у вас с Суховым стряслось? – спросил я.

- Сам вишь, что. Злится на меня. Хочет, чтобы я коммисарить пошел в его отряд.

- Что еще за отряд? – спросил я непонимающе.

Да, - махнул рукой Кондратий, - завтра сам все на митинге узнаешь.

По его расстроенному виду было хорошо заметно, что он сейчас явно не был расположен на разговор.

- Ну все-таки, - не отставал я, - будь же человеком, объясни.

- Плохи у нас дела, брат, - мой товарищ поднял голову и посмотрел на меня грустными серыми глазами. – Новониколаевск захвачен... Контра подняла мятеж... И откуда этих гадов столько повылазило на нашу голову! – Кондратий в ярости хлопнул себя могучей рукой по колену. – Надо, надо было всех бывших перестрелять, а не цацкаться с ними… Сколько волка не корми... Барнаульские на станцию звонили… У них та же беда. Снаружи белые да чехи с пушками давят, а изнутри - все местное кулачье и офицерье недобитое на них поперло… Наши пока на вокзале еще только держатся… Из последних сил… В окружении… Просят всех, кто может, прислать подмогу… Если бы не мадьяры, давно бы уже их там всех порешали…

- Что за мадьяры? – спросил я.

- Бывшие военнопленные, наши братья, венгерский пролетариат. Как же так, Василий, получается, что бывшие враги всей душой приняли советскую власть и дерутся за нее как лютые звери, а братушки, славяне, - нож в спину? А? Можешь мне ответить?!

- Надо бы помочь, раз просят… - сказал я.

- И ты туда же! – Кондратий окинул меня яростным взглядом.

- А головой, прежде чем языком молоть, слабо подумать? А обстановку выяснить прежде чем под пули лезть – кишка тонка?

- Я - рабочий человек, нет у меня возможности обстановку выяснять, - сказал я, повышая голос (я уже тоже начал злиться).

Но Кондратий, заметив это, уже резко сбавил тон:

- Ладно, ладно, не сердись, друг, - говоря это, он пересел ко мне на кровать и обнял меня за плечи. – Погорячился я. Прости. Сухов меня завел. Сам решай, как быть, но и меня выслушай. Разве ж я против своим помочь. Дело не в том… Суди сам. По всему Транссибу от Находки до Урала сейчас чехи хозяйничают. У них пушки, пулеметы. К ним примкнуло офицерье недобитое, казаки, бывшие фронтовики… А у нас что? Партизанщина сплошная. Половина не обстреляна. От первого же залпа наложат в штаны и бегом к мамке. Окромя винтовочек ничего нет, да и патронов к ним – кот наплакал. Не будешь же ты в штыковую против пушек и конницы казачьей бросаться… Да что тебе объяснять. Ты ж сам воевал. Должен все понимать не хуже меня. Наши из-под Новониколаевска, черепановские, сузунские, бердские и прочие – все туда драпанули, в Барнаул. Их же там тыщи должны быть… Где они теперь? Полегли? Дальше деру дали? Непонятно! В Барнауле больше, чем полста тыщ народу. А что мы можем? Максимум сотню бойцов наберем с горем пополам. А толку? Это ж капля в море. Как пить дать, все за зря полягут. Не так надо бороться. С умом. С пользой.

- Что же ты предлагаешь, Кондратий? – спросил я.

- Затаиться и ждать, - убежденно ответил он. – Помнишь, как мы, большевики, власть взяли. Ударили в нужный момент, в самую нужную точку, когда никто не ждал. Как тогда еще товарищ Ленин правильно сказал: «Вчера было рано, завтра будет поздно. Власть надо брать сегодня»». Вот и теперь нужно действовать так же. Уйдем в подполье, наберемся сил и ударим в самое сердце, когда никто не будет ждать, в нужный момент, ни раньше и не позже, когда любое промедление будет смерти подобно, как тогда, в Октябре…

Я не знал, что ему ответить. И Сухов, и Кондратий были опытными заслуженными большевиками с большим авторитетом. Оба они были открытыми и предельно честными людьми, убежденными коммунистами, прожжёнными до мозга костей революционерами. И все же между ними существовало негласное соперничество. И тот, и другой были по натуре лидерами с твердыми и непреклонными характерами. Сильным людям трудно ужиться вместе. Но, как это ни странно, меж собой дружили они крепко. Порой ссорились, ругались, бывало чуть не дрались, но потом как ни в чем не бывало снова сходились так, что казалось их друг от друга силком не оттащишь. Поэтому я ничуть не сомневался, что завтра же они снова помирятся, и Кондратий появится на митинге, забыв про все свои обиды.

- Не готов я сейчас ничего решить, - сказал я и поднялся. – Завтра после митинга будет видно.

Я переоделся в чистую рубаху и вышел из барака. Возле старой водокачки, как вчера условились, меня уже должна была ждать моя Дуся. Весь день я только и думал о том, как бы поскорей ее увидеть. Поэтому у меня не было никакого желания долго точить лясы с Кондратием. Едва за мной захлопнулась дверь барака, весь наш разговор с ним тут же вылетел у меня из головы, и я чуть не бегом поспешил на свидание.

К моему несказанному разочарованию у водокачки никого не было. Я обошел ее вокруг. Никого. «Не ужели не придет…» - мелькнуло у меня в голове. Но в этот самый момент чьи-то ладони зажали мои глаза.

- Дуся! – воскликнул я.

- Угадал, милый! – сзади раздался ее беспечный звонкий смех.

Мы кинулись друг другу в объятья.

- Побежали к клубу! Там сейчас танцы. – предложила она и, не дожидаясь ответа, схватила меня за руку и повлекла меня туда, где звучала музыка.

Скоро мы с ей уже были на танцплощадке, которая как обычно была полна народу.

Клуб представлял из себя большой каменный двухэтажный особняк бывшего купца Плотникова, который был реквизирован советской властью под нужды трудящихся. Над его центральным входом красовался большой транспарант с цитатой из В.И. Ленина: «Искусство принадлежит народу». Перед домом был разбит довольно большой парк, где и была оборудована танцплощадка. Среди имущества бывших владельцев обнаружился граммофон и целая коллекция пластинок. Сейчас этот граммофон как раз и был установлен на сцене и из него лились волшебные звуки танго. Танцующих в этот теплый июньский вечер было много. Причем почти все пары танцевали весьма прилично. Дело в том, что кроме танцев никаких других развлечений у нашей молодежи тогда по сути и не было, поэтому регулярные открытые уроки современных танцев пользовались бешеной популярностью. Многие парни и девчата старались при малейшей на то возможности отточить свое мастерство, чтобы потом можно было им блеснуть. Разумеется, танцплощадка была так же излюбленным местом, где назначались свидания и сводились новые знакомства.

Мы с Дусей старались не пропускать ни одной репетиции, поэтому я к тому времени уже весьма сносно танцевал и танго, и фокстрот. Что касается Дуси, она была в этом деле настоящей звездой местной величины. Кроме того, у нее был явный актерский талант и склонность подурачиться при любой подходящей возможности. На танцплощадке она выделывала порой такие головокружительные па и корчила столь уморительные гримасы, что окружающие надрывали животы от смеха. Когда мы танцевали с ней в паре я старался не отставать и соответствовать образу. В этот же вечер мы с ней превзошли сами себя. Не знаю уж, что на нас нашло. Возможно чувствовали, что это было наше с ней последнее в жизни танго…

Мы сходу вошли в танец. Дуся стала изображать из себя жеманную барышню, которая никак не может решиться принять ухаживания своего настойчивого кавалера, но при этом видно, что это ей очень хочется. Я же делал вид, что полностью потерял голову и умоляю ее быть ко мне благосклонной. Не прошло и минуты, как вокруг нас все расступились, давая нам больше простору. Дуся взлетала, кружилась, делала томные вздохи, ее гибкие руки выделывали всевозможные пассажи, полные непередаваемой грации и жеманства. Я же то вставал перед ней на одно колено, то хватал ее в порыве бешеной страсти, кружил вокруг себя, резко отстранял и снова ловил. Словом, мы были в ударе. Уморительные сценические образы рождались прямо на ходу. Зрители в восторге рукоплескали нам и требовали продолжения. Мы станцевали для всех еще раз, и все так же с неизменным успехом. Потом сменили пластинку, и из трубы граммофона полились романтичные звуки вальса. Все закружились в медленном танце. Дуся положила свою голову мне на плечо и танцевала с закрытыми глазами. Я бережно обнимал ее за нежную талию и сам с головой погружался в какое-то бесконечное и безмятежное блаженство…

После танцев я пошел провожать ее к женскому бараку, в котором она жила. Было уже достаточно поздно и вокруг царила непроглядная ночь. Кое-где лишь светились немногочисленные окна. Неожиданно Дуся задержала шаг и остановилась.

- Как хорошо, что ты у меня есть, - сказала она, пряча голову у меня на груди. – Как ты думаешь, когда наступит мирное время?

- Не знаю, - честно признался. – Боюсь, что еще не так скоро, как хотелось бы.

- К нам в барак сегодня заходил Сухов вместе со старым фельдшером из больницы - вдруг сказала она. – Сказал, что нужны две девушки в его отряд в качестве медсестер. Я очень испугалась, что мне может не достаться места и сразу же записалась. Я не смогу ни дня без тебя прожить, если ты уйдешь… Ты ведь тоже в его отряде?

- Да, теперь я точно в его отряде, - подтвердил я и еще крепче прижал ее к себе.

- Мне сегодня приснился ужасный сон… - сказала она. – Мне снилось, что я совсем голая и вся в крови стою одна на вспаханной земле, и меня всю насквозь пронизывает смертельный холод. Вдруг вижу, как ты идешь мимо. Я обрадовалась, хочу за тобой бежать, но не могу сдвинуться с места. Ноги мои точно ватные и меня не слушаются. А ты идешь и меня не замечаешь… Я начинаю кричать тебе изо всех сил. Но даже сама не слышу своего крика… А ты уже так далеко, так далеко, что тебя едва видно…

- Я всегда буду с тобой рядом, мое солнышко. Это был всего лишь плохой сон… - я пытался успокоить ее.

- Нет! – вскрикнула она. - Пожалуйста, не надо меня дальше провожать, мне нужно побыть одной.

Она резко отстранилась от меня и убежала в темноту. Я остался стоять. Через некоторое время до меня донеслись из темноты звуки ее приглушенного рыдания.

Митинг

Петр Федорович Сухов (1884 - 1918) —революционер, герой Гражданской войны, командир сводного красногвардейского отряда.

На следующее утро за час до начала смены состоялся митинг. Мелко моросящий дождь и серое небо полностью соответствовали всеобщему унылому настроению. На площадке перед зданием администрации шахты столпились горняки. Собралось не меньше двух тысяч человек. Все угрюмо ждали новостей.

Наконец Сухов вышел из дверей конторы и залез на специально подогнанную телегу, чтобы все могли его видеть. На его бледном лице резко выделялись темные круги под глазами – занятый организацией похода последние трое суток он почти не спал, но держался тем не менее достаточно бодро.

Сделав жест, чтобы все замолчали, Сухов начал говорить:

- Товарищи шахтеры, ситуация такова, что разводить тары-бары уже нет времени. Враг может быть здесь в любую минуту, поэтому давайте сегодня обойдемся без вступлений и любых вопросов, а сразу перейдем к делу. От лица парткома я уполномочен заявить вам следующее. Во-первых, оказать открытое вооруженное сопротивление мы не можем. Любая попытка сделать это приведет лишь к ненужным и бесполезным жертвам. Поэтому каждый из вас должен запрятать подальше свои партийные билеты – у кого они есть – и быть готовым к подпольной работе. Товарищи, ответственные за организацию такой работы, уже назначены, и кому надо в свое время о них узнает. Любое предательство или вредительство такой работе будет караться немедленно и беспощадно. Тех, кто захочет примазаться к новой власти, ждет неотвратимое и скорое возмездие. Хочу это особо подчеркнуть. Теперь, что, во-вторых. Многие из вас уже слышали, что формируется отряд добровольцев для оказания помощи барнаульским частям, которые находятся сейчас под угрозой полного окружения и готовятся к организованной эвакуации из города. Со вчерашнего дня никакой связи с Барнаулом больше нет, поэтому точную обстановку там на данный момент мы не знаем. Но абсолютно очевидно то, что наша помощь там сейчас совершенно необходима и критически важна для того, чтобы спасти наших товарищей от полного разгрома. Нас там ждут и верят, что мы придем к ним на помощь. Поэтому, товарищи, никакого выбора у нас нет, и мы должны оказать поддержку нашим сражающимся братьям, чего бы это нам не стоило. Мы все прекрасно осознаем, что многие из нас обременены семьями и иждивенцами, которые в случае ухода единственного кормильца будут обречены на голодную смерть или нищенское существование. Приходится смириться с тем, что советской власти больше нет и помощи им ждать не откуда. Поэтому приказывать мы никому не можем и каждый должен сам для себя сейчас решить, будет ли он вступать в отряд или останется здесь. На этом наш митинг объявляю законченным. Те, кто остается, пусть отправляются по своим рабочим местам. Те, кто решил записываться в отряд, строятся сейчас в очередь и походят ко мне по одному для записи и получения дальнейших распоряжений.

Закончив речь, Сухов тут же бодро спрыгнул с телеги и вернулся в конторку. Народ стал расходиться. Перед конторкой, выстроившись вдоль стены, чтобы меньше мокнуть под дождем, стала выстраиваться очередь из добровольцев. Я рванул туда, чтобы не оказаться последним. На пути мне попался Кондратий. Я обрадовался, увидев его. Он был один из тех редких типов людей, которых все хотят иметь в друзьях. Может быть потому, что при встрече с тобой он обязательно искренне улыбается, и по нему видно, что он абсолютно искренне рад тебя видеть. На самом деле очень редкое качество. Лично я за всю жизнь так и не смог этому научиться.

Вот и в этот раз приветливая улыбка на красивом и мужественном лице моего старого друга сразу же подняла мое хмурое настроение:

- Здорово, Кондратий! – сказал я. - Очень рад тебя видеть...

- Здорово, Василий, - сказал Кондратий, и мы обнялись.

- Ты тоже в отряд? – спросил я.

- Нет, остаюсь. Мое место здесь. Дела, брат, у меня тут намечаются сурьёзные… - сказал он многозначительно и добавил: - Я бы, может, и сам с радостью пошел с Суховым, да знаю, что тесно нам с ним вдвоем вместе будет…

- Понимаю… - сказал я.

Мы кивнули друг другу на прощание и разошлись.

Я встал в конец очереди. Передо мной было человек двадцать. Запись проходила быстро, поэтому минут через десять-пятнадцать я уже открывал дверь конторки и входил внутрь. В тесном накуренном помещении за небольшим столиком сидело двое: Сухов и его помощник, который записывал имена добровольцев в большую конторскую тетрадь.

Встречая меня, Сухов, чуть привстал со стула и протянул мне свою узкую ладонь с тонкими пальцами. Я уже знал, что субтильный вид этой интеллигентской кисти был обманчив. Рукопожатие Сухова было по-мужски крепким, а удар ребра его ладони легко мог проломить самую прочную челюсть. В нашей простой шахтерской среде за это уважали.

- Полные инициалы, год рождения, где-когда служил, род войск и чин, - скороговоркой по-деловому осведомился он.

- Подгорный Василий Иванович, 1896 года рождения. Годы службы 1915-1918, восьмая армия Брусилова, инфантерия, ефрейтор, - отчеканил я.

- Так, так отлично, - сказал Сухов. – завтра в полпятого утра быть здесь в полном походном снаряжении для получения оружия и инструктажа. Подробно объяснять, что все это значит, я так понимаю, не нужно.

- Так точно, товарищ командир, не нужно, - подтвердил я.

Сухов одобрительно кивнул и сказал, чтобы входил следующий из очереди.

На другой день, 10-го июня 1918 года, ровно в половине пятого утра я прибыл на место сбора. Нас выстроили в три шеренги примерно по сорок человек каждая для вручения оружия и распределения по отрядам. Товарищ Сухов стоял перед нами в центре и по тетради выкрикивал фамилии свежеиспеченных бойцов и приписанные каждому его новые воинские обязанности. Скоро очередь дошла и до меня:

- Подгорный Василий Иванович, - произнес Сухов, встретившись со мной глазами. – Начальник охраны обоза. У него в подчинении: Соловей Игорь Игоревич, Вандышев Алексей Сидорович, Бебекин Константин Богданович, Диденко Цезарь Петрович и Брут Демьян Ануфриевич…

На последнем имени Сухов внезапно осекся, и на его лице возникло озадаченное выражение.

- Откуда в наших рядах Брут? Что еще за черт!

- Я, товарищ командир! – сделал шаг вперед совсем молодой паренек с простецким крестьянским лицом. – Ваш писарь, видать, описался, - добавил он, перепутав ударение в последнем слове. - Моя фамилия Бут.

Все весело заржали.

- Вот-вот, писарь слегка описался, - добродушно передразнил его Сухов снова под наш дружный смех. – Мы этот бюрократический казус, конечно, сейчас поправим; но и вы, товарищ Бут, должны будете еще в бою доказать свою преданность. И мы все, товарищи красногвардейцы, - уже на полном серьезе обратился Сухов ко всему отряду, - должны будем теперь на деле доказать, что не для того мы устанавливали Советскую власть на Кузбассе, чтобы всякая недобитая контра диктовала нам, шахтерам, на нашей родной шахтерской земле свои старорежимные порядки.

- Смерть врагам революции! – неожиданно громовым голосом что есть мочи заорал Сухов.

- Смерть врагам! – таким же яростным и громовым хором мы, сто двадцать воинов-красногвардейцев, поддержали своего командира.

- Разойтись, - скомандовал Сухов. – разбиться по отрядам и быть готовым к походу. Через десять минут выступаем.

Честно признаться, новое назначение меня сильно разочаровало. В глубине души я надеялся, что меня сделают командиром разведгруппы или хотя бы командиром отделения боевой пехоты. Заниматься охраной обоза вместо того, чтобы быть в самых первых рядах наших боевых порядков, казалось мне верхом унижения. Стараясь ничем не выдать своего расстройства и делая неимоверное усилие, чтобы проглотить подкативший к самому горлу комок дикого отвращения к своим новым обязанностям, я, стараясь идти как можно медленней, побрел к повозкам, где столпились в ожидании моих распоряжений, подчиненные мне бойцы и возничие.

Воображение уже во всех своих неприглядных красках подробно рисовало мне, как на веселых и шумных танцплощадках в освобождаемых нами деревнях и поселках местные парни и девчата будут восхищенно обступать бойцов нашего отряда, а те, сплевывая прилипшую к зубам махорку, будут с напускным равнодушием рассказывать им о своих геройских подвигах. А что смогу рассказать им я, всего-то на всего начальник охраны какого-то гребаного обоза? «Трусливая тыловая крыса – вот ты кто!» - будут думать про себя девушки, стараясь держаться от меня подальше, чтобы, не ровен час, я не вздумал вдруг пригласить какую-нибудь из них на медленный танец…

Однако терять время на личные переживания в такой ответственный момент было недопустимо. Дабы отбросить от себя все посторонние и навязчивые мысли и с головой погрузиться в стоящую передо мной задачу, я в тот раз снова применил один свой личный надежный как отбойный молоток способ. Происходит это так: я мысленно представляю себе спуск в глубокую шахту. Когда подъемник касается дна ствола, я делаю шаг, чтобы сойти с него и переступить тем самым черту, которая отделяет меня от внешнего мира. Но это еще не все. Пока подъемник не начал поднимать на-гора предыдущую смену, остается еще последняя трусливая лазейка повернуть все обратно, а значит и связь с прошлым пока не до конца прервана. Чтобы это произошло, нужно дождаться, когда подъемник уйдет вверх, и я останусь один на один с шахтой.

Там наверху сейчас может быть зима или лето, может стоять яркий день или властвовать глубокая ночь; там сейчас где-то вовсю идет кровавая война, а где-то царит благословенный мир. Но здесь под землей ничего этого нет. Этому подземному царству не ведомы ни времена года, ни смены дня и ночи. Шум и суета земли сюда никогда не проникнут, и даже маленькие непослушные дети отлично знают, что под землей в шахте нужно вести себя тихо, если не хочешь в первый и в последний раз в своей жизни испытать на себе гнев старого Шубина... Здесь, в этом владении подземных гномов, хранителей несметных сокровищ, все всегда одно и тоже. Здесь царят свои справедливые законы, перед которыми все равны. Находясь в шахте, человек перестает быть атеистом. Каждый здесь начинает верить, и эта вера не разделяет людей, как там, наверху, потому что здесь, глубоко под землей, она, как и шахтерская судьба, одна на всех…

Медленно бредя к повозкам, я мысленно представлял себе, как незримый подъемник доставляет меня на дно ствола и затем резко уносится вверх, забирая с собой гудящие как осиновый рой и тревожащие меня думы. Подойдя, наконец, к ожидающим меня людям, я уже думал исключительно о порученном мне деле, за благополучный исход которого я отвечал теперь ценой собственной чести, которая, как говорится в известной солдатской поговорке, дороже жизни.

Как я уже говорил, повозок было пять. Нужно было для начала ознакомиться с порученным мне хозяйством, и я стал выяснять у старшего возничего, пожилого сторожа Михалыча, бывшего кочегара, предназначение и содержимое каждой. Выяснилось, что две повозки были медицинские; в них находились лекарства, марля, бинты; здесь же предполагалось размещать неходячих раненых. Еще одна повозка предназначалась для хранения продуктов и общих котлов; четвертая – служила арсеналом, там были запасные патроны и пулемет. Когда мы дошли до последней, пятой по счету повозки, неожиданно для меня выяснилось, что это - казна. Я был настолько ошарашен данным открытием, что даже переспросил Михалыча:

- Вы не шутите? На кой ляд нам в боевом походе нужна еще и казна! Мы что тут жалование будем получать?

- Это, командир, всякое барахло, которое мы будем у деревенского населения при надобности на продукты и лошадей менять. Чтоб, значит, понимали, что мы советская власть, а не бандиты какие. Сухова задумка. Вчера весь день с ребятами кольчугинских начальников, лавочников да барыг потрошили. Даже к самому Осип Осиповичу в гости пожаловали…

При этом известии у меня отвисла челюсть. Как такое вообще возможно…

- Вы что совсем с ума спятили? – возмутился я. – Наш Директор - это же… это же… – я даже не мог сразу подобрать нужных слов, так взволновало меня это сообщение. – Федорович – это же государственный человек! Обобрать его – это как обобрать самого себя, всех нас!

- Тоже Сухова задумка, - невозмутимо пояснил мне Михалыч. – чтоб, значит, алиби у него твердое перед новой властью было. Мы еще и на весь поселок раскукарекали, что у самого Директора все сундуки прошмонали…

Государственный человек Осип Осипович

Ио́сиф Ио́сифович Федоро́вич (1875—1937) — русский горный инженер, один из основателей горноспасательного дела в России, выдающийся организатор-хозяйственник, один из основоположников горно-металлургической отрасли в Кузбассе.

Тут следует коротко пояснить, кем был для нас, простых шахтеров, наш незаменимый Директор, - именно так, с большой буквы - Федорович Иосиф Иосифович, которого мы меж собой звали - Осип Осипович.

Имя и заслуги этого великого человека еще в большей мере, чем имя и заслуги Льва Троцкого и Иосифа Сталина, были несправедливо преданы у нас полному забвению. А зря. Нынешним руководителям, да и молодежи, не мешало бы знать об этом подвижнике, посвятившим без остатка всю свою жизнь нашему шахтерскому делу.

Точной биографии его я не знаю, поскольку в 1937 году он был репрессирован и расстрелян по ложному – в этом нет сомнения – доносу, и о нем почти не сохранилось никаких сведений и упоминаний. Поэтому нынешняя молодежь про него ничего не знает, зато мы, старики, очень хорошо его помним.

Родился он где-то на берегах Днепра в семье потомственного военного моряка, адмирала Черноморского флота. По слухам, еще в юные годы проявил он себя как совершенно незаурядный юноша, и кто-то из его школьных учителей, мол, даже говорил, что считает, что не даром прожил свою жизнь, потому что воспитал и подготовил для Отечества такого юношу, как Федорович.

Отец Федоровича, как легко понять, видел в сыне продолжателя своей военной династии. Все его усилия были направлены на то, чтобы сделать из сына будущего морского офицера. Поэтому после окончания реального училища он отправил того в Петербург для поступления в тамошнюю военно-морскую академию. Легко же представить его родительский гнев и разочарование, когда он вскоре узнал, что сын его вместо этого вопреки отцовской воли поступил в Горный институт.

Объяснить столь необычный для представителя славной морской династии выбор профессии сейчас не представляется возможным. Но как бы там ни было, Федорович закончил институт с отличием и, получив хвалебные рекомендации самых выдающихся горных специалистов своего времени, отправился на Донбасс.

Хорошие горные инженеры по тем временам были большой редкостью и ценились дороже золота. Среди владельцев шахт за обладанием подобными специалистами шла настоящая война, где не было никаких правил, потому что оно сулило им в скором будущем баснословные прибыли и большие преимущества перед другими конкурентами. Но молодой инженер твердо отклонил все самые заманчивые и выгодные предложения и отправился заведовать небольшой захудалой спасательной станцией. Дело в том, что в столице он познакомился с социалистами и, будучи человеком предельно честным, полностью проникся их идеями. Поэтому он не желал, чтобы его знания послужили лишь тому, чтобы какой-нибудь капиталист увеличил свою прибыль за счет каторжного труда на него нашего брата, трудового рабочего класса.

По прибытию к месту своего назначения, Федорович обнаружил, что спасательная станция находится в самом плачевном состоянии. Не теряя ни дня, он принялся исправлять ситуацию. И уже через год станцию было не узнать. Федорович ввел для спасателей железную военную дисциплину, нарушители которой карались с всей допустимой строгостью. Стали обыденностью регулярные изнуряющие тренировки и внезапные учения. Были приведены в порядок все транспортные и спасательные средства, а личный состав до мельчайших подробностей знал свои задачи и обязанности. Круглые сутки под парами стоял локомотив, готовый в любую минуту помчаться для выполнения спасательной операции. Время на общий сбор и отправку дежурной спасательной бригады со всем необходимым снаряжением не превышало и двадцати секунд, что было быстрее, чем время сбора лучших пожарных команд того времени. Но самое главное, что все эти меры привели к значительному увеличению числа спасенных жизней.

В скором времени Федорович был приглашен руководить центральной спасательной станцией, где так же смог кардинальным образом улучшить дело, но уже в масштабах всего Донбасса. Не желая останавливаться на достигнутом, Федорович совершает длительную командировку по Европе, где знакомится с тем, как обстоят дела с обеспечением безопасности, профилактикой и проведением спасательных операций на самых передовых шахтах того времени. Он активно изучает европейский опыт, закупает в качестве образцов самое новейшее оборудование необходимое для безопасной работы шахт.

Все выше перечисленное уже было вполне достаточным основанием для того, чтобы снискать к себе самое глубокое уважение со стороны шахтеров. Но настоящую славу и известность на Донбассе принес ему следующий случай.

На шахте «Иван» произошел сильный пожар. Под землей в это время находилось много рабочих. Оперативно прибывшие на место спасатели не решились спуститься вниз и войти внутрь штреков, где колыхались волны ядовитого газового моря.

Узнав об этом, Федорович срочно прибыл на место трагедии, потребовал себе план шахты и погрузился в ее изучение. Через некоторое время он заявил, что пребывание на глубине не представляет никакой опасности. Ему никто не поверил. Тогда он сам лично спустился в шахту, отказавшись при этом брать с собой противогаз. Не меньше получаса он пробирался по задымленным штрекам и вентиляционным ходам, спотыкаясь порой о трупы погибших шахтеров. Поверхность смертельно ядовитого газового моря все время колыхалась на уровне груди. На одном из горизонтов луч его мощного немецкого фонаря перед лестничным отделением восстающей выработки выхватил кусок брезентовой парусины, которым был завешен ее вход для защиты от дыма; тут же раздались крики о помощи. Федорович нашел там группу смертельно перепуганных шахтеров, лишившихся уже всякой надежды на спасение. Он благополучно вывел их на поверхность, где их тут же со всех сторон обступили плачущие родственники…

Эта история сделала скромного заведующего спасательной станции знаменитым по всей Украине. О нем писали охочие до сенсаций журналисты во всех газетах. За этот подвиг его наградили золотым орденом «За спасение погибающих». Сам же он ни разу ни с кем не обсуждал этот случай. Чтобы отделаться от слишком назойливых расспросов, говорил лишь иногда, что никакой отваги с его стороны тут вовсе не было, а был лишь холодный аналитический расчёт и знание физических законов. Но подобная скрытность лишь только больше плодила досужие вымыслы. Суеверным и малограмотным шахтерам, которые понятия не имели о теории поведения в замкнутой среде плотных и легких газов, казалось, что без сверхъестественного вмешательства тут никак не могло обойтись. Поговаривали даже, что Федоровичу помог хозяин подземелий, легендарный старик Шубин, или, того пуще, что он - тайный чернокнижник и заключил сделку с самим дьяволом…

В скором времени, приведя в полный порядок и поставив на нужные рельсы спасательное дело на всем Донбассе, Федорович становится заведующим одного из рудников, незадолго перед этим полностью разрушенного пожаром. Всего года хватило ему, чтобы восстановить рудник и вновь сделать его прибыльным.

Столь выдающиеся организаторские способности просто не могли долго оставаться незамеченными на самом верху. Поэтому не удивительно, что участники образовавшегося в 1913 году международного акционерного общества «Копикуз» пригласили его на должность директора-распорядителя. Предложение было более чем почетное и заманчивое, но Федорович согласился далеко не сразу. Он прекрасно понимал, что для эффективной работы и преодоления бюрократии царских чиновников полномочия у него должны быть чрезвычайные, соответствующие гигантскому масштабу стоящей перед ним новой задачи. Ему нужны были твердые гарантии, что все его распоряжения будут беспрекословно с точностью и в срок выполняться. И все необходимые полномочия и гарантии в конце концов ему были даны.

Дело, которое ему предстояло, по размаху можно сравнить разве что с возведением Петром Первым нового стольного града на безлюдных и болотистых берегах финского залива. Федоровичу для начала предстояло в самые кратчайшие сроки отыскать на диких и неизведанных сибирских землях новые месторождения и оценить запасы уже имеющихся. Ведь до того момента Кузбасс был способен обеспечивать лишь весьма ограниченные местные нужды. Требовалось же нарастить объемы добычи до уровня достаточного для того, чтобы дать мощный толчок индустриальному развитию всей необъятной по размерам восточной части России.

Один в поле, как известно, не воин. И Федорович лучше других понимал, что в одиночку ему такую задачу не осилить. Ему удалось благодаря своему авторитету и дару убеждения привлечь к себе в помощники множество талантливых инженеров, опытных шахтеров и ученых, среди которых особо следует отметить гениального самородка доменщика Кураку и своего бывшего учителя в Горном институте, профессора Лутугина. Последний, что называется, сгорел на работе, но оставил после себя подробнейшие и точные пластовые карты угольных месторождений кузбасского бассейна. Сделанные благодаря самоотверженной работе Лутугина и всей его команды оценки показали, что Кузбасс имеет под собой не какой-то второстепенный захудалый бассейн, а что это – одно из крупнейших месторождений в мире, чьи запасы превосходят половину всех разведанных к тому времени угольных месторождений Российской империи. К слову сказать, после нелепой и преждевременной кончины русского ученого, все оставшееся после него имущество представляло собой лишь одну огромную коллекцию ценнейшей и передовой научной литературы по горному делу…

После того, как границы угольного бассейна были очерчены, перед Федоровичем стояла задача из отдельных разрозненных рудников и угольных копий создать единый индустриальный и логистический узел. В новый промышленный район должны были войти наш Кольчугинский, Кемеровский, Прокопьевский, Киселевский, Тельбесский рудники; Абашевские, Крапивинские, Анжерские копи и Гурьевский металлургический завод. Необходимо было строить железные дороги, возводить жилье для специалистов и рабочих, создавать, порой с нуля, всю сопутствующую инфраструктуру. Труд воистину титанический. Но будучи человеком мыслящим в обще государственном масштабе, Федорович отнюдь не ограничивал себя этой сложнейшей задачей. Уже в то время зародилась у него грандиозная идея Урало-Кузнецкого маятника.

Если говорить совсем коротко, то идя идея Урало-Кузнецкого маятника представляла из себя следующую формулу: Уралу – кузнецкий уголь, Кузнецкому бассейну – уральскую руду. В те годы это был проект, несколько опережавший свое время, но после Октябрьской революции он стал критически важным для выживания молодой Советской Республики. Дело в том, что по условию Брестского мира вся индустрия Юга, включая и угольный Донбасс, полностью и без остатка, перешла в распоряжение Германии. Поэтому неудивительно, что Председатель Совнаркома, товарищ Ленин, горячо поддержал ставшую в одночасье как никогда своевременной идею Федоровича и немало поспособствовал тому, чтобы тот немедля начал ее воплощение.

На Барнаул. В добрый путь на Голгофу

Теперь, Данька, получив некоторое представления о заслугах и масштабах этой личности, думаю, ты хорошо понимаешь, степень моего возмущения, когда я узнал, что мы, революционные шахтеры, посмели наложить свою лапу на его личное имущество. И только осознав хитрый замысел Сухова, я немного успокоился. Мы все уже к тому времени отлично знали, что чехи и белые безжалостно истребляют всех, кто активно сотрудничал с советской властью. Под горячую руку и толком не разобравшись, они запросто могли расстрелять даже такого заслуженного человека как Осип Осипович. Поэтому тот факт, что он сам пострадал от наших рук, мог сослужить ему неплохую службу, когда в Кольчугино войдут наши враги. А в том, что это должно произойти в самые ближайшие часы, ни у кого не было уже ни малейших сомнений.

«Итак, я, в добавок ко всему, теперь еще и за казну должен отвечать» - с грустью размышлял я. Вот уж, действительно, мне было над чем призадуматься. Во время войны с Германией из-за нехватки рабочих рук на шахту брали всех подряд, в том числе военнопленных и каторжан. После революции большинство из них так и осталось при шахте. Вполне может статься, что кто-то из бывших грабителей и бандитов затесался к нам в отряд, преследуя какие-то собственные шкурные интересы, а вовсе не ради борьбы с контрреволюцией. Казна отряда для таких могла стать желанной и лакомой добычей.

Мысленно костеря про себя на чем свет Сухова за такие «подарки», я стал отдавать распоряжения:

- Повозку с казной поставить вперед. Диденко, Бебекин! Головой за нее у меня отвечаете. Ночью будете дежурить поочерёдно. Буду проверять. Увижу, кто спит – расстреляю на месте.

Соловья и Бута я назначил охранять арсенал, который поставил сразу вслед за казной, а за Вандышевым и собой закрепил наш походный госпиталь - две медицинские повозки, поставив их в самый конец. Есть ли там среди лекарств спирт и его точное количество, вслух я предпочел не уточнять. Это можно было сделать и потом, не привлекая лишнего внимания.

Ровно через десять минут, как и обещал, Сухов дал команду двигаться. Провожающих практически не было. С родными и близкими все простились еще накануне. Чтобы не создавать лишнюю сутолоку и не мешать последним сборам, Сухов настоятельно попросил провожающих сюда не звать. Но кое-кто все-таки пришел. Среди них я увидел Кондратия. Мы уже двинулись, когда он подошел ко мне, крепко обнял меня на прощание и сказал:

- В добрый путь, брат. Коли даст наш пролетарский бог, свидимся еще.

Я посмотрел ему в лицо. У него в глазах стояли слезы. Крепко пожав его мужественную руку, я сказал:

- Прощай друг, может, и свидимся…

Но свидеться нам уже не пришлось. Непостижимым образом мне удалось выжить после тюнгурского разгрома последних остатков нашего партизанского отряда, а Кондратий в марте 1919 года был расстрелян колчаковцами после неудачного мятежа, который навсегда вошел в героическую историю Кузбасса как «Кольчугинское восстание». Тогда вместе с ним в Камышенском бору было расстреляно не менее шести сотен отважных горняков, которые отдали свои жизни в за светлое коммунистическое будущего, которое, если все-таки есть на свете пролетарский бог, обязательно когда-нибудь наступит.

Шли мы легко. Подавляющее большинство нашего маленького отряда составляли опытные бывалые солдаты, прошедшие Первую мировую. Двум нашим девчонкам медсестрам, конечно, было бы за нами никак не угнаться. Ну так они даже и не пытались, и весь поход до самого Барнаула проехали на телеге.

О том, чтобы добираться по железной дороге, не могло быть и речи: там безраздельно господствовали чехи. Поэтому Сухов выбрал маршрут, который проходил через Салаирский хребет.

Жаль, что я не художник и не писатель, и поэтому не могу в достаточно ярких красках передать тебе всю необыкновенную красоту и величие нашей родной природы. Когда ты, Данька, вырастешь, обязательно хоть летом, хоть зимой пройдись с недельку по этим прекрасным и диким местам, которые служат отличным пристанищем не только для многочисленных местных медведей, но и, как выяснилось, оказались гостеприимным и надежным убежищем для красных партизан. В то время, когда мы шли, их конечно еще там не было. Но вскоре после прихода к власти адмирала Колчака и введением им драконовских порядков, партизанское движение по всей Сибири приняло гигантский размах.

На вторые сутки пути мы были уже возле Барнаула. До сих пор страшно жалею, что мы не пришли туда глубокой безлунной ночью, потому что зрелище, которое перед нами предстало было воистину ужасным и не одному мне показалось дурным предзнаменованием чего-то страшного, что ждало нас в будущем. Я, конечно, был в курсе, что почти ровно год назад, второго мая 1917 года, здесь произошел чудовищный по своей силе пожар, оставивший без крова чуть ли не половину населения этого злосчастного города. Об этом пожаре и его последствиях еще долго потом писали все российские газеты, но то, что мы увидели своими глазами, действовало угнетающе. Город представлял собой пепелище. Пройдясь по самым городским окраинам до железнодорожного вокзала, что находился в двух верстах от границ самого города, я смог насчитать от силы пять или шесть более менее уцелевших каменных зданий. От прочих домов остались лишь одиноко торчащие остовы, да кучи пепла. В одночасье лишившиеся всего, жители вынуждены были ютиться в землянках. Я даже не берусь себе представить, каково им было потом в таких условиях еще долгие годы переносить суровые сибирские зимы…

Барнаул после страшного пожара в 1917 г.

Мы уже знали, что накануне в городе произошло восстание, и вся власть в нем теперь принадлежала контре; телеграф, почтамт и все важные административные здания были захвачены. Единственным местом, за которое еще шла борьба, и где укрылись представители советской власти, оставался железнодорожный вокзал. Поэтому в малознакомый нам город мы даже не совались, а держась окраин, сразу двинулись к вокзалу.

Там царила дикая сутолока. Десятки вооруженных людей толпились возбужденными кучками; то и дело формировались небольшие отряды, которые спешно куда-то отправлялись; откуда-то прибывали раненые. Со стороны реки слышались выстрелы. Иногда бухала пушка. Основные силы красногвардейцев сейчас находились еще в достаточном удалении от города в районе станции Алтайская, где проходила основная линия обороны. Но узнав о восстании и грозящих обходах с флангов, наши должны были вскоре покинуть этот наспех созданный укрепрайон и вернуться в город.

Мы остановились на площади перед вокзалом, а Сухов ушел внутрь, чтобы выяснить обстановку. Примерно через два часа с небольшим он вернулся в сопровождении трех человек и энергично начал отдавать распоряжения:

- Товарищи, наша задача очистить город от мятежников. На отдых времени нет. Отправляемся сейчас же. С нами будут Савелий и Порфирий, - Сухов представил двух пришедших с ним людей. - Они из местных. Так сказать, проведут нам экскурсию по Барнаулу и покажут достопримечательности.

- Подгорный, - обратился ко мне Сухов. – Вот товарищ Резников, он покажет тебе, где расквартировать обоз. Охранников я у тебя пока забираю. А девчонки потом пусть идут сразу в госпиталь. Там не хватает рук…

Отдав распоряжения, Сухов тотчас повел отряд в город, а я подошел к Резникову, чтобы познакомиться:

- Василий, - сказал я, протягивая ему руку.

- Иван, - представился он. – Мы вас, однако, заждались… Тяжко тут у нас… Ну, двинулись. Тут не далече.

Я отдал распоряжение возничим следовать за нашим проводником. Через десять минут мы уже были на месте. Возничие занялись лошадьми, а девушки сразу же ушли с Резниковым в госпиталь. Я остался предоставлен самому себе. Некоторое время я походил вокруг повозок, проверяя, что все на месте и за лошадьми налажен должный уход. Потом уселся на брошенный кем-то пустой ящик от патронов и принялся скручивать цигарку и набивать ее табаком. Поглощенный этим мирным занятием я не сразу заметил, как подле меня остановился какой-то человек.

- Браток, махорочкой не поделишься? – спросил он.

Я поднял голову и увидел мужчину в гражданском крепкого телосложения и на вид около тридцати пяти. Мне бросилось в глаза его чисто выбритое лицо и умный изучающий взгляд. Про таких как он говорят, что образование у него на лбу написано. Признаюсь, я, как человек рабочего происхождения, лишенный возможности долго учиться, всегда тушевался перед людьми образованными, остро чувствовал какую-то свою ущербность по отношению к ним. В то же время внимание со стороны таких людей льстило моему самолюбию. Внутренне я всегда тянулся к таким ученым людям, надеясь от общения с ними узнать что-то новое, недоступное прежде моему пониманию. И еще я испытывал огромное доверие к образованным людям, которые, в отличие от меня самого, читали много умных книжек и способны самостоятельно осмысливать происходящие вокруг явления. Сам то я книжек в руках почти не держал. Моя доля, и доля моих товарищей, - держать в руках отбойный молоток или винтовку, а в политических вопросах я безнадежно плавал и лишь каким-то внутренним чутьем угадывал направление, которого следовало держаться. Кроме этого, я весьма был обрадован поговорить с местным и прояснить для себя текущую обстановку.

- Отчего же не поделиться, угощайтесь, пожалуйста, - приветливо сказал я, протягивая незнакомцу щепотку своей махорки.

- Пахом, - представился он, протягивая мне широкую ладонь.

- Василий – сказал я, пожимая его руку.

Пожатие его руки оказалось каким-то мягким и рыхлым. Мне оно было неприятным, но я списал это на то, что этот человек совсем из другой среды, где твердое мужское рукопожатие, вероятно, совсем не принято.

Мой новый знакомый, между тем, молчал, он торопливо скрутил из куска газеты цигарку и сразу же жадно затянулся. Видно, что с куревом у них тут большие проблемы. Видать, несладко им приходится, зажатыми со всех сторон врагами.

- Что же это, - спросил я, вспомнив слова Кондратия, - у вас в городе контра свободно хозяйничает. Вас тут десятки тысяч народу, а сами с ней справиться не можете.

- А у вас что ли не так? – спросил Пахом и с интересом посмотрел на меня.

- У нас в Кольчугино совсем не так. Мы всю недобитую контру вот где держим, - я поднял руку, сжатую в кулак. – Если бы только посмели рыпнуться на советскую власть, мы бы их через пять минут сразу всех в расход пустили. Мы, шахтеры, таких шуток не любим.

- Ну так то у вас, - задумчиво протянул Пахом, - а у нас тут шахтеров нема.

- А рабочие, пролетарии? – спросил я.

- И пролетариата тоже нема. Заводов нет и заводских, как ты понимаешь, тоже. Почитай, одни крестьяне, да мелкобуржуазные элементы. Вот и получается, что советская власть вроде как и была, да никому особо не нужна. Некому ее защищать здесь. Надо бы, конечно, для порядка обратно ее восстановить, да только встречать с цветами ее никто не собирается. Вот такая, Василий, у нас с тобой дилемма.

Я смутился. Что такое эта «дилемма» и почему она у нас с Пахомом вдруг появилась откуда ни возьмись я понятия никакого не имел. Чтобы не выдавать свою необразованность, я замолчал и тоже затянулся своей цигаркой.

- А девки у вас, гляжу, дюже красивые, - вдруг сказал он. – С вами пришли?

- Наши, кольчугинские! – с гордостью сказал я, обрадовавшись разговору на более понятную мне тему. – Добровольно пошли защищать революцию, чтобы ухаживать за ранеными.

- Стало быть, в госпиталь, Резников их повел, - задумчиво себе в усы сказал Пахом.

- В госпиталь, - подтвердил я.

- Ну, значит, я тогда пошел. Дела, брат. Свидимся еще, - махнул мне на прощание мой новый знакомый и не спеша пошел в сторону вокзала. Провожая его взглядом, я увидел как на встречу ему в мою сторону идет Резников. Подойдя ко мне ближе он сказал:

- Девчат ваших в госпитале пристроил. Пусть пока там будут. Раненых много. Работы выше горла… О чем это с тобой тут Мерзлякин беседовал?

- Да так, закурить попросил, - сказал я. – Говорит, что в у вас в Барнауле одна контра и советскую власть защищать некому…

- Так то оно, может, и так, - раздраженно сказал Резников. – Только ты его поменьше слушай. Мерзлякин – эсер…

- А разве эсеры не с нами, не с большевиками?

- А черт их разберет. Спроси эсера, какова его вера… Послухать, так вроде наши, а как посмотришь по делам, так и сомнение начинает одолевать. Как выразился товарищ Ленин, редиски они…

- Это ж как надо понимать? – удивился я.

– А так, - объяснил он, - снаружи - красные, а внутри - белые.

- А мне он понравился, видно, что человек образованный, свою точку зрения имеет, - сказал я, вспоминая новое для себя слово «дилемма», значение которого мне теперь страстно хотелось узнать, чтобы пополнить им свой словарный багаж и тоже как-нибудь при случае вставлять в разговор.

- У косого Егорки глаз шибко зоркий. Одна беда - смотрит не туда… - сказал на это Резников. – Я тебе, Василий, по простому скажу: Мерзлякин – пьяница и бабник. И в том вся его гнилая сущность. Будь моя воля, гнал бы его в шею…

Я промолчал, но про себя тогда совершенно не согласился с Иваном. Лишь потом пару месяцев спустя, я убедился, что Резников был абсолютно прав в своем желании гнать в шею этого эсера, и сам уже был готов голыми руками разорвать глотку этого эсера Мерзлякина, да только было это уже слишком поздно…

После ухода Резникова я до самого вечера я больше ни с кем из местных не общался. Оставалось только гадать, что происходит вокруг и где сейчас наш отряд. Ближе к полуночи я прилег на телегу вздремнуть, но едва крепко заснул, как почувствовал, как меня кто-то пытается растормошить:

- Вася, проснись же! – услышал я сладкий для моего слуха голос и тот час весь мой сон как рукой сняло:

- Дуся!

Да, это была она. Она обняла меня за шею и прижалась ко мне щекой:

- Милый, я всего на минутку.

- Как ты? – спросил я.

- Все хорошо. Помогаю ухаживать за ранеными… Сейчас несколько наших в госпитале… Своим ходом пришли… Тяжелых к счастью нет и убитых тоже. Все сейчас про нашего Сухова только и говорят! Представляешь, за полдня наши очистили весь город! Завтра к обеду должны вернуться, а пока на вокзал прислали много еды и захваченного оружия.

- Это хорошо, - обрадовался я. – Дуся, милая, как же я по тебе соскучился…

- И я по тебе, милый… Ну все, мне надо бежать… До завтра! – Она нежно поцеловала меня в губы и ушла.

На следующий день ближе к обеду, как мне и сказала Дуся, наши вернулись. Я узнал об этом по возгласам, которые стали вдруг доноситься со стороны вокзала:

- Суховцы! Суховцы идут!

Услышав эти крики я побежал к вокзалу, решив, что за пять минут моего отсутствия с моим хозяйством ничего не может случиться. Мне не терпелось увидеть по скорей своих. Все время моего бездействия сердце мое было не на месте и я сильно переживал за наших. Добежав до фасадной стороны железнодорожного вокзала я почти сразу увидел наших. Отряд возвращался одной большой колонной по четыре человека в ряд. Лица у всех были усталые, но довольные. Впереди шел Сухов, рука у него висела на перевези, на пиджаке виднелись следы крови. Но обычно сдержанное и строгое лицо его сияло улыбкой. Он что-то оживленно рассказывал какому-то человеку - не из наших -одетым в военную форму. От сердца у меня сразу отлегло. За колонной тянулся воз из нескольких телег. Видимо, там были продукты и, возможно, захваченные боеприпасы и оружие. Еще мне сразу же бросилась в глаза не меньше полусотни гражданских, которых вели под конвоем. Это были очень прилично одетые люди. Лица у них у всех были хмурыми. Потом я узнал, что это заложники из числа местной буржуазии и бывших господ.

Я вернулся к своим телегам, и опять до вечера пребывал в полной неопределенности относительно текущей ситуации и наших дальнейших планов. Наши расположились где-то на вокзале и у меня не было возможности поговорить хоть с кем-то, что бы выяснить обстановку. Лишь к вечеру ко мне подбежал посыльный от Сухова, забойщик из моей смены, Серега Драгунский, чтобы сообщить новость:

- Здорово, Василий! Тебе приказ от Сухова. Завтра рано утром эвакуация. Уходим на Омск! До станции Алейской Поедем на поезде, поэтому следует быть готовым к погрузке в вагоны. Точное время пока не скажу, но начнется не позднее двух ночи. К пяти утра уже должны выехать.

От Сереги же я узнал, что в город уже срочно стянули все красногвардейские отряды, которые держали оборону в районе станции Алтайская; со всех сторон вокруг нас сжимается кольцо и уходить пока еще можно только по железной дороге; и за нее сейчас ведут ожесточенную борьбу венгерские камрады под командованием Оскара Гросса.

Ситуация, видимо, начинала резко ухудшаться, потому что сборы начались гораздо раньше, чем предполагалось. Уже ближе к полуночи поступил приказ о срочной эвакуации и погрузки в вагоны. Под все мое хозяйство, включая лошадей и телеги был выделен один товарный вагон. Поскольку я заранее все продумал и проинструктировал должным образом возничих, то мы управились меньше, чем за час. Из числа бойцов нашего отряда мне было выделено несколько помощников. От них я более-менее узнал текущую обстановку.

Удерживать Барнаул более не имело смысла. Белые стремительно накапливали силы для последнего решительного штурма города. Нам же подмоги ждать было не откуда. Город был зажат в полукольцо, которое неуклонно сжималось. Боеприпасы были на исходе и ряды защитников таяли на глазах; и, что хуже всего, резко усилились панические настроения среди защитников города. Нам противостояли закаленные в боях и до зубов вооруженные регулярные силы чехов и кадровые военные из числа белогвардейцев и казаков. У нас же большая часть красногвардейцев представляла из себя простых рабочих, большинство из которых впервые взяли в руки оружие. Единственную реальную силу представлял из себя отряд венгров интернационалистов, бывших военнопленных, под командованием Оскара Гросса. Его бойцы резко отличались отличной выучкой, дисциплиной и даже внешним видом: на поясе у каждого висели связки гранат. В отличии от подавляющего большинства чехов, венгры – мы их называли «мадьяры» - приняли социалистическую революцию и грудью встали на защиту советской власти.

Глубокой ночью 15 июня 1918 года наш поезд стоял под парами на железнодорожном вокзале Барнаула, готовый в любой момент тронуться. До нас несколько больших составов уже было отправлено. На случай неудачного прорыва предполагалось защититься заложниками. Прикрывать отход был назначен Оскар Гросс с ротой своих мадьяр. Было обговорено, что за ним и его людьми еще до утра будет прислан паровоз для отхода. Увы, кажется, нам не суждено было выполнить это обещание. Подозреваю, что все до одного оставшиеся для прикрытия отступления отважные венгры во главе со своим командиром геройски погибли. Вечная память и слава этим мадьярам-интернационалистам, добровольно отдавшим свою жизнь на чужой земле во имя идеалов социалистической революции.

(продолжение следует)