Стольник Михаил Ильич Грязнов - человек нрава кроткого, скромного жил неприметно, из своего удела почти не выезжая. Придворный чин он получил заслугами отца, и немного по юности прослужив при дворе, ныне испытывал к двору нечто вроде отвращения. Он занимался дубенскими делами усердно, искренне считая себя попечителем земли и людей, что волею Бога и Государя оказались в его власти. Вместе с тем его нелюдимость и немногословность давно стали притчей во языцах. Справедливость и желание угодить Богу народ ценил, но была у Михайлы Грязнова одна пренеприятнейшая черта - он был дотошен до мелочности и крут на расправу, и уж если в чём-то убеждался становился неумолим и яростен как еретик. Ни разу не было случая, чтобы он смягчился и поддался на слёзные мольбы. Некоторые из-за этого считали его чуть ли не исчадьем ада, бездушным живодёром и человеком опасным от которого стоило бы держаться в стороне. Другие распространяли слухи о повреждённости стольника умом; но большинство его уважали и с ним считались. Известный случай когда меж Грязновыми и князем Масальским шла судебная тяжба за Нижний Луг, что находился в правобережье Дубенки очень хорошо показывал нутро сына дубенского володетеля. Найдя в Сошной Описи* упоминания, что на нижнелуговской пашне жили крестьяне из починков приписанных Масальскому, Грязнов полностью признал права последнего и без сожалений передал ему плодороднейшую землю и две деревни, что он своими трудами сделал процветающими. А ведь никто бы не узнал об этих пашенных и скорее всего Масальский проиграл бы тяжбу, поскольку не в его нраве было искать крючки и зацепки, которые были бы в его защиту. Шаг Грязнова показался князю великодушным. Пытаясь наладить порушенные с Грязновыми отношения Андрей Фёдорович Масальский ничего не добился. "Неуж я душу свою обреку на вечные муки из-за 40 копён сена?" - только и ответил князю его соперник о причинах своего поступка. Больше соседи не общались, разве что в Москве, куда обоим приходилось выезжать по делам.
Впрочем сколько ни выспрашивал Григорий дубенцев люди говорили о своём барине разное, и стоило убедиться каков он уже не по слухам, а лично. И путники поехали в усадьбу стольника.
- Примет ли нас хозяин дома? - спросил стрелец высокого статного старика с живыми и ясными глазами. Хранитель барского покоя переспросил лишь по какому делу явились господа, кто таковы, и затем ненадолго удалился.
- Михайла Ильич просит к себе в книговню, - то как говорил этот величавый старик производило полное впечатление, что он приглашает не менее чем самому царю-батюшке - столько достоинства и предупредительности он выказывал своими жестами и учтивым поклоном.
Грязнов сидел за резным дубовым столом, голова его склонилась над бумагами, но когда вошли гости он торопливо поднялся и приветствовал их, особенно кивнув Мэри. Роста чуть выше среднего он был худощав, даже излишне, что скрывал посредством свободно кроенной одежды. При этом вид имел аккуратный, бороду стриг на немецкий манер, а взгляд голубых глаз, чуть подслеповатый, с прищуром, был приветливым. На вид ему было около тридцати лет, но возможно и меньше - возраста добавляла седая прядь надо лбом, что казалась в волосах белым околышем.
- Желаю здравствовать, Михаил Ильич! - приблизившись, Григорий пожал сухую, тонкую, но жёсткую руку стольника. Мэри сделала книксен, совсем как при дворе английского короля.
- Прошу прощения, что встречаю вас за работой.
- О, мы не желали бы причинять беспокойства... Однако увидев Дубну, увидев людей, что здесь живут не могли не засвидетельствовать своего почтения. Мы направляемся в Вязьму в войско, что там собирается, а владение наше здесь не очень далеко - Волосырская пустошь.
- Наслышан.
- Откуда же?
- Отец Филофей два дня назад гостил в нашем приходе.
- И как же он отзывался о новых хозяевах Волосырки?
Михаил Ильич как будто не услышал вопроса. То ли он считал, что не в праве передавать своего разговора с Филофеем, то ли был всё ещё поглощён своими думами и действительно не расслышал вопроса и Мэри поспешила замять неловко возникшую паузу.
- Ваш дворецкий выше всяких похвал! Я такой выдержки не видала ни при английском дворе, ни при русском! Удивлена безмерно!
Грязнов от неожиданности вскинул брови. Мэри в летнике и с волосами прибранными убрусом принята была им за татарскую княжну - тёмно-кашатновые локоны волос и чёрно-карие глаза не оставляли у него сомнений, но заграничный говор удивил, а весть об английском дворе, куда она судя по слова была вхожа и вообще изумил. Она была легка движеньями, изящна и держалась с поистине королевской грацией. И заговорив - она всё это обнаружила вмиг очаровав хозяина дома.
- Присаживайтесь, гости дорогие. Путь предстоит неблизкий - ещё устанете.
- Так откуда у вас в поместье такой удивительный слуга?
Грязнов взволновался, чего с ним никогда прежде не было. Он был молод и холост и по всему видно было, что страшно смущён вниманием такой прелестницы, которая против его воли притягивала к себе взгляд. Он безотчётно поправил рубаху и поспешил ответить:
- Это удивительно, но сей слуга - мой "дядька". То есть простой мужик, что в детстве был приставлен ко мне и, можно сказать, заменил мне отца. Пока батюшка воеводствовал в Витебске, пропадал при войске да исправлял службу Государеву я был на руках и под рукой Касьяна - так и вышло, что... - стольник потерял мысль и раскраснелся. Ещё больше смутившись он не пойми почему брякнул: - Не желаете помолиться в нашей часовенке?
- Отчего же не помолиться, Михайла Ильич? - Григорию льстило, что Мэри настолько ошеломила провинциалного дворянина своей красотой и обаяла его манерами, но вместе с тем он испытал укол ревности, и впервые ощутил, что не властен над своими чувствами. Что за напасть? Ревность? Ревность??? Ни с того ни с сего, на ровном месте? Мысли понесли вскачь. И в самом деле пришло время помолиться.
Мэри испытующе посмотрела на мужа и лоб её рассекли лёгкие, едва заметные морщины.
- Гриша, ты чего? - шёпотом спросила она. И незаметно ткнула локотком в бок. - Гришь! Эй!
- Прошу! - Грязнов, шедший впереди распахнул дверь в тесную часовенку, где с трудом разместились не боле пяти человек. От подсвечника он зажёг тонкие чадные восковые свечи и прочтя благодарственную молитву совсем кратко стал молиться в безмолвии перейдя в "дальний" угол, освободив место перед иконами для своих гостей. Он без всякого стеснения встал на колени и погрузился в моление.
Стрелец впервые в жизни оказался перед настоящей духовной битвой - его сердце было в смятении гораздо более, чем когда либо. Даже идя в неизвестность под Самарой в шатёр Сары Менгена он чувствовал совсем не то. Тревогу, страх, сильный страх, но не смятение, как сейчас. Если раньше его смущали внешние обстоятельства, страхи, туманное и неясное будущее, но чтобы внутри вдруг и ревность? Ни Мэри повода не давала, ни гостеприимный хозяин... И всё же что-то в нём клокотало, недоброе, тяжёлое. "Во мне, во мне гниль!"- терзал он себя. - "Да что ж это за безумие?"
Григорий и Мэри тоже встали на колени - она возвела очи на икону, а он опустил долу.
Мерцали и потрескивали свечи, время так бы и остановилось, но через четверть часа одна за другой свечи стали гаснуть - заканчивалась их короткая, но яркая жизнь. Михаил Ильич хотел было возжечь новые, но Григорий тронул супругу - "Идём, родная!" и выхватил её из молитвенных грёз.
- Да, да, конечно! - очнулась Мэри и на глазах её, на щеках её блестели слёзы.
- Да что ж ты, лапушка? Что случилось-то?
Грязнов насторожился и был обескуражен этими внезапными слезами, но его лицо просветлело и он уже не боялся боле случайно наткнуться взглядом на красавицу-гостью.
- Всё хорошо будет, не беспокой своё сердце о том. Роджера Таунсера вспомнила я. Грех на мне великий.
- Как я могу не беспокоиться, когда ты плачешь?
- Всё... Всё! Уже не плачу.
Тревога и сомнения никуда не отступили. Ему стало легче после молитвы - он был убеждён, что Бог даст сил противостоять ревности и всем тем тёмным чувствам, которые неожиданно захлестнули с головой. Но час от часу не легче! - теперь Мэри и её слёзы разбивали его сердце.
Стольник провёл их назад в библиотеку, убрал со стола бумаги и жестом предложил Мэри занять своё мягкое, удобное кресло.
- Грех нельзя замалчивать, - сказал он глядя ей прямо в глаза. Теперь Грязнов не стеснялся и не смущался. И видно было, что он искренне желает помочь. - Может пригласить батюшку? Здесь поможет только священник.
- Не сей час, - голос Мэри Дигби был спокоен и ровен. - Полагаю, что я сначала должна выполнить давно обещанное своему супругу - а именно рассказать почему и как так получилось, что я застрелила Роджера Таунсера.
- Время ли? Боюсь мы не обрадуем нашего радушного хозяина...
- Напротив, если смогу пособить, буду рад.
- Esta fidelis... - Мэри произнесла два слова девиза своего рода, словно призывая на помощь всех своих предков, что дали ей жизнь в каждом из поколений. И её речь полилась спокойно, размеренно и свободно:
- Весною, в марте 1661 года, когда мне только исполнилось 15 лет, мой отчим и он же мой дядя, удочеривший меня после смерти родителей отправил меня в Лондон в свиту принцессы-инфанты Екатерины. Через два месяца должна была состояться свадьба и мне предстояло стать фрейлиной будущей королевы. Воспитанная в католицизме, инфанта столкнулась с холодным приёмом при английском дворе - король лишь напоказ был католиком, ради своей матери. А двор почти целиком англиканский тем более её не принял. Лишь несколько благородных семейств поспешили окружить будущую королеву заботой и мне выпала честь встать рядом с ней.
И вот в один из дней я столкнулась с людьми Роджера Таунсера, который хотел опорочить королеву и даже обвинить её в подготовке мятежа. Как же это было смешно! Моя маленькая, тихая госпожа и вдруг такие грозные обвинения! Но это был очень искусный паук и он оплетал своими интригами каждый шаг моей госпожи. В эти же дни к нам в свиту прибыли княгиня и княжна Познаньские - Летиция и Катерина. Мою маму завали Летицией и мою бабушку звали Летицией и я поэтому сразу сошлась с княгиней и её племянницей - тем более, что Кэт была мне ровесницей, а княгиня мне покровительствовала в том смысле, что всегда готова была помочь советом или вступиться за меня. Подданные польского короля они были ревностными католичками, а Летицию так и вообще боялись, прозвав "бешеной", хотя право я и не знаю чем такая воспитанная и в высшей степени благородная дама могла заслужить такое прозвище. Наконец-то я нашла родственные души и могла поделиться с ними своими секретами.
И может быть всё бы и обошлось, но Таунсер нашёл способ рассорить короля с королевой. На одном из Больших Приёмов он внёс в список приглашённых гостей одну из любовниц короля - "проклятую Барби" - и когда королева протянула ей руку для приветственного поцелуя, леди Дуглас предупредила Екатерину кто перед ней. О, это была настоящая латинская страсть! Екатерина разбила о голову Барбары Вильерс фарфоровую вазу и вырвала ей клок волос, но скоро и сама упала без чувств. И именно после этого случая я впервые, где-то глубоко-глубоко в сердце, захотела убить Таунсера. Ведь именно из-за него у моей королевы случился припадок, она захворала и потеряла ребёнка. Он тогда не только перессорил короля, королеву и лорда-канцлера, Эдварда Хайда, но и убил не родившегося наследника престола.
При этом сам Таунсер был для нас недосягаем - не было ни доказательств, ни его какого-то прямой заинтересованности в которой его можно было обвинить. Он делал вид, что совершает огромную массу дел на пользу государству. Однако мы возненавидели его. Но что было делать? Однажды Таунсер пригласил тётушку Летицию к себе и предложил - либо вечный мир и он более никогда не будет устраивать козни против нашей королевы, либо он пригрозил смешать её с грязью. Что нам оставалось делать кроме как согласиться на его условия? А он потребовал от нас всяких мелких "услуг". По большей части это заключалось лишь в распространении слухов и убеждении придворных дам в том или ином мнении, выгодном Таунсеру. Но было и два или три случая, когда он заставлял Летицию, Кэт и меня лгать королеве. Так продолжалось более года - и мы уже даже смирились и не считали тяжким эти условия, лишь иногда скрипя сердцем. Король и королева примирились: Чарльз зауважал нашу прекрасную Екатерину и они даже стали немного друзьями. В самом деле - разве можно не любить её, не восхищаться ей?! И вот настал октябрь прошлого года, когда Таунсер вызвал меня и Кэт к себе и приказал, тоном не терпящим возражений, следить за двумя посольскими юношами из России. Катарину приставили к тому, что поважнее - к сыну князя, а мне достался второй - отпрыск стрелецкого полковника. Таунсер заставил нас выучить наизусть всё, что только могло пригодиться - и отказаться мы не могли, ведь понимали, что Таунсер обязательно устроит скандал опорочит королеву перед иноземными послами, а она как раз снова ждала ребёнка. И вновь в нас проснулась ненависть к этому негодяю.
Всё произошло случайно - как раз из Нового Света вернулся граф Джерси, Джордж Картерет - католик, близкий соратник короля и бывший командир обоих моих отцов. И волей случая я встретила его в Вулвиче в литейных мастерских. Сэр Джордж попросил меня проследить за Таунсером и я пользуясь возможностью проникла туда, где они собирались обсуждать свои планы. По счастью это было совсем нетрудно. Так и получилось, что он проболтался. Именно он был виновником гибели моего отца - Патрика, а теперь замышлял расправиться и со мной, после того как я сослужу ему свою службу. Впервые в жизни я поняла, что смертна стоя там, за гобеленом в большом зале Королевского клуба Рэйли, в таверне "Мэрмэйд*", что на Брэд-стрит.
Несколько дней я не могла прийти в себя и боролась с желанием сбежать в Ирландию, прочь от этого гнусного человека. Мне было страшно. И мерзко. Я чувствовала себя вещью, даже ветошью. Не знаю как бы обернулось дело если бы русское посольство запоздало - может быть я и в самом деле сбежала бы... Но вот на пристани мы с Кэт познакомились с очень симпатичными и очаровательными молодыми людьми. А когда мой невольный кавалер вдруг прочёл мне прекрасное и ошеломительно melodic verse у меня гора с плеч свалилась. Сразу стало легче, и меня прямо стало тянуть увидеть его ещё и ещё раз. Мы с Кэт только о том и щебетали, и о, боги - около дома тётушки Летиции кого мы видим? Наши кавалеры прячутся от нас столкнувшись с нами чуть не нос к носу! Я посчитала то знаком свыше, хотя потом не раз и не два меня посещали самые серьзные сомнения.
И вот наступил тот роковой день. Я пришла в кабинет Таунсера как бы для того, чтобы забрать у него потраченные 20 талеров, но у меня при себе имелось послание от Католической Лиги, куда входил Джордж Картерет. Всё что мне нужно было - припугнуть Таунсера, но разговор у нас не получился. Необдуманно я выложила на стол пистоль, чтобы достать бумаги. И здесь-то случилось страшное - я взглянула ему в глаза, и стала, не помня себя, хамить, грубить и врать напропалую. Закипела, внутри всё бурлило гневом и негодованием... И вот я прочла в его глазах приговор... Он любил вершить судьбы других людей. Он наслаждался тем, что делал. Он испытывал какое-то особое удовольствие от убийств, он жил этим. Этот человек - если вообще Таунсера можно было назвать человеком - не мог не убивать. И этому надо было положить конец. Немедленно. Здесь и сейчас. И я выстрелила. Не задумываясь. Ничего не решая. Просто подняла пистоль со стола и пустила ему пулю в голову. Всё в один миг!
Мэри склонила голову ещё раз переживая тот страшный и полный ясной предопределённости момент и, немного помолчав, продолжила:
- Мы договорились с Джорджем Картеретом, что я добьюсь от Таунсера любого порочащего его приказа, но... я даже не знаю что мною двигало. Ненависть? Безусловно! Но я не испытала ни восторга от мщения, ни облегчения - ничего. Даже омерзения от распластанного на полу тела и крови я не испытывала. Это может показаться отговоркой, оправданием или ещё, Бог весть!, какой чепухой, но я действительно буквально чувствовала, что кто-то моей рукой схватил пистолет, взвёл курок и выстрелил.
И снова умолкла. Все трое погрузились в тишину и эта тишина не была ни томительной, ни тяжёлой. Она располагала, как и вся обстановка библиотеки, к тому чтобы осознать только что рассказанную историю.
- Грегори, если бы ты узнал всё это в Англии, ты бы...
- Я не знаю как обернулось бы дело, Маэл Муйре. То, что ты рассказала это сей час - и не раньше и не позже - почитаю за Провидение Божье. Тебе и тогда нечего было бояться, тем более сей час.
Она взяла мужа за правую руку, раскрыла ладонь и поцеловала тонкий маленький шрамчик.
- Ты Богом мне послан был. Я верила в это, а теперь знаю! Давно знаю!
Михаил Грязнов не вмешивался и не произносил ни слова - то ли из природного такта, то ли от смущения. Он смотрел на гостей уже совсем другими глазами - и сам преобразился и они стали другими - прямо здесь, перед ним.
- Я очень смущён и очень благодарен Вам, Марья и Вам, Григорий, что удостоили меня доверием и... Это очень сокровенные вещи... Я не сталкивался чтобы кто-то мог так предстать пред моим взором - душою нараспашку. Тронут...
Мэри, боявшаяся, что её откровениня будут неуместными в доме неизвестного им человека, улыбнулась и призналась, что ей стало легче. Душа словно высвободилась из-под спуда, устремилась ввысь, а страх отступил.
- Если я в чём-то и в ком-то уверена в этой жизни - так это в твоей любви Гриша, и в тебе, как в человеке, чьё слово нерушимо. Но даже несмотря на это я боялась открыться до конца. Боялась, что доверие твоё будет подорвано.
- Глупый страх! И как же хорошо, что всё разрешилось к вящей славе Божьей!
Мэри удивлённо вскинула брови.
- Что? Как ты сказал?
- К вящей славе Божьей!
- А ты знаешь как эта фраза звучит по-латыни?
- Как???
- Ad majorem Dei gloriam, - внезапно ответил Грязнов, увидевший, что Григорий колеблется.
Настороженный взгляд Мэри, удивлённый Григория упёрлись в хозяина дома.
- Что? Откуда вам это известно?
Бесстрастное, спокойное лицо стольника не выражало ничего. Словно он и не собирался отвечать. Вместо этого он подошёл к столику, на который убрал свои бумаги, достал оттуда свиток, пожелтевший от времени. По всей его тыльной поверхности были то ли сальные, то ли грязные пятна. Если присмотреться к этим крапинкам получше можно было бы отметить, что это была кровь.
- Взгляните вот здесь, - Грязнов указал в верхний правый угол бумаги, где крупно, заметно были прописаны буквы А.M.D.G.
Бумаги были составлены на латинском и были страшны своей сутью.
- И что это за грамоты?
- Это указание Лисовского истребить всех, кого только ни встретит в наших краях литовская конница. Слышали о таких "лисовчиках"? - вот это они и есть. А это, - Грязнов указал на ворох бумаг. - список всех тех поселений, что ими сожжены, и список жителей, что ими убиты.
Григорий бегло просмотрел бумаги и ужаснулся - не было конца и краю названиям сел, деревень, починков. Вереницами тянулись имена и прозвища погибших, замученных, ещё больше было тех, кто лишился имущества и крова.
- Вы не думайте, что я так спокоен... Я сам от этих бумаг в ужасе, но внутри просто всё уже сгорело. Это как пепелище.
- Откуда это всё?
- Это московская скоропись Порфирия Бестужева. Был такой дьяк. Сошное письмо ему было поручено - то есть перепись всех тягловых крестьян для взимания подати. Тут его же Межевая Книга, а это уже рука подъячего Данилы Брянцева. Тут всё, что Кашинского уезда касается. А эти грамотки - «Переписная книга бывшего дворцового села Кимры с деревнями отданного в вотчину боярину князю А.М. Львову и пустышей, оставшихся в дворцовом ведомстве…» Вот видите - и ваша Волсырка здесь...
На пожелтевшем от времени листе нашлось и "село большое, казённое Волосырское". Григорий ужаснулся "37 дворов тягловых сожжено, а жители их побиты, и ныне здесь пустошь"... И длинный нескончаемый список имён и прозвищ. "Всего умучено и побито 97 душ".
Скоропись читать, даже умея читать по-русски, было трудным делом - она сильно отличалась от привычной азбуки, но Мэри достаточно было взглянуть на лицо мужа чтобы увидеть какая трагедия развернулась пятьдесят лет назад.
- Гриша? Милый, любимый, что с тобой?
Григорий не отвечал, ком подкатил к горлу, слёзы застили глаза. Он сел на табурет, что стоял рядом, обхватил голову руками.
- Было время я тоже не мог сдержать чувств. Теперь не то. Теперь меня снедает ярость, - медленно и очень веско, чеканя каждое слово сказал стольник.
- Ярость? - Мэри обняв Григория и утешая его, взглянула на Михаила Ильича растеряно.
- Именно так. Четыре года назад, когда я взялся за наведение порядка в отцовских владениях я нашёл и эту скоропись и Сошное письмо - т.е. опись всех крестьян округи. Сначала я не собирался читать весь этот ужас, но кто-то же должен был навести порядок в этих делах. И так я узнал о всём, что произошло здесь в Смуту. Когда вы, Марья, рассказывали о том, как совершили месть - в душе моей всё переменилось. Я с детства осуждал моего отца. За то что он бросил меня посвятив свою жизнь войне и битвам. За то, что он очень жестоко обращался с польской и литовской шляхтой. Слышали о "подвигах" Ильи Осиповича Грязнова? Ныне я понял его. Ныне я понимаю, что я сын своего отца - он чувствовал ровно то же что и я чувствовал, когда рыдал над этой летописью гибели моей земли.
- 97 душ загубили только у нас... только в Волосырке... - наконец произнёс Григорий. - Это какими же зверьми надо быть...
- Вы сейчас сами в шаге от того, чтобы уподобиться им!
- Нет, Маэл Муйре, нет! Это другое...
- Решено! - воскликнул Михаил Ильич. - Пора и мне снять со стены праотеческий доспех!
Наутро к бричке запряжённой Воронко присоединились двое верховых - Михайла Ильич Грязнов и его верный Касьян.
Поехали по берегу Волги, хотя дорога почти совсем заросла и стала теряться. Делая по тридцать с небольшим верст в день, они уже опаздывали к сроку сбора в Вязьме, но самое главное они могли опоздать и в Волоколамск, где была назначена встреча с Петькой Зубом и его головорезами. От Дубны до Клина всего-то шестьдесят вёрст, да за день не проедешь - верхом ещё можно было бы постараться, но никак не на бричке, которая вязла в грязи. Иногда на дороге были свалившиеся деревья - и дважды приходилось перерубать стволы чтобы освободить проезд. Лишь к вечеру второго дня оказались в Клину.
Сразу же по въезду в городок заметили - здесь уже вовсю веет войной: тын вокруг подновлён и укреплён, установлены высокие сторожевые, стрелковые башни из свежеотёсаных брёвен. И всюду выставлены стрелецкие караулы. Далеко до врага, да лишней бдительность не будет.
На главной площади висел листок с Государевым указом - объявлялся прибор охочих людей, версталось войско. Тут же объявляли сдаточную цену на брашно и снедь для войска, на кормовые припасы для лошадей - овёс, полбу, или костровое сено. То удивительно было, что огромные сенные телеги были запряжены здоровенными быками, которые не шибко-то привычны были к оглоблям и упряжи. Четыре телеги - как четыре корабля пошли прочь от Клина, взяв направление на Волоколамск.
- А не далековато ли до Смоленска и Вязьмы? Неужели рядом нет сена и овса? - спросил Григорий местного губного старосту.
- Это сено до Волоколамска потащат. Там и станет дожидать своей очереди. А волоколамское сено уже тронулось в путь и будет в Вязьме, а вяземское до Смоленска ушло. Сейчас в Смоленск свезли всё для того чтобы в осаде и лошадям и людям было сидеть покойно. Смоляне сено тоже заготовили, да только надо поболе, чем им по силам заготовить - больше войско прибывает.
- А людей у вас прибирают?
- Только охочих. А датошных людей нас не обязывают выводить - потому как и так места наши не так уж густо населены. Вместо того дополнительные повинности наложили - крепостную, чтобы стены ставить, да гужевую, чтобы в войско припасы вывозить. Прок какой людей прибирать? Оружья-то нет! Ну не с дрекольём же народ на войну гнать?
- Что думаешь, одолеем супостата?
- Хо, спрашиваешь! Валенком побьём!
- Это как? Ну-ка, расскажи науку воинскую!
- Ну кто ж войну в зиму начинает, да на вражьей земле? Только дурень на такое способен. Мы-то здесь встанем с припасом, с шубами, с тёплыми избами. Чего не воевать? А они придут походным лагерем, болезни начнут силы точить... Но самое главное - холод. Ежели боец после долгого пути ещё и биться должен то как его не побить? Одеты они всегда плохонько, припас только у богатеньких есть. Вон как в нашем войске - стрельцы все пузатые, мордатые. А там что? В чёрном теле! Мёрзнут-зябнут... Не умеют супостаты походами ходить! Валенком их, пимами, чунями, полушубками побьём!
Подъячий Земского Приказа, что сидел в Клину говорил то же самое, только больше брюзжал, недовольствуя нерасторопностью "царёвых холопей", как он называл всех встречных-поперечных. Стоя на крыльце Земской съезжей избы ли, или на торгу, в калашном ряду или на сенном привозе - везде он был неразлучен с Писцовой книгой, куда заносил всё подряд и так вышло, что и Григорий попал в околицу его внимания.
- Здравствовать, барину! Вы, что здеся делаете, во Клину-то?
- Должен с докладом до вас явиться? - язвительно сказал стрелец, разглядывая подъячего. Григорий был в дорожном кафтане и только шапка на голове и холёный конь - выдавали в нём важного человека.
- Мне Земским Приказом власть здесь дадена - порядок блюсти, посему имею право кого угодно остановить, выспросить и буде надобно в застенок волочь. Кто таков - сказывай! По какому делу во Клину?
- Полуполковник Осьмого приказу Григорий Онисимов, к пожарному делу ва Москве приставленный со своей полутысячей.
Стрелец думал было, что это произведёт на подъячего впечатление, но тот лишь записал сказанное в книгу.
- Дело твоё какое?
- В Клину проездом, спешим к Волоколамску, дале в Вязьму к войску.
- Ты-то мне и нужен, служивый. Свезёшь голове Вяземского войска роспись собранной дачи от Клина. Следом за тобой отправим дачу сию без мешкоты и проволочек. И человека с собой возьми, чтобы ему прибыть в Вязьму без ущерба - Ваньку Тухачевского Меньшого.
- А ежели невместно мне с обузой такой в дорогу собираться? Роспись доставлю, а человека твоего охранять мне к чему? И кто он таков, что сам добраться не может? Почто за него хлопочешь?
Подъячий уставился на стрелецкого полуполковника словно тот его обворовал и отпирается. Возрастом он был уже к пятидесяти и таких желторотых "жильцов государевых" насмотрелся вдосталь. Выезжая из своих поместий и вдали от опекающих их родителей они становились шёлковыми и редко прекословили ему - исполнителю Государевой воли. А он именно таковым себя и ощущал. Да, были молодые, зело борзые, но на таких он управу находил быстро. Уму-разуму учил без всякого страха выписывая батогов. И даром, что они "рюриковичи 25 колена". Когда в твоих руках Писцовая книга, и ты знаешь дело по всей округе и знаешься с намного более родовитыми и заслуженными... А уж когда у самого князя Шаховского рядом имение и в Разбойноим Приказе слово твоё что-то да весит...
- А ну-ка грамотку твою подорожную дай сюды, - с угрозой в голосе пробасил подьячий. - Что за птица такая, поглянем...
Пробежав глазами по строкам отпуска Григория на Чёрную Раду подьячий уже начал было яриться, радуясь. Срок этой подорожной уже вышел!
- Ну что, соколик, долетался? Хде ты быть-то должен завместо Клина? И што это у тебя за подпись, чья такая? Липу мне суёшь? Стрельцы!
В избу ввалились двое стрельцов, один из которых уже обнажил саблю, да вдруг осклабился, заулыбался. Видя это подьячий сначала взерепенился, но мигом остыл.
- Григорь Онисимович! Душа родная! А что ты здесь делаешь-то? - стрелец заложил саблю назад в ножны и бросился обнимать Григория и хлопать его по спине.
- Сам-то как здесь оказался, а, Наум Петров?
- Нас на присмотр в Клин послали - шалых татей твоей наукой отстреливать.
Наум оказался из служилых стрельцов Разбойного Приказа, которых Григорий обучал хитростям огневого боя.
- Знакомцы? - подьячий смотрел сычом.
- Сей жилец Государев - мой строгий, суровый учитель по огнепальному делу! Не забалуешь у него! Оглохнуть можешь, а забаловать - ни-ни!
Григорий насмешливо смотрел на подьячего, тот постепенно приходил в себя, будучи ошарашен. Если Григорий обучал стрельцов Разбойного Приказа стало быть и с Шаховским на короткой ноге.
Наум вышел вон и увлёк за собой Григория и своего товарища по караулу.
- Какой ноне оклад у Разбойных ярыг?
- Пятнадцать целковых. Теперь при лошадях мы все и пищалями нарочитыми* обзавелись уже по своему усмотрению и уж про кафтаны не говорю. Ученье твоё на пользу пошло!
- Ну а разбойников-то переловили?
- Это добро не переведёшь! Как только мы первые обозы купеческие от татей оборонили, так и пропали гилёвщики. Нет их, схоронились. Страшно перепуганы они были тем, что пули их косят как снопы в поле.
- А что война намечается - кто-то говорит, какие новости?
- Нас на войну не поведут. Наше дело лазутчиков хватать, пакостников.
- И много их, лазутчиков прибрали?
- Пока ни одного не словили, но и война-то ещё только только разгорается. Погодь, наловим ещё!
На крыльце Земской съезжей избы, широком и просторном, толпились люди с челобитными, со сверочными письменами и самыми разнообразными росписями. Тут же крутились и помощники подьячих, ярыги и ярыжки, всякий охочий до наград люд.
- Вот, Григорий, глянь сколь утеклецов тут нас в розыске от Холопского Приказу. А это розыск от Разбойного... а сё особые - "большие воры" - кто до ляхов и литвы сбёг из родовитых. Вишь сколь народа тут трётся? Десять целковых за одну голову, а за "больших воров" от ста целковых!
- Думаешь не знаю? Когда-то и моя головушка в сей росписи значилась. Мож нет, конечно, я же щенком был, но так-то и за меня кто-то свою награду, поди-ка, получил, пару медях.
- Эх, Григорь Онисимович, не пьёшь хмельного, а то вон "Коловорот", закатились бы на радостях-то!
- Ты расскажи лучше про своего подьячего, коего охраняешь? Зело резвый он.
- Верно метишь, резвый. На ём тут всё держится. Прошлый-то губной староста царёвым повелением за небрежение сечён был и отправился в Тобольскую сторону, после чего прислали нового, да вот из Приказа Земского подьячего. Он как бы царёв ставленник и никого не боится. Когда хмельным наклюкается кричит на весь Клин, что он-де человек Шаховского и кого захочет загубит, кого хочет помилует.
- Экий Пилат у вас тут завёлся. Строжится, глазами зыркает.
- Супротив прежнего казну в Москву в двенадцать крат более отсылает. Шестнадцать бочат первостатейного мёду в царёвому столу отправил, а сколь прочего - не перечесть. Кого же он убоится? У Шаховского он на хорошем счету, порядок держит. Мы тут тоже приставлены не напрасно - приглядываем чтобы безобразий не было. Так что Клин под строгим приглядом. Губной староста воет от нашего Земского подьячего!
- Ну а ты-то стрельцов учишь меткому бою?
- Как тут учить, коли свинца дают на год горсть? Да и кого учить? Новиков вёрстанных нет, а этих сиволапых, что тут в приказах - только свинец переводить.
Распрощались, крепко обнявшись - Григорий не хотел оставлять Мэри надолго.
В Воскресенском соборе - безлюдье. Служба давно закончилась, но у икон было несколько человек - тут же и Мэри.
- Николин день сегодня. Святителю служили, вот просила заступиться за нас, - сказала она выйдя наконец на крыльцо и одевая вместо скоромного платка шитый витеватыми орнаментами убрус. Григорий любовался как она заправляет свои шелковистые волосы, изящно поправляет головной убор и прямо здесь же приобнял свою красавицу.
- Ну что ты, Гриша, божий дом, люди же смотрят! Искус от тебя, хуже язычника! - ругалась она то ли взаправду то ли всерьёз.
А люди смотрели и любовались молодой парой.
- Одел бы ты что ли нарядное что-то! Хоть бы и полукафтан. А то ходишь однорядке и я с тобой сорокою смотрюсь!
- Сорокою?
- Ну да. А мне же хочется одеть вот этот наряд - где и когда ещё буду его носить?
Наутро, хорошо отдохнув и встав спозаранку тронулись в путь вместе с большим, но споро двигавшимся обозом с войсковыми припасами и недавно вёрстанным отрядом охочих людей. Григорий взял у Земского подьячего роспись всего отправленного для вяземского войска и всё-таки согласился доставить "важного человека" Ваньку Тухачевского-меньшого - оболтуса лет четырнадцати, который всенепременно хотел попасть к брату в Вязьму, рассчитывая прославиться на войне и выслужиться в начальные люди.
Подводы с людьми и припасами пошли почти без остановки, сенные арбы скоро подотстали, но ждать их не было резона - нагонят в Волоколамске. В обед их нагнал небольшой отряд конницы - на службу спешили люди из Алексина. Их было двадцать восемь всадников во главе с молодым сыном боряским Иваном Стечкиным, что шёл с Калязина.
- Негусто Ванька вояк ведёт, - заметил Грязнов вослед уходящему на рысях отряду.
- Зато шибко. Торопятся. А ты его откель знаешь?
- Под Конотопом мы с ним попали в засаду и едва ноги унесли. У него было шесть ран, у меня четыре, а князя Семёна Пожарского так и не выручили. Нас потом ещё везли до Москвы на одной телеге. Думал я помрёт Ванька, но такие не помирают так вот за здорово живёшь.
- Ты был под Конотопом? Расскажешь? - вдруг оживилась Мэри. - Про эту битву много разного говорят. В Царском Тереме рукодельницы только её и вспомнинают.
- И отчего так? Битву же проиграли? - удивился Михаил Ильич.
- Да, проиграли, но сколько там бойцов отличилось! Да и для врага это была Пиррова победа... - Мэри увидела как и Грязнов и Григорий недоумённо взглянули на неё, и добавила. - Слишком дорогой ценой она им досталась, как Пирру, который хоть и победил, но потерял свои лучшие войска и скоро был разбит и царство потерял.
- А царицыны-то белошвейки почто эту битву обсуждают?
- Так они ж вседневно со знатными вояками крутятся - то кафтаны парадные подшивают, то новые мерки снимают, а то и наградные шубы героям той битвы выдают. Конотоп многих отметил: у кого руки нет, у кого лицо посечено, кто стрелой пробит. Генерал-поручик Бовман часто захаживает - весельчак, грубиян и настоящий спаситель той битвы.
- Да, коли не Бауман - лежали бы косточки мои где-то там по Конотопом, - Грязнов указал своим хлыстом вослед Ивану Стечкину - И он бы там же остался. Бауман панику остановил, когда огнём пушек посёк татарву да черкас. После сего полки встали в порядок и без опаски отошли за реку. Говорят, что крымчаки за Бауманом особо охотятся. Надёжу имею, что в этот год встречу их, да отплачу им за всё былое.
- А почто Государь тебя не призвал под стяг?
- Того не ведаю. В Рязрядном Приказе меня записали как подранка, вроде даже как за ранения тяжёлые, почётные грозились воеводой куда-то направить, да я сказался немочным. Они и рады.
- Так и зачем же тебе ехать на войну с ляхами? Вон сколь в нетях прячутся? А тебе и прятаться не надо.
- Кровь от земли взывает.
==========
* Сошное письмо - перепись, реестр всех пахотных, тягловых крестьян. Налог, т.е. "тягло" в 16 веке брали с сохи (меры площади равной 1,17 га).
* Королевский клуб Рэйли, в таверне "Мэрмэйд" - один из первых клубов для джентельменов, где собирался цвет английской знати, поэты и художники, был учреждён Уолтером Рейли, знаменитым капитаном и фаворитом Елизаветы I Тюдор. "Мэрмэйд" - русалка, речная ведьма.
* Нарочитые - хорошо сделанные, высококачественные. В противоположность "худым".
Оценили 25 человек
47 кармы