1663. Новое поручение

- Надо ставить здесь часовенку! - Григорий возвращался с Волги в приподнятом настроении. - Не могу я день так начинать! Привык уже - сначала помолиться, а там уже и до мирского пусть рука доходит!

Мэри улыбалась видя Григория в прекрасном расположении духа. Вечером он всё метался и терзался, но сейчас утреннее солнышко, свежий, но тёплый ветер и даже слегка набежавшая было тучка - всё радовало его.

- Часовенку? А кто служить-то будет?

- Да какая разница-то? Любой молящийся в часовне разве ж не слуга Божий?

- Но чин блюсти всё ж надо...

Григорий напомнил о царе Давиде, который не раз и не два нарушал обычаи, оставаясь и святым и богоугодным праведником.

- Ну, любимый, чтобы стать с ним вровень нужно сначала своего Голиафа одолеть!

- А подайте мне сюда Голиафа!

Спор шуточный закончился нешуточными поцелуями, Мэри сдалась и признала, что Голиафы вероятно разбежались, не рискуя получить в лоб свинцовую горошину.

- Церковь тут великовата будет, а часовенка - в самый раз.

Мэри сначала смотрела на Григрия влюблённо, а потом хохотнула, обняла его.

- Ах ты мой богомолец! Поставишь церковь - сам не успеешь оглянуться, как Волосырка и благословение в глазах Божьих получит и разрастётся так что перестанет вмещать люд - какая бы она ни была большой.

Григорий подумал, на мгновенье смутившись, а затем хлопнул себя по голове:

- Так и есть! Утрём нос Ильинке!

Домна Степановна вилась возле коровы, которая теперь стала центром скотьего мироздания в усадьбе, оттеснив в сторону лошадей. Бурёнка была смирная, даже немного вялая, молока у неё было маловато, ведь последний раз она телилась давно - ещё до смерти монаха Власия. Хозяйка не могла нарадоваться на новую живность и уже даже дала её ласковое имя Жданка, выговаривая его на разный лад. Корова меланхолично пережёвывала жвачку, смотря на новые виды, и на новых своих беспокойных соседей - коз - совершенно равнодушно.

Один из булыгинских отроков рубил из колоды новое корыто, стараясь и усердствуя - ему хотелось побыстрее кончить дело и налить корове колодезной воды. У них теперь своя корова! Целое событие! Некогда впервые увидев коров в Ильинке, отведав коровьего молока он мечтал, чтобы и у них завелась своя кормилица. Козы другое - молоко у них жирное, часто вонючее. Корова же вызывала у него настоящий трепет сродни священному.

- А ты знаешь как они свиней назвали?  - Мэри сделала загадочное лицо. - Жигимонтом и Густавом!

- Это кто ж такое учудил?

- Это дедко Якшенин надоумил - говорит "у свиньи участь одна - на убой пойти, поэтому клички им нужны правильные". Повоевал дед с поляками не любит Сигизмунда, да и шведского короля тоже почтил.

- Эх, Маэл Муйре, хорошо здесь, да всё одно возвращаться надо! Москва! Ждёт Москва нас!

Решили выехать в полдень после обеда, когда мужики вернуться с поля. До Дмитрова можно было бы доехать в один день, хотя и прибыли бы поздно - а назавтра уже к вечеру были бы в Москве. Дорога известная, теперь даже не гоня коней было понятно, что не так-то и далека Москва.

- Мирон! - окликнул Григорий знакомого мальчишку. - Созови-ка всех ребят со всей деревни, да живо!

Очень скоро сбежались все ребята, а за ними и девчата примчались "Сам зовёт!"

- Вот что сорванцы! Мы тут много чего задумали в Волосырке соделать - однако ж одно дело поважнее всех... - Григорий сделал очень долгую паузу, пока не раздались возгласы "Какое? Какое, Григорь Онисимович?!"

- Дело то - грамоте ученье. Есть кто в деревне азбуку ведающий?

- Кирьян-кузнец! Он большой дока!

- Вот видите как мало у нас сведущих? Наперечёт! Сговорился я со старшими вас в ученье отдать - кто охотник большой. В Кимрах монастырь есть, там настоятель отец Диомид - к нему в работники пойдёте и в ученики. Пособите, а он вам науку книжную преподаст!

- Ух ты! А всем можно?

- Нет, только работящим!

- Кто ж из больших нас работящих в обучение отдаст?

- За то не беспокойтесь! Монастырское подворье бедствует им ваша помощь нужна, а кроме того я им сам кое-какое вспомоществовование за ваше обучение посулил...

- Тады мы все с деревни в монастырь сойдём! Старшие нас не пустят всех-то!

- Наука книжная не сильно долгая - так что до зимы управитесь по очереди. А к зиме я к вам толкового человека пришлю в Волосырку, он вам прям тут ученье преподаст кому какое надобно.

Ребята были довольны, а девчата им завидовали и дулись.

- Мы тоже хотим как Марья Петровна всё знать и читать тоже! Разве честно им, - решительная Любка мотнула головой в сторону веселящихся и радующихся ребят - можно учиться, а нам нет? Что ж мы не человеки совсем что ли?

- Человеки, человеки! - серьёзно ответил Григорий, но при этом вид у Любки был такой, что он с трудом сдерживал смех. - Только вот бабий бунт не устраивайте!

- А Любаша дело говорит, - Мэри обняла Любку и поцеловала её в макушку. Ей льстило, что с неё стараются взять пример, но где-то она боялась как бы не закончилось это неоправданными надеждами. Всё-таки она баронесса и барыня, а они крестьянские дочки - высоко не взлететь!

- Значит и над этим делом подумаем.

День неумолимо шёл к макушке и Григорий стал седлать коней, что сразу же вызвало переполох. Мужики возвращавшиеся с поля с песнями и с задорными частушками, но увидев на дворе Булыги осёдланных коней расстроились:

- Нешто Григорий Онисимович так скоро покинете нас? Разве загостились?

- Дела государевы отлагательства не терпят. Я бы вообще остался в Волосырке будь воля моя. Но не спустит меня полковник, потеряют и иные начальствующие...

- Эх-ма! Что ж так! Ну хоть на денёк-то, благодетель наш!

- На денёк! На денёк! - наперебой заголосили и бабы и молодухи и девчата.

- Правда, на денёк останься, Григорь Онисимович! - упрашивали ребята.

Но Григорий и бровью не повёл.

- Осенью, ежели с королём ляцким закончим дело - прибудем обязательно, лишь бы к тому воля Божия была. Порой смогу присылать своих людей, чтобы о происходящем узнать, да чтобы вы могли рассказать, что вам ещё надобно. Деда Якшенина берегите, да меж собой живите дружно, а то я вижу, что лада меж Волосыркой и починками нету. Крепко наказываю друг за дружку держаться, а коль не так - то спрошу строго. Мальцов в ученье отсылайте на подворье Никольское к Диомиду, да про молоко, творог и сметану не забывайте - договорено, что тем с монахами расчёт будет. А по осени, когда древеса в чащах станут годными для заготовки, сок спустят - лес готовить будем для новых изб да для церкви.

- Церкви?! - всполошились и обрадовались сельчане. - У нас своя церква будет?

- Коль вместе возьмёмся - будет! Мне без вас того не соделать, да и вам без меня тоже ни утвари не достать, ни о приходе новом не договориться...

Все стали наперебой обсуждать новость. Тут же появились первые сообраения, а когда стали спорить как бы назвать новый приход спор внезапно пресёк Ольшанский-старший - решив назвать его "в честь Григорья-победоносца". Сначала засмеялся Григорий, затем несуразность дошла до Мэри, а затем Ольшанского подняли на смех и односельчане, сообразив, что тот Григория и Георгием перепутал.

- Ничего я не путал! - упёрся рогом Ольшанский. - Пущай у кого-то будет Георгий- победоносец, а у нас будет Григорий! 

Вдруг из сгрудившихся рядом с Григорием и Мэри людей протиснулась маленькая фигурка - Оксанка едва сдерживая слёзы обвила стан Мэри прижалась к ней и вымолвила сама пугаясь своей отчаянной смелости:

- Возьми меня с собой, боярыня! Всё-всё для вас делать буду! - и заплакала, хотя и без рёва, но так, что сердце и Григория и Мэри было разбито. Они переглянулись.

- Как же нам тебя к себе взять-то? Мы же не на коляске едем, верхом!

- Я не знаю! Но я как-нибудь...

Вся деревня обомлела, с одной стороны понимая, что Оксанка при господах заживёт припеваючи, надеялись и радовались, с другой стороны они и представить себе не могли, что она куда-то от них упорхнёт. Все заботились о сиротке и прикипели к ней сердцами, расставаться же было бы больно и горько.

- Даже если мы купили бы коляску... денег у нас на неё на самом-то деле уже нет, а по закладной никто и не продаст... то запрячь в эту коляску кого? Наши лошади верховые, к коляске не приучены, править ею кто будет? А если Тат или Воронко понесёт?

- Григорий... - Мэри посмотрела на мужа умоляюще - Пусть едет верхом.

Оксанка ещё больше прижалась к Мэри и сердце её билось часто-часто.

- Верхом? Мы пока доехали от Талдома досюда - сколько раз ловили Илейку? А если этого нашего лапусёныша не поймаем? Она ж совсем ещё слабенькая, до стремян не достаёт...

Но Мэри смотрела умоляюще, и взгляд её говорил "Все будет хорошо!". Сельчане тоже робко стали высказываться "Доедет уж как-нибудь"...

- Ладно. Нам бы до Дмитрова добраться, а там уже всё будет легче, - сказал Григорий холодея сердцем - страшно было, что с Оксанкой по дороге что-то может случиться. выпадет из седла, вывихнет ногу, головой ударится, под копыто попадёт... Григорий гнал эти мысли, но сердце так и не успокоилось. - Собирайся, Оксанка, едешь с нами.

Всей деревней бросились обнимать сиротку.

- Ой, свидимся ли ишшо! - заголосили старухи.

- Григорья Онисимовича не обременяй. Марье Петровне не досаждай, слушайся, - наставляли мужики.

- Ну, а пока мы собираемся, нашим сеятелям подкрепиться нужно - день длинный, сева ещё много! Да и пахать-боронить ещё немало...

- Успеваем, Григорий Онисимович! Отсеемся как раз до дождей, ведь завтра того гляди зарядит. А коль зарядит то и польёт! А польёт - всходы будут дружными.

- Лошадям овса не жалейте. Кончится - лучше купите в Ильинке.

Домна Степановна упросила Мэри отойти в сторонку и вручила ей вышитый обережный плат:

- Григорью Онисимычу навяжи, боярыня, коль на опасное дело поедет, али в подклад одёжи подшить прикажи - мы молыть будем Всевышнего чтоб берёг нашенго ... благо-о-о-де-е-е-те-е-е-ля! - Хозяйка разрыдалась совсем неожиданно и горько, так словно родного сына на войну провожала.

- Да вы не волнуйтесь так сильно! Молитесь, Бога просите о заступнинчестве, но Григорий будет при царе или при воеводах больших. В сраженье упрошу его чтоб не пускали.

- Уж ты упро-о-о-си-и-и-и, матушка!

- Ну, полно, полно! А то уж люди смотрят. да перепугались иные. думают, что что уже случилось.

Мужики рассевшись за стол стали полдничать, но Матвей Булыгин - один из зятьёв Емельяна Пркопьевича не сел с ними за стол, а подошёл к Григорию:

- А меня, в войско стрелецкое можно верстать, Григорий Онисимыч?

- Как же жена твоя молодая? Как же ты хозяйство рук лишишь?

- Тут и без меня управятся... А Алёнку с собой возьму.

- Э, Матвей! Глянь сколько сева? Где ж управятся? А если дожди? Трудно будет без твоих рук тут. Да и Емельян отпустит ли дочь?

- Так это... он-то меня к вам и отрядил.

Емельян Прокопьевич видя этот разговор и устремлённый на него взгляд Григория кивнул головой.

- Вот так новости! Это что ж он тебя ко мне в рынды приставить желает?

- Не он один. Сей день обсуждали утром - всем сходом мужицким решили, что мне итти с вами!

Григорий посмотрел на Алёну, на Матвея, покачал головой. Окасанка на Тате - беда, но взять на себя ответсвенность ещё за двоих - ещё совсем молодых да ещё только полгода как женатых... ох и хлопотно.

- Постой-ка, а Алёна твоя не на сносях ли?

- Ну да! Так то разве помеха? - матвей искренне удивился, а Алёна подтверждающе закивала головой, поддерживая мужа.

- Как это не помеха? А случись чего? А дитё скинет? Я ж виновным буду! Мне потом отмоли-ка грех такой!

Матвей задумался, смущённо переминаясь с ноги на ногу. дело казавшееся верным рушилось.

- Григорь Онинсимыч, да возьми ты их до Москвы. Сам сей час поедешь, а их мы потом телегой пришлём. Вон Андрейку Ольшанского отправим с телегой, в три дня обернётся... Сей час матвейка нам пособит отсеяться, а там простимся и до тебя ушлём его... А што Алёнка с икрой, так какая тут докука?

- Матвея я смогу в казарму поселить, а Алёну с малым куда? Мой-то дом не вместит всех!

- Пока пообретаются в подклете у кого-нибудь, а там мы им на Москве домик справим - поставим где укажешь - сруб привезти дело не хитрое. Пять подвод волосырских возьмём - в Ильинке возьмём, и всё! А родит Алёна, так и работать сможет - не сиднем же сидеть. Она девка толковая, сноровистая! И шить, и варить, что называется! Сын родится Григорьем назовут, дочь - Марьей! Всё уж решено, барин! Соглашайся.

Мэри присев, поправляла платок на голове Оксанки, краями осушая её горючие слёзы. Та уже была счастлива и даже насмелилась поцеловать Мэри хотя и робко.

- Взяли нас с тобой в оборот, Григорий! Соглашайся - Матвей верой тебе и правдой послужит, словно ангел мне подсказывает, что надёжней не будет у тебя товарища.

Матвей с благодарностью обернулся к Мэри, сердце его зашлось в радостном ожидании.

- Эх, была не была! Отсеешься, хозяйство в порядок приводи, да пусть везут вас в Москву, как и обещано.

Мужики довольно загомонили, Матвей бросился благодарить Григория и Мэри, обещая, что глаз не сомкнёт на службе, коль будет какая опасность их благодетелю.

Деревенские загомонили - кто-то радовался успешному севу, кто-то поминал про церковь, что наметили строить на зиму, а некоторые узнали от ребятни, что мальцов будут в ученье в кимрской Никольской обители принимать. Старая, древняя Мелентьевна, помнившая аж времена Годунова настолько переполнилась чувствами, что стала юродствовать и кликушествовать - голосила призывая воинство небесное, блажно, с оттягом восклицала, славя Царя Славы. Сначала она, а затем и другие бабы стали бить поклоны Григорию и Мэри, что их смутило до глубины души.

- Разве ж мы идолы? Разве не слуги мы Господу наипоследнейшие?

Но у Мелентьевны был непереркаемый авторитет в Волосырке - когда-то она пела в церковном хоре в одной из Псковских церквей, да "кажный день Евангелию слушала, батюшкам внимая".

Григорий не долго думал - сам встал на колени и стал молиться, крестясь. Последовала ему и Мэри, что ужасно всех смутило - когда "боярин с боярышней лбом да в пыль". Сорок земных поклонов привели в чувство всех, даже тех, кто с недоумением глядел на это всё со стороны. Мужики вставали с пли двора отряхивая колени и расправляя бороды, женщины блаженно и безмятежно улыбаясь, ребятня тихо и спокойно - опасаясь попортить такое важное дело, как моленье взрослых.

- Отныне благословлена Волосырка Господом! - возгласила Мелентьевна, и никто ни на миг не усомнился.

Проверили снаряжение, подтянули подпруги, Григорий надел дорожную накидку, и уже было простились как Корнейка Елистратов заорал вбегая на улицу и мчась стрелой к булгинскому двору:

- Чужие! Чужие! Лихие сюда идут!

И в самом деле через некоторое время на задах показался Голоштан, а с ним ещё трое его молодцов. Григорий нахмурился, руки сами собой опустив поводья проверили сумки пистолей, которые были заряжены еще третьего дня. "Не подведут ли? Не отсырел ли порох?"

Кто-то из булыгинских парней взял в руки топоры, кто-то опёрся на рогатки, мигом оказавшиеся в руках.

- Приветсвия наши людям добрым! - закричал издали Петька Зуб. Голос его был пересыпан ехидными нотками.

- А вы с добром ли?

- Нет обычья у нас с добром ходить! Мы добро где находим, там и берём! - оскалился атаман, и его подручные загоготали своим звериным смехом пытаясь вогнать простых пахотных в оторопь. - Но сей час мы с миром идём. Дело есть. Так что мир вашему дому!

- Тогда и тебе мир, Зуб. Говори дело своё.

Петька без всякой боязни обойдя весь тын вошёл через ворота, подошёл к Григорию и едва не ухватив его за стремя упал перед ним, сидящим на коне на колени.

- Прими на службу, Григорь Онимсимович!

- Откуда отеческое моё прозванье знаешь, Голоштан?

- Люди сказали, - он поморщился от своего прежней клички, и мотнул головой в сторону Татарского починка.

- А чего это ты удумал на службу проситься? Ты ж вольная птица! Коршуном поди-ка себя почитаешь? - Григорий неожиданно для себя стал язвить бывшего своего товарища.

- Война будет с ляхом. Хочу честь выслужить или голову сложить... Опостылела мне татьба...

- Ой ли? А знаешь ли ты, Зуб, что со мной будет, коль узнают, что я своего товарища из шайки подверстал на службу государеву? Шутка ли? Тут и за меньшее головы можно не сносить и вся спина гудит, а коли воровавшего супротив Государя без воли Государя от вины очистить - знаешь что за такое бывает?

- Повинную принесу.

- Батогами в кровавое мясо тебя изрубят и в Сибирь уйдёшь в кандалах - вот что будет. Хошь чтоб шкура с плеч ломтями-лахмотьями свисала? Это быстро!

- Вступись за нас, Григрей! Добро попомни!

- Добро попомни? Добро? - Григорий птицей слетел с седла, схватил Петьку за грудки да так, что чуть не поднял над землёй внезапно и для себя и для всех взъярившись. - У тебя Голоштан руки по локоть в крови невинной! Каким добром ты сие смоешь?! Век такое не отмаливается!

Атаман висел как куль лишь цыпочками упираясь в земолю. Григорий отпустил его отбросил, оттолкнул от себя.

- Своей кровью грех свой смывать буду! Устал я, Григорий. Так устал, что иной раз помереть хочу.

Толпа безмолствовала оглушённая яростью Григория, которого таким и представить не могли, жёстким, страшным.

Мэри сошла с коня, подошла к разбойнику, мягко, нежно оттеснив мужа. Вид у не был не менее грозный, брови напряжены, тёмно-карие глаза как крючья готовы были рвать душу.

- В глаза мне взгляни, - сказала она Петьке, с сильным акцентом. Это выдало Григорию её волнение, но перепугало всех остальных - жестокость немцев была в поговорке и её ледяной взгляд казался решительным подтвержденинем этим страхам.

Петька был лет на десять старше, но стоял перед ней - и более рослый и крепко сбитый - ссутулившись, с поникшими плечами, пряча глаза.

- В глаза! Смотри в глаза!

- Ишь ты смел был пока шёл, а пришёл - так сник?

Петька нерешительно поднял глаза, но тут же опустил их - ещё более испугавшись грозного взгляда прекрасной валькирии.

Мэри обернулась к Григорию:

- Поверь ему. Он не обманывает, по крайней мере сей час, - она посмотрела на остальных, они тоже стояли с поникшими взорами - здоровые, ражие ребята раздавленные своей виной.

Григорий думал не долго и объявил своё решение.

- Явитесь в Дмитров, найдёте ярыгу Разбойного Приказа и повинитесь ему. Он закуёт вас и доставит в Москву, где и решат вашу судьбу по винам вашим. Коли сделаете так - кричите "слово и дело государево!" и требуйте меня, а я перед царём за вас слово скажу, да просить буду чтобы вас в войско наладили. Не ведаю чем сие закончится, но или так  или бегите в Сибирь как и ранее тебе говорил - там кровью смывайте вины свои.

Петька Зуб поднял глаза на Григория но что он думает невозможно было разобрать - разбойник был в смятении. Он попятился назад, с ним пошли и его головорезы, но за калиткой остановился, помялся.

- Кругом соберёмся по обычаю решим, что делать. За милость, благодарствую. И перед всем народом честным клятву Богу хрестьянскому приношу, что не трону боле никого из людей русских, людей православных.

- Ты и татар не тронь и иных, коли они к тебе без зла - татарева тоже наши, царю подданные, коль и бесермене магометовы!

Петька кивнул и они побрели по улице в сторону леса.

- Точно не обманут? - прогудел кто-то из мужиков.

- Нет. Не обманут, - сказала Мэри. - За главаря их твёрдо скажу. Мало у него совести, но грызёт зло, сгрызла его совсем, в конец.

Подивившись на произошедшее ещё раз распростившись с Григорием, Мэри и Оксанкой, мужики поснимали шапки и стали бить себя в грудь, прощаясь, бабы дали рёву - сначала одна-другая, а потом и все разом, аж у мужиков вышибая слезу.

Григорий выехав за ворота, обернулся:

- Ну что вы в самом деле? Не на похоронах же! 

- Ой, береги себя, благодетель наш! - выла Домна Степановна, остальные ей вторили.

Мужики махали вослед шапками, а когда бабы стали путь крестить - тоже принялись крестить да поклоны бить - теперь уже поясные.

Григорий погладил Касиргу, потрепал ей гриву и дал волю ослабив поводья. Лошадь давно беспокоившаяся, прытко пошла крупной рысью, а за ней и остальные припустили.

Мэри держалась рядом с Оксанкой, и тоже раз или два оглянулась. За ними с поклажей на длинном водиле шёл Воронко, чуть в стороне и фырча от клубов пыли, что вздымала Касирга. На ильинском взгорке Григорий остановился, взглянул на деревеньку лежавшую как на ладони, на Волгу, да трясущуюся в седле Оксанку, которая была бледна и напугана.

- Эх, не пойдёт так! Свалится красавица наша. Точно свалится!

- Но как быть-то?

- Нет, не свалюся! - в отчаянии вскрикнула Оксанка, думая, что Григорий хочет её оставить в Волосырке.

- За мной поедешь... Сядешь позади да вцепишься, что твой клещщук. Так и мне спокойней будет, и пойдём сразу быстрее. Главное попону подвернуть вдвое.

Григорий усадил Оксанку на круп Касирги, вскочил в седло, обернулся к Волосырке, в последний раз помахав рукой всё ещё следящим за ними людям. И уже не оглядываясь помчался к Ильинке.

Солнце стало время от времени скрываться за лёгкими плетёнками облаков, жар установившийся с утра спал, поднялся лёгкий ветерок. Въехав в Ильинку они нашли Быкова, чтобы перекинуться парой слов, Григорий поблагодарил за выручку да наказал:

- Ты моим, по силе, помогай. Что издержишь - возмещу, благо бы хозяйство волосырское на лад пошло. Особо спасибо, Роман батькович, за пашеницу. С рожью будем, а Бог даст и царского хлеба возьмём.

Быков потеребил бороду что-то поддакивая. Он уже прикидывал возможные барыши, да радовался тому что уже взял - теперь и мельницу подновит, и жернова новые с Устюга притащит...

Григорий повидал и тиуна, которого не застал в прошлый раз, слегка напугал его своим серьёзным и грозным видом, да наказал в обиду волосырцев не давать.

- Лес брать будут - пиши по правде - как есть. А ежели кто теснить моих будешь - сразу меня зови, побалакаем с теми особо, нежно-ласково.

Царёв приказчик ему не понравился - вороват был, что сразу в глаза бросается. А чуя за собой вину и лебезил сверх меры, стараясь выказать больше уважения, чем имел. Однако теперь можно было не сомневаться - притеснять григорьевых пахотных он побоиться и другим закажет. Хоть тиун в окольных землях не великая власть, а больше её нет - все к нему со своими делами идти должны.

Не пробыв в Ильинке и четверти часа погнали дальше - крупным намётом, не останавливаясь ни в починках, что шли вдоль догоги, ни даже в Квашёнке - пятидворовой деревеньке, от которой прямой путь открывался на Талдом.

Тиун талдомский словно был оповещён о приезде волосырских хозяев - кафтан на нём был праздничный, лицо радостное, голос величавый и велеречивый.

- Полно нам честь рассыпать - не жемчуг! Другое скажи как так вышло, что Хромого Илейку на Талдоме держал? Почто холопа волосырского не вернул к месту?

- Есть вина моя, Григорий Онисимыч, да только разница какая была? Что Волосырка была под государевой рукой, что Талдом. Где Хромого работать ни заставлял всё одно на царя трудился. Теперь-то, когда велением государевым тебе пустошь волосырская дадена - и Илейке перейти обрат никто не будет чинить препон.

- Ох, смо-отри, Васильич, ох, не играй с огнём! Ведаешь поди-ка что бывает тем, кто чужих холопов на себя пишет? Никому той судьбы не пожелаю - сам берегись, да других одёргивай, бо в Холопском Приказе неправду найдут в делах - правежом дело не кончится! На памяти моей кто грамотки вымарывает, да кривду в них вносит - руки секут без милости, кандалы на ноги да в Даурию!

- Ох! Не дай Бог, чтоб бес попутал.

- Что услышишь худое - сразу мне на Осьмой приказ пиши. Грамоту ведаешь?

- Малограмотен я... честь ещё могу...

- Как же ты дела ведёшь? Грамоту постигай. Ничего трудного в грамоте нет, а даже сей час кто грамоту их ярыжек да тиунков не ведает, тому и небреженье вменить могут. То скоро у них у дьяков да подьячих!

- Ох!

- Ну шли весточки, да живи в страхе Божьем, а заруку за тебя всегда дам, коль не сильно провинишься.

- Благодарствую, Григорь Онисимыч!

Когда двинулись к Дмитрову спокойным шагом Мэри с некоторым удивлением заметила:

- Порой кажется мне, что есть в тебе какие-то черты моего отца. Он тоже хваток был - словами как кнутами стегал, а потом милостью щедро одаривал. И боялись его и спешили за защитой. Однако ж я не помню, чтобы он кого-то без вины наказывал или без причины защищал.

- С этим племенем ино нельзя. сама видишь что за угри скользкие. Пройдохи! За твои же деньги тебя же и обсчитают, коль страха иметь не будут.

Стали собираться тучки, грозя дождём, начала мелким, но небо на Западе почернело - как бы не с градом шёл небесный флот. Чтобы Оксанка не озябла её укутали в лёгкий шугай Мэри, отороченный рысьим мехом, да и сами чуть приоделись.

- Устала Оксана? На лошади трудно ездить?

- Устала, - честно призналась она, но всё равно видно было, как она переполнена новыми впечатлениями и от людей, каких раньше никогда не видела и особенно от мест, да ещё больше от самой скачки.

Несмотря на то, что вот-вот должен был пойти дождь лошадям дали роздых в одной и небольших деревенек, заодно и сами подкрепились. Поменяв коней, сев на Тата и Воронко пошли тише, и в самом деле попали под дождь, вымокли, но всё-таки на закате увидели окраины Дмитрова. Купола и кресты церквей, шатры колоколен, крыши домов радовали глаз - можно будет наконец по-настоящему отдохнуть и выспаться.

Знакомое подворье Троице-Сергиева монастыря и его молодой настоятель рады были, что дорогие гости, возвращаясь, снова прибыли к ним, снова собрали братию, и на этот раз отступив от правила зарывать трапезную с обеда и до утра.

Когда совсем уже стемнело дождь мелко сеявшийся, прибавил, а затем стало холодно, и разразилась гроза. Крупные капли долго барабанили по медным листам крыши, но дрова весело трещали в камине. Внутри было жарко от горящей берёзовой благодати и от жарких, дружеских речей. Григорий рассказал как встретил в Кимрах настоятеля бедствующей обители и разгорелся нешуточный спор, можно сказать дебаты - в которых и монахи и миряне скоро начали терять самообладание, каждый защищая свою правду.

- Хитники всегда чёрту служат! - неслось с одной стороны, а в ответ им - Строгость и рука тяжёлая разве это хищение? Вона писано "Когда наказывается кощунник, простой делается мудрым!*" Разве наказать и в строгости держать не угодно Господу буде кто согрешил?

Григорий уже не мог всего этого слушать - его клонило в сон, но всё ж заметил игумену, что такой воли среди монахов нигде не видел. Молодой настоятель серьёзно ответил:

- Мысль не птица, в клетку не запрёшь. Лишь бы братия не грешила, а остальное Господь направит и усмотрит. Зато и через сии споры гордыня каждого наружу лезет и видна и осязаема - наутро уроки получат, голубцы мои! - Стефан усмехнулся без всякого недовольства.

Их снова развели по разным крыльям подворья, Оксанка уже давно спала в уготовленной для Мэри келье, разметавшись и раскинув руки словно хотела обнять весь мир.

- That's a miracle! (Вот, чудо какое!) - сказала Мэри тихо, гася свечку.

А Григорий хотя и хотел спать, всё ж достал письменный прибор, бумагу и намарал несколько листов, приложив их к дневнику. Он едва не уровнил голову на стол, совсем так же, как когда-то в подклете Восьмого приказа в ночь Медного бунта, но всё ж добрался до жёсткой келейной скамьи и заснул беспробудно, даже не гася свечи.

"Коротка... сама изведётся..."

Наутро дорогу развезло, но когда сошли с неё и пошли полями, а потом опушками лесов, где под копытами лошадей была мягкая листва с хвоёй - путь показался скорым. Встретили две телеги, что возвращались с Москвы, свезя прошлогоднее сено.

- Пока можно продать - надо продавать. Скоро первый укос - потом куда сено старое денешь?! - весело бренчал выручкой крепкий, жилистый дедок.

- Ну а как сено погниёт? Ишь какой дождь вчера был!

- У нас не погниёт. А и погниёт - отавой* всё одно возьмём своё. Неча тут пугаться.

Мужики идя дальней дорогой распевали тягучие песни, которых знали множество - в таких дорогах за жизнь всё выучить можно, а и новых придумать!

К Москве подъезжали - погода установилась пасмурная, холодная и с пронизывающим ветром, но повсюду цвели яблони, засыпая кругом всё снегом своих лепестков, а столица показавшаяся вдали поразила Оксанку маковками церквей, необъятностью, необъяснимым могуществом. И Григорий и Мэри обожали наблюдать за тем как девчонка хлопала раскрытыми глазами и шепча что-то восхищённо. Под тяжёлым свинцовым небом Москва не казалась придавленной, наоборот виделось, что это небо столице нипочём, что она его подпирает, держит поднимает своей недюжинной силой.

Григорий слез с Воронко, "подтянуть ослабевшую подпругу" сам же радуясь радости Оксанки.

- Москва какая великая! Краёв-то у ней нету! Всего нашего волосырского поля не хватит чтоб Москву не ём раскинуть.

- И это мы ещё не всё видим. С Воробьёвых горок и ещё лучше вид откроется.

Стрельцы на воротах скучали, но увидев Григория и Мэри приосанились - обоих уже хорошо знали в этом большом, шубутном городе. Мэри за глаза называли Марьей Моревной*, как былинную богатыршу-королевичну, хотя подвигов за Мэри не числилось, да и хрупка она была для такой роли. Однако ж побаивались её - поговаривая о сглазе да чарах колдовских.

- Спокойно ли в Москве-граде?

- Всё спокойно, Григорь Онисимыч! Жива Москва и процветает милостью Божьей.

Григорий с сомнением посмотрел на огроменную лужу, что начиналась сразу за воротами и указав на неё стрельцам заметил:

- Вы бы сие свидетельство процветания в ров свели. Заступы возьмите - вмиг управитесь.

- Сие не наше дело, а мостовых ярыжек. За что им деньга плотится?

- Сами возьмётесь - употеть не успеете, а их ждать будете - лужа сия ещё три раза высохнет и наполнится. Самим-то не грязно по такому безобразию шастать?

Стрельцы нехотя взяли пару заступов из караулки, а путники поехали далее по тесным улочкам. Где-то мостовая была вполне годной, где-то брёвнышки колотые пополам уже стали гнить и рушиться, но здесь по крайней мере комья грязи из-под копыт не летели. Чинно и степенно ехали до самого Кремля, а затем свернув к Смоленской столкнулись с царицыным поездом - восемь или больше возков перегородили всю улицу, толпа зевак глазела на богато украшеные каретки, на кучеров в шитых кафтанах, да чаяли увидеть саму царицу.

- А я ведь посылала за тобою, Марья Патриковна - да не сыскали тебя сеунчи.

Мэри поспешила подъехать к карете царицы и спешиться. Поцеловав руку и улыбнувшись, она поспешила объясниться:

- С Григорием ездили на землю царём-батюшкой жалованную, в поместье наше, что в Тверской земле. А так я вся ваша, Государыня!

- Отдохните немного, да к вечеру в Теремной Дворец явитесь. Алексей Михайлович места себе не находит по Гришке-то сокрушаясь. Вот и сегодня молился про обиду, в пылу, во гневе нанесённую, - шёпотом, чтобы никто не слышал сказала Марья Илинична.

- Григорий нисколько не в обиде. Справедливым то нашёл, не жаловался.

- Как бы то ни было - скоро во дворец прибудьте!

Оставив Мэри дома, Григорий метнулся в приказ, повидаться с Полтевым и узнать произошедшее, а затем скоро обернулся и до Щепок, где ожидал увидеть море разливанное. Но удивлению его не было предела, когда он увидел лишь  чуть влажноватый песок на дне подклетной ямы, "двор" же весь был сух и чист настолько насколько могла быть сухой земля после дождя. Стоя на краю он не заметил как рядом показались работники - один из них откашлялся, чтобы привлечь внимание.

- А где вода? Неужели вы одолели напасть болотную?

- Ильич - голова! Котелок-то у него варит не чета многим. Сколь ходил да соображал что тут делать, оказалось нужно было только балку пробить к реке и вода уйдёт. Болотце тут было потому что вода в ловушке оказалась, а балку сделали - вон там, - работник указал на место саженях в ста от них, и вода в три дня ушла. И дале будет уходить.

Появившийся вскоре староста был очень доволен, даже счастлив. Успех его усилий не просто подтвердил то, что он дока в своём деле, но и позволял быстро начать возводить подклет здания.

- Скажи-ка, Ильич, а тот камень, что на горелых дворах есть, он действительно никуда не годен, альбо всё-таки дело тут только в том, чтобы корысть чью-то утолить? Есть мненье такое, что ради денежных посулов тот запрет содеян.

- Тут Григорий Онисимович дело не простое. Камень на пожарищах и годный попадается, однакож, если он в земле и пепле перезимовал несколько зим - часто он худ становится - вода его рвёт. Что огонь начал вода доканчивает.

- То есть как это вода рвёт?

- Нешто не знаешь, что коль бочку с водой оставить на морозе лопнут обручи? Великая сила в воде заключена - попадёт вода в трещинку - лопнет любой камень. Так скалы даже рушатся, не то что кирпич или известняк.

- Вот как?! Не знал. То есть не врут люди Каменного приказа?

- Слышал, что мост той зимою рухнул - на Неглинке? Куретной мосток который. Это всем мастерам в городе ведомо какова причина сему была, так что не врут. А палаты князя Стародубского? Сколь человек тогда побило?

- Так можно или нельзя каменья с пожарищ брать? - растерялся Григорий. - С одной стороны говоришь годный камень попадается, а с другой опасно его в дело пускать. Ты мне скажи - мы на подклет своей избы можем его пустить?

- Конечно можем! Главное покажи мне каменья те, а я скажу какой из них на какое дело пойдёт. Киянкой каждый простучишь - да по звону сразу всё и ясно будет.

- А негодный куда?

- Крошить кувалдами и в водосточные жилы вперемешку со щепой закладывать. Прекрасно воду отводит - как ты и на месте сём видишь! Было болото и нет его! В три дня свели мучение коие покою прежним жителям не давало!

- Вот что, Фока Ильич, возьмёшь подводы у полуполковника Моховского - я ему давно наказал тебе десять подвод за счёт приказа отрядить, объедешь указанные в сей росписи места пожарищ - Григорий протянул старшине подробный список пожарищ, что ему дали в Каменной палате. - Весь извлечённый и годный камень свози сюда. С негодным что хошь делай, но ежели где в пользу его обратишь - в похвалу нам пойдёт. Все те места нужно подробнейше списать и составить наказные слова - к чему впредь каждому месту предназначеному лучше быть. И про водосточную жилу это ты хорошо придумал - а то сегодня на Дмитровских воротах такую лужу видал, что утопнуть в ней можно.

- То что жила нужна - сразу ясно было. Другое дело где и как её делать надо было - а вот тут покумекать пришлось.

Царь сидел на троне в персидском халате и крепко думал о чём-то. Мишка Трегубый был тут же, полируя свою сулебку, и стараясь не мешать монарху. Тишина нарушалась лишь шуршанием войлока, да тиканьем часов, что стояли на столе, блистая золотом и играя каменьями.

- Здравия, царь и великий князь всех земель Русских...

- Давай уж без величания, Григорий. Надоело уж по сто раз на дню выслушивать. Когда можно давай без этого - тут все свои.

Мишка вскочил обрадовавшись и обнял появившегося в проеме двери Григория, похлопал его по боками, да отпустил царя приветсвовать.

Алексей Михайлович встал с трона и сделал несколько шагов навстречу, тревожно вглядываясь в безмятежно-безоблачные и задорные глаза Григория.

- Вижу без обиды на меня и на опалу мою вступаешь ко мне...

- Неблагодарностью чёрной отплачу ли за отеческую заботу о душе моей? Не опалой то считаю, а благословеньем ума-разума прибавившим.

- Вот как? И как спина твоя?

- Чикмаз мастак - дело знает, но и немец мой скотланский, МакОлай Петр не хуже его - меня в три дня на ноги поставил, а там и вообще всё быстро сошло.

- Без следа?

- Кой-что есть ещё, но сие кого беспокоит?

- Как побыл на земле своей, казною жалованной?

Григорий рассказал всё без утайки, помянув даже и Петьку Зуба. Царь с интересом слушал его, задавая много вопросов и живо откликаясь на сказанные горькие слова и упрёки.

- А что ж ты предлагаешь мне делать? За каждой пиявкой с ножом бегать отколупывая их с тела России-матушки? 

- Неуж нет у нас честных, да разумных в государстве, чтобы они именем твоим дела вершили, да за воеводами, епископами и иными доглядывали?

- Эх, Гришка-Гришка. Молодо-зелено! А вот скажи мне ты один у нас такой вумный разумник? Нет же ж! Я ведь ещё с молодых ногтей о сём же батюшку допытывал, да так же его упрекал, а он только улыбался да и поругивал меня глупышом и козявочкой несмышлённой. Теперь твой черёд козявкой побыть... Подумай-ка, а кто будет доглядывать за доглядывающими за воеводами и епископами?

- Но разве мало честных? Нешто все врать и злоумышлять будут? Кто-то и страхом божьим убоится.

Царь и усмехнулся и огорчённо глянул на Григория.

- Вот возьми, чти. Сего дня поутру мне из Разбойного сию цидулку на тебя принесли.

"Холоп государев тиунок талдомский Игнашка сын Васильев, губному старосте Дмитриевскому челом бьёт. Сыскался в наших краях новый государев жилец, да мекаю умишком своим, что самозванец то, разбойного ремесла умелец. В Талдоме явился на богатых лошадех, а с людом чёрным ведёт себя неподобно, якшается со всякой сволочью, и даже с лихими - доподлинно то известно - тоже. А спина его вся батожьём изукрашена, чему самолично свидетель, очами сие наблюдал на Волге-реке. С атаманом кликаемом Зубом Петькой, что по чащобам нашим околачивается не только тайно, но и при народном скопе без опаски обчался, заступу ему сулил, вины отпустить царёвой милостью обещался. Деньгой сорит безбожно - сразу видно через то, что ворованная казна при ём. А иной раз ходил к колдуну местному, что непотребное в логове своём творит и тризны языческие справляет по скоту, и черепы всюду вешает, и как видно через то в скот вселяется, оборотничеством бешенство скотье по округе разносит. Пустошь Волосырскую прельститли оне так, что словно вселился в мужиков и баб тутошних дух нечистый и оне свои животы сему разбойнику  передать готовы. Делать с сим что не ведаю, а посему извещаю тебя, благодетель мой с скорым вестником. Холоп твой преданнейший и государев слуга Игнашка Васильев сын своею рукой писал сие".

- Ну что скажешь? Что смеёшься? Мне-то не до смеха читаючи такое! Это хорошо, что тебе я верю сполна, а представь что будет коль такая кляуза на кого малоизвестного придёт? Вот скажи мне - Игнашка этот Васильев - соврал ли, альбо правду написал?

- Да врёт, как сивый мерин! Околесица какая-то - сие ж сразу видно.

- А вот пошлю я сыскного в твою Волосырку. Он люд расспросит и найдёт, что ты с лихими раза два виделся. Было? Было! Пометим себе в грамотку. Дед там этот - язычник или кто - оборотнем прикидывается... раз тиун такое пишет, стало быть и другие то же покажут. Не все, так многие. И сие в грамотке пометим. И так всё остальное. А спина твоя исполосованная - то ж сразу о многом говорит! Цап-царап и ты во Фролову башню попадёшь, "к батюшке Константину, да матушке Елене", а там уж заплечные мастера искалечат, да напишут - "в пытке был упорен, не винился". Спустят тебя, озлишься. Не спустят - заморят. Вот к чему всё сие и приведёт.

- А ведь этот хрыч врал мне, что малограмотен. Пишет же што твой Давыдов-дьяк с посольства нашего! Устав размашистый... у, бумагомарака!

Мишка Трегубый улыбался во весь рот, но к разговору не приставал, думая что-то своё и продолжая как ни в чём ни бывало полировать клинок сулебы.

- Эх, Гришка, отменил я воеводские правления по городам, оставив только губных старост, чтобы склок меж ними и воеводами не было, а всё ж не прекращаются склоки и поклёпы. А уж местнические споры вообще оскомину набили. Как править, коль каждый указы понимает кто во что горазд? Ладно... о другом речь... Памятуешь с какой срочностью услал я Алексия от Москвы подальше, и семью приказал в Коломенском спрятать?

- Да, тогда это неожиданным было.

- А всё от того случилось, что Шаховской допытываясь по делу с травлёным хлебом Мартына Акинфеева, вызнал, будто в Москву прибыли фрязи наёмные с целью покуситься на жизни мою и всей семьи. Как уж там Шаховской то раскрыл, но пока мы их не изобличили и не споймали я почёл нужным защитить детей. Фрязи те подосланы были известно кем - ляхами. А коль всё провалилось, то они стали готовить войско. Что кинжалом не решили, попытают счастия мечом решить. О сём недавно верную весть из Польши получили - рать уже собирается, к июлю грозятся к Смоленску прибыть, да на Гетманщине начать казаков к своей руке приводить. Нужно и нам единоначалие в Левобережье и Сечи установить - а то каждый сам по себе... Брюховецкий, что Сечью правит с наказным атаманом левобережья миром не живут, а нежинский полковник хоть и поддерживает наказного атамана Якима Сомко, да тоже особняком...

- Что ж делать?

- Рада в Нежине соберётся - там единого атамана и правителя Левобережья изберут.

- Может быть просто воеводу туда послать. К чему все эти Рады?

- Кого? Давай говори кто бы с лихими запорожцами управить мог? Брюховецкий мне писал, что Ртищева бы им князем Малороссийским направить, да Ртищев мне здесь нужен. Нет уж, пусть из своих ставят! Эх, жаль Богдан-Зиновий помер, а сын его хлипок оказался, ненадёжен.

Григорий мало знал о малороссийских делах, с трудом понимая что там происходит. Хотя и сам он из Белгорода происходил, но был в ту пору мал ещё, и казаки в его памяти были лишь лихими разбойниками живущими грабежом. Белгородские стрельцы всегда были настороже, тем более что не раз и не два окрестности города подвергались налётам.

- Хочу тебя послать с послом нашим на Раду - Велико-Гагина туда отрядил, пусть досмотрит, да волю нашу блюдёт, чтобы не быть в уроне. Дело важное - не одна старшина казацкая будет решать, а чёрный люд. Чего ж получится никто толком не знает.

- Оттого и Рада Чёрная, что черный люд сойдётся?

Царь кивнул, подошёл к столу, где лежали бумаги и кратко черкнул "Велико-Гагину Даниле. Прими сего человека моего, жильца и полуполковника Григорья Онисимовича Полтева да во всём с ним совет держи, да сеунчем назад отошли коль будет известен избранный гетман Левобережный".

- Возьми сие и сыскав Велико-Гагина Данилу передай в руки лично. Я тебя к нему оком своим приставляю, чтобы чванством и леностью своей дела не попортил. Будет знать, что за ним догляд есть поостережётся поди-ка, и дело как нужно справит...

В Золотую палату вошла царица, с нею были дочери и их няньки. Поцеловав мужа, обняв его и сказав что-то личное она с укором выговорила Григорию, что свёз Мэри от царевны Евдокии, от чего та заболела и затосковала.

- Так не своей же волей отбыли мы в поместье - спрос был и сказано было, что царевна в строгости в Ново-девичьем и долго ещё пробудет, - оправдывался Григорий, но царица обратила всё в шутку, обозвав его разбойником, лихоимцем и грабёжником.

- Пускай таких в Теремной, образа изломают, девок красных перецелуют, да бежать! - пока царица "ворчала" царевны стайкой обступили его, а совсем маленькая Мария ухватила за руку и требовала её покружить.

- А где же Евдокия? Хворает?

- За ученье её посадила, пока Марья не явится с сего плена не спущу! Ну-ка Маша, отстань от дядьки! Тятька пущай тебя кружит или вон на Михайлу нападай.

- Я иво боюся! Вона какой, селдитый!

- А Гришка не сердит?

- Не, Глишка холоший! - царевна снова уцепилась за руку Григория и он её поднял в верх. подбросил. Раз-другой и поставил на пол.

- Ищ-щё! Ищ-щё! - топала ногами Мария, а Софья и Катерина требовали. - И меня! И меня!

- Софья! Дядьку-то пожалей, вона какая сбитня вымахала, а всё туда же! Григорий тебя и не поднимет поди-ка!

- Я-то не подниму?

Лицо Софьи озарилось радостью - она верила, что Григорий сейчас тоже подкинет её и высоко.

Григорий не зря бердышем по утрам махал, хоть и устал, да сила была, сгрёб Софью в охапку да закинул под потолок, едва словив. Она завизжала, радуясь, но второго раза Григорий уже не смог - побоялся, что не поймает. Зато Катерину подкинул трижды, она была как пушинка, почти как маленькая ещё Мария.

- Ты смотри как заматерел-то на жилецком харче, - засмеялся царь, - А ну-ка давай потолкаемся с тобою, богатырь, посмотрим уж не Аника ли воин ты!

Григорий немного замялся - толкаться с царём плечами? Ладно бы с Мишкой Трегубым, но царь-то...

- Что, трухнул, Гришка, забоялся царя не одолеешь?

- Не смущай уж его, Алёша, что ты - где видано-то с царём тягаться? Урон величеству не содеется ль?

- Какой урон? Только с виду, богатырь, а на самом деле шщуплый, да хилый! Ну, Гришка?!

- Коль так, Алексей Михайлович, держитесь крепко.

Царь не стал дожидаться пока Григорий опомнится, толканул его плечом и стал напирать толкаясь так, что Григорий справится с ним никак не мог, постоянно отлетая, что бы не делал.

- Ну-ка руку дай, давай тягаться на руках.

Сцепившись правыми руками и каждый тягая в свою сторону они медленно стали кружиться по палате и видно было, что царь не особо-то старается, давая Григорию вволю потешиться. Хватка царская была крепкой, и Григорий подумал, что сойдись Мартьян Смирной с царём в поединке ещё неизвестно чья б взяла. Как бы и мартьяша царю не уступил...

- А ну дщери мои, пособите Григорью, не справляется с вашим тятькой-то!

Царевны уцепились за левую руку Григория, стали упираться, тянуть, но упыхтевшись и не добившись никакого успеха Мария и Катерина отстали, и младшая гордо сказала:

- Тятя сильный!

Софья же вцепилась крепче и хоть силёнок у неё ещё не было, но упрямства и характера хоть отбавляй.

- Каши мало ели! - смеялся царь, подёргивая Григория, который от усилий вспотел по настоящему, но не сдавался.

- Вот, Алёша, удумал детей мучить. Отпусти уж их. Где уж им  тобой справиться!

- Царица просит за вас, так уж и быть отпущу, а то оторвётся десница у моего лучшего стрелка, кем хвастать перед братьями-государями буду?

Софья ещё только что упорно боровшаяся с отцом подскочила к нему и заглядывая в глаза ждала когда он её подкинет под потолок. Алексей Михайлович обнял её да и ухватив покрепче стал кидать.

Григорий думал что дело окончится скоро, но царь вошёл в раж, поскольку Софья не визжала как тогда, когда её кидал Григорий, а ему хотелось добиться этого тонкого восторженного визга. Наконец он сдался, а дочь повисла на нём и не отпускала, крепко прижавшись.

Хотя Алексей Михайлович всех дочерей любил и баловал, но Софья его больше всего радовала. Внешне она не была похожа на мать - но характером и твёрдостью тыла точь-в-точь как Мария Ильинична.

Пока Григорий переводил дух, присев на лавку, а ему на колени взгромаздились и Мария и Катерина, требуя рассказать сказку "Нам Алёшка говолил, ты сказок много знаешь!" Мария Ильинична присела рядом с мужем и видно было, что она устала и наверное даже немного больна. Софья обратила внимание на Мишку Трегубого и уже отобрала у него сулебу восхищаясь её блеском и разглядывая в отполированном клинке своё отражение, а царь сел рядом с женой и обнял её, говоря тихие ласковые слова.

- Здравия, царь-батюшка, здравия царица-матушка, - на пороге появилась сияющая Мэри, а за ней и Евдокия.

- О, вот и пропажа наша, радость Маша! - царица улыбнулась и подозвала обоих, расцеловала, усадила рядом. - Всё ли ладно? Не больна ли? Что-то ты бледненькая... А ну-ка встань, Марья, пройдись-ка, поворотись-ка!

Мэри прошлась перед царицей и воспользовавшись случаем подошла к Григорию, обняв его и поцеловав.

- А уж не на сносях ли ты, голубушка? Не порадуешь ли нас вестию доброю? - без всякого сомнения в голосе спросила Мария Ильинична и все в палате устремили взгляды на стан Мэри некогда гибкий, а теперь... теперь уже не такой точёный и изящный.

Григорий немного осоловел от простой и ясной мысли высказанной вслух царицей, расплылся улыбкой до ушей:

- Правда, лапочка?

- Что правда? Да, неужели...

Мэри удивлённо обдумывала своё положение и что-то припоминала, но ещё сама поверить не могла в то, что ждёт ребёнка, а Григорий подхватил её и закружил по палате. Довольный и торжествующий он забыл про всё на свете.

- Вот, голубушка. наша, право удивляешь нас! Неуж не ведала сама? - удивился царь.

- Да в нашем-то роду никогда такого не было, чтоб так вот запросто... Что матушка моя, что сёстры её...

Царица встала и обняла обоих, подошёл царь потрепал Григория по голове, а Мэри поцеловал в лоб.

- Ну, женили вас без нас, да теперь не поздно ещё особо вас поздравить - и случай подходящий!

Подбежали царевны, Катерина прижала ухо к животу Мэри и внимательно слушала.

- Ну что там? Есть кто? - спросила Марья Ильинична.

- Нет, не слышу, - деловито ответила Катерина, всё выше вставая на цыпочки и крепче обнимая Мэри за талию. - Смирное дитё, наверное!

- Мэри вишь какая бойкая, Григорий везде поспевает, а дитё смирное? Никогда не поверю! - возразил царь. - Слушай лучше!

- Эй, ты меня слышишь? - Катерина попыталась поговорить с ребёнком Мэри, и все засмеялись - даже маленькая Мария, залилась , зазвенела, как колокольчик.

- Ой, ладно, Катюша, потом ещё наговоришься... Вот, Мэри, ожерелье моё прими, да будь благословенна!

- А Григорию мы уж всё что могли хорошего всё подарили - в полуполковники вывели, земля теперь своя, да дом в слободе. А раз так что делать? Исполненье любого желанья благоразумного предложим? Чего Гришка хочешь? Думай, да проси!

- Чего ж просить мне, милостью осыпанному? Всё что хотел я, есть у меня! И сверх того! Разве, что ума немного бы ещё?

- Тут уж царь не Бог! Это Бог может через молитву ума прибавить. А царь только батогом! Но сего ума тебе уже довольно на спину накидали, - засмеялся царь, и Григорий засмеялся вместе с ним.

- Тогда подумать и посоветоваться надо бы.

- Три дня тебе даю. Как раз пока в Москве будешь, пока на Раду не двинешь - чего хошь проси.

Мэри радовавшаяся новости, царским милостям, удивлённо вскинула брови, тревога во взгляде - "Гриша, куда ж мы снова?!"

- Григория в Нежин отсылаю, на Левобережье с порученьем лёгким, да не надолго.

- Но ведь я тоже могу с ним ехать!

- Вот уж нет, голубушка! Боле тебя не отпустим никуда. И Евдокия в тебе нуждается, и к этим казакам нечего такой красавице соваться! Григорию так спокойней будет! - сразу же без всякой возможности возразить сказала-отрезала царица. - В Москве будешь, при Теремном!

- А если вдруг... - сникшим голосом, едва не плача, сказала Мэри.- А если случится чего?

- Ничего не случится - отряд с посольством будет большой, надёжный. Казаки за царя православного стоят горой, а что дрязги меж ними, так для того и людей своих шлём чтобы их присутствие дрязги и склоки успокоило.

- Если отряд большой...

- Марья! Царица тебя с Москвы не спускает, - заметил царь. - Обсуждать тут нечего, али с царицей потягаться хочешь?

- Хорошо... жаль только... ладно.

- Ну, Маэл Муйрэ, полно горевать-то, при такой то радости! Радость ведь! Разве можно её омрачать?!

Мэри прильнула к Григорию, положив голову на плечо.

- Боюсь, вот и всё... Ты ж не бережёшь себя...

- А я крепко накажу ему беречся и никуда не соваться! - сказал Алексей Михайлович. - Убоиться поди-ка геройствовать?

Мэри с сомнением посмотрела на царя. на царицу, на Григория.

- Он? Он убоится? Знаю его, сунет голову в пасть к дьяволу, а потом скажет "А чо там такого было-то страшного? Никакой опасности! Как у Христа за пазухой!" - передразнилась Мэри. - Изведёт он меня такими тревогами!

- Вот уж нет! Слово честное даю, что никаких глупостей таких не будет впредь!

- На том и порешим.

Когда вышли из Теремного и Мэри взяла поводья Рюзгара, Григорий забрал их, нашёл конюха и взял на царёвой конюшне бричку.

- Всё, любовь моя, Рюзгара теперь не гонять тебе.

- Да что ж я теперь - в тяжести так будто калека?

Но Григорий ничего обсуждать не желал, а всё на что был согласен это передать вожжи брички Мэри и тем потешить её. Сам он приобняв её за плечи наслаждался поздним вечером и уже опустевшими улицами.

Бричка хотя и была из царских конюшен, но ничем особенно не выделялась, катясь по мостовой, а поскольку решётки уже были закрыты, то приходилось постоянно окликать стрельцов.

- Поздновато едете, Григорь Онисимович, сказал десятский Пятого приказа, Демьян Рябой. - Неспокойно нонче.

- А что так?

- Шалит кто-то в Москве, все приказные на ушах стоят, а поймать пока не случилось.

Когда отъехали Мэри сказала:

- Вот и думай где безопаснее - подле тебя среди казаков, или на Москве одной-одинёшенькой. Как мне одной-то дома?

- Мэри, родная, мне тоже тяжко расставаться, тем более сей час, когда только узнал я, что у нас с тобой будет малыш с твоими глазками.

- Отчего ж с моими? Первый ребёнок чаще на отца походит...

- Зато, если у кого глаза карие, а у другого голубые - всяк знает, что глаза детей будут карими. Но не о том я - у нас же полный двор стрельцов, улица стрелецкая, рядом Смоленка - на коей пять приказов теснятся, какая уж может быть опасность тебе в Москве-то без меня? А прибудет Матвей с Волосырки с Алёной, я ему накажу тебя везде сопровождать, чего ж боишься? Хитришь чтобы упросить меня... Но разве мне по силам слово царицы переменить? Да и Евдокия по тебе скучает - разве ж не заметила? Или и царевну с собой тащить?

Мэри немного успокоилась, видно приняв решение остаться в Москве и ждать суженого. Такова уж доля женская - ждать да молиться.

Начало 1662: https://cont.ws/post/219136

Начало 1663: https://cont.ws/post/252207

==========

Отава - второй укос травы на один раз уже скошенном поле.

Марья Моревна - царевна-богатырша, воительница и супруга Ивана-царевича, пленившая Кощея Бессмертного, впоследствии им же и похищенная. Василиса Премудрая - её другое имя, а вернее титул-прозвище (Василиса в данном случае - "царевна", а не имя).