Советский оккупант Андрей Андреевич

Откуда ты родом, цыган?
Я из Богемии.
Откуда ты родом, цыган?
Я из Италии.
А ты, прекрасный цыган?
Из Андалузии.
А ты, старый цыган, откуда ты родом?
Я родом из страны, которой больше нет…
(песня «Цыгане» из репертуара Далиды)

Иллюстрации Леонарда Крылова

Предисловие

В рассказе «О родине Карлсона и советском морском спецназе» я уже писал о своем коллеге, подполковнике Андрее Андреевиче. В начале восьмидесятых, попав в нештатную ситуацию при учебной диверсионной высадке на шведском побережье, он подхватил пневмонию: сказалось слишком долгое пребывание в холодных водах Балтийского моря. Здоровье его так полностью и не восстановилось, поэтому службу в морском спецназе пришлось сменить на мирную и куда более спокойную преподавательскую деятельность в нашем Новосибирском военном институте. Сейчас я хочу снова вернуться к этой незаурядной личности и поведать одну удивительную историю, которая произошла с ним в годы его службы в Советской Прибалтике.

Мое знакомство с Андреем Андреевичем состоялось благодаря тому, что в 2000 году, на пятом курсе учебы в Новосибирском государственном университете, я устроился преподавателем немецкого языка на кафедру иностранных языков факультета разведки и спецназа местного военного института. Не знаю уж, как обстоят дела сейчас, а в то время здесь готовили будущих мотострелков, военных разведчиков и спецназовцев. К моему большому удивлению, здесь также занимались подготовкой и подводных диверсантов. Иногда курсантов с допотопными и громоздкими аквалангами можно было видеть, например, возле нашего коммунального моста. Я, конечно, хорошо понимал, что мосту от этого ничего не будет, но на душе все равно становилось как-то тревожно. Все-таки один раз по вине военных мост уже находился на волосок от гибели. Многие в городе помнят дикий случай, когда в самый расцвет эпохи застоя и всеобщего дефицита под ним пролетел сверхзвуковой истребитель. Оказалось, молодой пилот решил таким образом пофрантовать перед своей девушкой. Говорят, люди, которые тогда отдыхали по соседству на пляже, совсем не оценили этой сумасбродной выходки…

Обучение водолазов, конечно, являлось экзотикой. Зато прыжки с парашютом практиковались регулярно и массово. Курсанты, которые учились на факультете спецназа, прыгали, потому что это входило в план их подготовки, а офицеры-преподаватели прыгали вместе с ними, чтобы, во-первых, поддерживать форму, а во-вторых, за прыжки им причитались, если я правильно помню, какие-то дополнительные денежные бонусы по линии Министерства обороны, что в те времена острого экономического кризиса было совсем не лишним. Поэтому никто из военнообязанных преподавателей кафедры иностранных языков никогда не отлынивал от участия в прыжках, будучи даже в весьма преклонном возрасте. Правда, тут на их пути возникала фигура начмеда, выдававшего медицинские разрешения на прыжки. Он запомнился мне как вполне себе добродушный мужчина, который всей душой никому не хотел чинить препятствий, но так как технику безопасности еще никто не отменял, то был вынужден порой заворачивать по состоянию здоровья отдельных преподавателей. Те воспринимали это как настоящую трагедию. Дело, конечно же, было вовсе не в причитающихся за прыжки выплатах. Видеть, как твои товарищи легко проходят медкомиссию и получают у начмеда заветные справки, в то время как твое сердце уже сбоит и давление «на нуле» – вот что было невыносимо. Отверженные долго и тщетно умоляли начмеда «последний раз» выдать им «эту чертову справку» и уверяли, что ко дню прыжков сердце и давление будут в норме. Он внимательно выслушивал, сочувственно кивал, но оставался непреклонным. Низко опустив голову, выходил очередной такой несчастный из кабинета, где проходил осмотр, понимая, что его время уже навсегда прошло...

Среди преподавателей кафедры было немало и гражданских, которым прыжки с парашютом не полагались. Что, надо сказать, меня совсем не огорчало, поскольку лично мне весь этот экстрим казался очень страшным. Я бы никогда по доброй воле не заставил себя надеть на плечи парашютную сумку и сигануть с огромной высоты вниз, рискуя умереть либо в воздухе (от разрыва сердца), либо на земле (если парашют по какой-то причине не раскроется, а он не раскроется обязательно). Человеку с настолько богатым воображением, как у меня, лучше никуда из дому не выходить.

На беду, среди моих хороших друзей из числа коллег не все придерживались таких обывательских взглядов. И вот в один прекрасный день двум очаровательным девушкам, Лене и Марине, которые преподавали у нас на кафедре китайский язык, взбрело в голову, что они обязательно должны прыгнуть с парашютом вместе со своими учениками, будущими офицерами спецназа. Сказано – сделано. Они обратились с просьбой об этом к подполковнику Константину Цирулису, отвечавшему за парашютные прыжки. Несмотря на то, что так делать не полагалось, он не раздумывая согласился и сам вызвался провести с ними всю необходимую подготовку, не став поручать это ответственное дело никому из младших офицеров. Я его хорошо понимал. Если бы Лена с Мариной обратились к какому-нибудь ракетчику с просьбой дать им пальнуть куда-нибудь межконтинентальной баллистической ракетой, тот бы тоже сразу согласился, потому что военному человеку устоять перед нашими двумя красавицами было практически невозможно. Да и теоретически, пожалуй, тоже.

Мне неожиданно предложили поучаствовать в этом сомнительном мероприятии. Я, конечно, мог отказаться, но ведь тогда пришлось бы признаться, что я боюсь. И как бы я смог смотреть им в глаза после такого…

Наши занятия проходили по вечерам в коридоре кафедры. Там мы изучали устройство парашюта, который подполковник Цирулис приносил с собой. Я слушал его лекции, и у меня поджилки тряслись, когда я думал о предстоящем прыжке. А он с энтузиазмом миссионера приобщающего диких аборигенов к христианским ценностям вещал нам о надежности парашютной системы Д-6 и говорил, что за всю историю военного института не было еще случая, чтобы парашют не раскрылся или кто-нибудь неудачно прыгнул и разбился. А я мрачно думал про себя, что по теории вероятности надо же быть кому-то первым; и больших сомнений в том, кто станет первой жертвой безжалостных законов статистики, у меня почему-то не возникало.

Мои опасения сильно усугублялись еще тем, что у меня с детства очень плохое зрение. Хотя даже до того, как освоить контактные линзы, значительную часть жизни я умудрялся обходиться без ненавистных мне очков. Стены коридора, в котором проходили наши занятия, были отвратительного желтого цвета. Точно такой же желтоватый свет излучали неоновые лампы на потолке. При этом ужасном освещении развернутый купол парашюта, тонкие стропы – все сливалось в моих глазах в одно мутное пятно. Но больше всего меня волновал двуконусный замок, поскольку я осознавал его важность, но абсолютно не понимал, куда там и что нужно втыкать, чтобы при дергании кольца произошло раскрытие купола основного парашюта. Признаться в своей слепоте и попросить показать прямо у меня под носом, как устроена эта мудреная штуковина, и где там при укладке протягивается тросик, и куда втыкается шпилька, я, разумеется, стеснялся.

Думаю, Лена с Мариной волновались не меньше чем я перед предстоящим прыжком. Однажды кто-то из них спросил:

– Костя, а что будет, если мы ошибемся и соберем парашют как-нибудь не так?

– Если все делать правильно, то ошибок не будет, – убежденно ответил подполковник Цирулис.

И ведь возразить на эту аксиому было совершенно нечего. Вот чем отличаются военные люди от нас, гражданских. Любой вопрос у них объясняется легко и доступно. Чтобы никогда не ошибаться, просто-напросто все нужно делать правильно. Ура!

Потом были полевые занятия, на которых мы вместе с курсантами болтались на стропах, прикрепленных к ободу гигантской высокой карусели. На ней имитировались различные чрезвычайные ситуации, которые могут произойти с нами в воздухе: запутывание строп, угроза столкновения с другим парашютистом и тому подобное.

В финале наступил черед укладки своих парашютов. На большом еще заснеженном поле мы вместе с почти сотней курсантов разложили парашюты и принялись их укладывать. Руководил всем этим действом подполковник Циррулис. И у него очень здорово получалось. Командовать оравой людей в настолько ответственном деле далеко не так просто, как может показаться со стороны. Каждый раз по его команде производился один из этапов укладки. По полю между рядами ходили курсанты старших курсов, которые зорко следили, чтобы курсанты младших курсов все делали строго по инструкции. Поскольку из наших кулуарных занятий я почти ничего не вынес, то тут, при ярком солнечном свете, я смотрел во все глаза, как производит очередной этап укладки находящийся поблизости от меня курсант, и старался в точности повторять все его действия. Но когда дело дошло до таких тонкостей, как продевание тросика в двуконусный замок, я опять ничего не смог разглядеть. С чувством обреченной безысходности я продел тросик в первую попавшуюся дырку, кое-как наугад закрепил где-то шпильку, потом застегнул парашютную сумку, привязал к ней бирку со своей фамилией и постарался уже больше обо всем этом не думать, чтобы не отравлять недолгую оставшуюся мне жизнь пессимистичными переживаниями.

Ближе к концу марта подошло время прыжков. К тому времени я уже уволился из военного института, потому что меня позвали в одну свежеиспеченную программистскую фирму. Теперь я мог с чистой совестью увильнуть от прыжков. Никто бы из моих товарищей и не подумал, что я испугался в последний момент, хотя бы потому, что теперь у меня даже не было пропуска для прохода на территорию военного института. Но беда в том, что с моим внутренним Собеседником такой номер совершенно не проканывал.

– Во-первых, ты отлично знаешь все дырки в заборе и спокойно можешь пройти без всякого пропуска туда, где тебя еще все хорошо знают, – сказал он мне. – Во-вторых, прыгать даже после увольнения никто официально не запрещает, и ты сам отлично знаешь, что никто палки в колеса тебе ставить не будет. Но если ты, дружок, сдрейфил, то тогда конечно... Ну и, кстати, в-третьих, парашют, который ты собрал своими руками, лежит сейчас где-то на складе, с твоей пломбой, что все на месте и сделано по уму – хи-хи-хи... – и, возможно, кто-то вместо тебя будет с ним прыгать… Ведь ты прекрасно знаешь, какой в нашей армии, как и в стране в целом, сейчас царит бардак (на всякий случай напоминаю, что на дворе был 2001 год).

Серьезных возражений против этих железобетонных аргументов у меня в запасе не было, и я никогда не относил себя к категории людей, которые могут, лишив себя привилегии поступать по-мужски, продолжать дальше жить со спокойной душой. Поэтому к назначенному сроку я появился на медкомиссии, проходившей на первом этаже одного из кабинетов моего родного первого учебного корпуса. Перед тем как подойти к столу, за которым восседал начмед, я на всякий случай надел очки.

– В очках прыгать не положено, – тоном, не допускающим никаких возражений, произнес начмед.

Не передать словами, какое я в этот момент испытал неземное облегчение. Но для полной очистки совести все-таки возразил:

– Но ведь другие наши преподаватели тоже всегда ходят в очках; им-то почему не запрещают...

– Другие и без очков хоть что-то увидят. Но, судя по вашим показателям, – тут он ткнул пальцем в мою медицинскую книжку, – вам без очков ходить никак нельзя, а прыгать с парашютом тем более. К прыжкам я вас не допускаю. Следующий, пожалуйста...

На ватных ногах я вышел из кабинета. Все-таки мне стало страшно обидно. Столько времени и сил ушло на подготовку и вот, все коту под хвост... Вдруг меня сзади кто-то взял за плечо. Я обернулся и увидел своего коллегу подполковника Андрея Андреевича.

– Володя, хочешь прыгнуть? – спросил он.

– Конечно!

– Значит, прыгнешь, – пообещал он. – Я поговорю с начмедом. Только тебе надо будет его, как бы это сказать, отблагодарить... Тут он сделал характерный жест, сжав руку в кулак с поднятым вверх большим пальцем и опущенным вниз мизинцем.

После этих слов он вернулся в кабинет, где проходила медкомиссия, а я конским галопом помчался в ближайший магазин, где был спиртной отдел. Надо сказать, что мой двухлетний опыт срочной службы в Советской армии и год работы в военном институте не прошли даром. Поэтому я точно знал, что брать нужно водку и ничто другое. Всякие там вина, коньяки и тому подобные спиртосодержащие цветные растворы – это все сугубо для нас, гражданских. Я выбрал самую дорогую и красивую бутылку, на которую у меня хватило наличных, и помчался обратно. На территорию военного института я снова пробирался не через КПП, а через дырку в заборе. С бутылкой-то бы меня там, конечно, пропустили, а вот без пропуска вряд ли. Все-таки учреждение закрытое. Интернет, например, туда нельзя было проводить; и даже позвонить в институт из внешнего мира позволялось только дежурному на коммутаторе.

Перед тем как войти в кабинет, где все еще проходил медосмотр, я замешкался. Признаться, у меня по коже бегали мурашки. Никогда еще до этого мне не приходилось давать взятку. Когда делаешь что-то первый раз, всегда немного волнуешься. Кроме того, я понятия не имел, как нужно правильно все обставить, чтобы соблюсти необходимые в таких щепетильных делах приличия. Андрей Андреевич, увы, не дал мне никаких инструкций, поэтому я решил не мудрить и просто отдать бутылку начмеду. Я глубоко вздохнул и, распахнув дверь, вошел в кабинет, держа бутылку с водкой прямо перед собой. Внутри еще было полно офицеров, но что самое ужасное – там находился начальник факультета спецназа, гроза всех нерадивых курсантов, сам полковник Сергей Михайлович Калимулин, которого я очень уважал и при этом боялся как огня. Наступила немая сцена. Все с удивлением уставились на меня. В полной тишине с каменным лицом, держа перед собой проклятый пузырь и мечтая провалиться сквозь землю, я подошел к столику начмеда, поставил перед ним бутылку и на подкашивающихся ногах вышел из помещения, не проронив ни слова.

Судя по тому, что в итоге к прыжкам меня все-таки допустили, я решил для себя, что согласно постулату подполковника Цирулиса сделал все правильно и поэтому не совершил никаких ошибок при даче первой в жизни взятки должностному лицу, находящемуся при исполнении и в окружении многочисленных свидетелей.

Прыжки проходили на аэродроме города Бердска, что расположен примерно в десяти километрах от нашего района. На летном поле мы построились уже в полном облачении, с парашютными сумками за плечами. У всех нас еще раз проверили парашюты. У меня проверку делал подполковник Цирулис. Он подошел сзади, расстегнул верхний клапан парашютной сумки и, тихо выругавшись, быстро что-то там поправил. По правде сказать, у меня в тот момент просто от сердца отлегло.

Скоро уже мы с Леной и Мариной вслед за курсантами погрузились в чрево старенького Ми-8 и взлетели. Удивительно, но никакого страха я не испытывал. Потом мне говорили, что это обычное дело. Большинство начинает по-настоящему бояться только своего второго прыжка, а в первый раз все проходит точно в кино, как будто не с тобой. Подтверждаю, так оно и происходит.

Первый в жизни полет в вертолете особого впечатления не произвел, потому что все мысли мои были только о предстоящем прыжке. Я запомнил лишь страшный грохот и сильную тряску. Тут, кстати, я впервые увидел легендарного и вечного, так сказать, козла отпущения, Иван Ивановича. Это был обычный длинный мешок чем-то плотно набитый. Когда мы взлетели на нужную высоту, его сбросили вниз, чтобы проверить силу ветра. Все было штатно. Когда подошла моя очередь, я прыгнул вслед за девушками. Прыжки осуществлялись с высоты шестьсот метров, поэтому весь процесс от парения под куполом до приземления занял от силы минуту. Совсем ничего, а сколько мне пришлось пройти всяких мытарств ради этих драгоценных секунд... Но оно того стоило!

С аэродрома мы вернулись в военный институт. Последний раз я зашел в ставший мне уже родным первый учебный корпус. С двумя своими тогдашними друзьями – молодыми лейтенантами Лешей и Юрой – я зашел в немецкую преподавательскую, где нас уже ждал Андрей Андреевич. На столе стояла бутылка водки и пустые рюмки. Меня поздравили с первым прыжком. Мы наполнили рюмки до краев и залпом жахнули «по-спецназовски», т. е. прикрыв сначала рюмку ладонью, чтобы не разносился предательский запах. Я попрощался с ребятами, которые быстро ушли на какие-то свои сборы, и мы остались втроем: я, Андрей Андреевич и практически полная бутылка водки.

Чехову принадлежит крылатая фраза, что если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то до финала оно обязательно должно в кого-нибудь выстрелить. Мне лично кажется, что это некоторый перебор, хотя Чехову, конечно, было виднее. Зато я точно знаю: если на столе стоит бутылка водки, а за столом сидят два хороших человека, которым есть о чем поговорить, то бутылка должна быть выпита, иначе на душе потом надолго останется нехороший осадок, как после дурно сыгранной пьесы. Думаю, Андрей Андреевич смотрел на вещи как никто другой трезво и поэтому придерживался такой же философии насчет выпить. Дело немного осложнялось тем, что я – человек практически не пьющий и вдобавок к этому терпеть не могу водку. Но бывают случаи, когда обстоятельства непреодолимой силы заставляют идти наперекор обычным привычкам. Поэтому, собрав всю свою волю в кулак, я твердой рукой наполнил до краев маленькие рюмки и произнес первый тост.

– Давайте, – говорю, – выпьем за десантный парашют Д-6 и его создателей. Пусть купол этого парашюта всегда раскрывается над головами тех, кто доверил ему свою жизнь. Будь моя воля, я бы выдал его изобретателю Нобелевскую премию.

– Я бы тоже выдал, – согласился Андрей Андреевич, чокаясь со мной.

Потом было много других тостов. Мы выпили за министра обороны и за доброго начмеда; за нашего начальника, полковника Калимулина, и за нового президента, Владимира Путина. Некоторые тосты звучали совсем уж невесело. Мы выпили за Советский Союз, которого, увы, уже больше никогда не будет в нашей жизни. За погибших ребят, выпускников военного института. Один из них погиб совсем недавно в Чечне. Я случайно стал свидетелем похоронной процессии возле КПП, где мрачные военные и плачущие родственники шли длинной процессией за его гробом. Почему-то мне крепко запала в память его короткая, как выстрел, фамилия – Бут. Разумеется, выпили и за наших отважных девушек, Лену с Мариной. Потом, когда бутылка уже была практически пустой, я хлопнул себя по голове:

– Как же я сразу упустил! Давайте выпьем за подполковника Цирулиса. Выразить не могу, как я ему благодарен...

Мы чокнулись, выпили и я продолжил:

– Если бы не его литовская фамилия, в жизни бы не подумал, что он нерусский. Такое приятное открытое славянское лицо и говорит совсем без акцента.

Андрей Андреевич перестал задумчиво вертеть пустую рюмку в руках и воззрился на меня с нескрываемым удивлением.

– С чего это ты взял, что он нерусский?

Я сильно смутился.

– Сам точно не знаю. Видимо, это какой-то общий стереотип, что, если русский, значит должны быть славянская кровь и внешность.

– Володя, – твердо сказал Андрей Андреевич, – советую навсегда выкинуть эту собачью чушь из своей головы. Скажи, например, Владимир Даль, по-твоему, кто, русский человек или нет?

– Конечно русский, – уверенно ответил я. – Тут двух мнений быть не может.

– И много, по-твоему, в нем славянской крови?

– Понятия не имею, но точно должна быть. Наверное…

Андрей Андреевич от души рассмеялся:

– Поздравляю, вот ты и сел в лужу со всем своим университетским образованием. Если бы ты, как филолог, когда-нибудь поинтересовался биографией Даля, то узнал бы, что отец его датчанин, мать немка, а бабка по материнской линии из рода французских гугенотов. И, заметь, ни грамма славянской крови.

– Да уж, лихо. Мне бы и в голову не пришло, что такое может быть.... А ведь, действительно, был же еще другой знаменитый русский лингвист, Бодуэн де Кортунэ, тоже из древнего французского рода. У него были еще и польские корни, но это не считается. Видимо, понятие «русский» определяется совсем не составом крови.

– Я думаю, Володя, – сказал Андрей Андреевич, – тут все гораздо проще, чем может показаться. Для иностранцев все, кто жил в Советском Союзе, это были русские люди. Бурят, чукчей, кавказцев, славян, молдаван, евреев, татар, греков и прочих – никто их там по отдельности не различал. Да так оно и было в действительности: все, кто жил в Союзе и продолжает жить в России, – это русские люди. Другие тут просто не выживут, – улыбнулся он. – Те же, кто не захотели считать себя больше русскими людьми, от нас отделились. Флаг им в руки, как говорится. А что до Кости Цирулиса... Костя до мозга костей русский человек, офицер советской школы. И это совсем не противоречит тому, что по своему происхождению он литовец.

– Трудно это все принять и понять, – сказал я. – Мы же все жили в одной великой стране. Всех нас в школе учили, что мы братья. У всех всего было поровну. У всех были равные возможности. Бесплатная медицина, образование, великая культура. Почему же они нас бросили, когда стало плохо и, наоборот, нужно было бы сплотиться, чтоб сообща решить все проблемы. Это же предательство! – Я не сдержался и сильно стукнул по столу кулаком, так как совсем захмелел и плохо себя контролировал.

– Если называть вещи своими именами, то причиной этого стали человеческая глупость и жадность, – грустно сказал Андрей Андреевич.

– Чья глупость? – не понял я.

– Да всех. Национальных элит и местного населения, которое послушно стало петь под их дудочку. Но, главным образом, это тупость и чудовищная некомпетентность руководителей страны, которые допустили такой бардак.

– Возможно, это был закономерный ход истории, – вставил я. – В конце концов, все крупные империи рано или поздно рушились из-за морального разложения: к нему неизбежно приводят сытая жизнь и неумеренные аппетиты аристократии... Не зря же легендарный спартанский царь Ликург приказал вместо денег использовать оболы – тяжелые железные прутья, которые можно было перевозить только в тележках. И все для того, чтобы ограничить торговлю, уничтожить ростовщичество и затруднить взяточничество.

– И что, это помогло? – заинтересовано спросил Андрей Андреевич.

– Нет, не помогло. Какое-то время спартанцы свято придерживались законов Ликурга – и не было в мире народа более могущественного и сплоченного, чем они. А потом их потомки захотели красивой жизни... Что их в конечном счете и погубило. Но это не совсем наш случай...

– Не наш, – согласился Андрей Андреевич. – А хочешь я тебе скажу, почему Союз распался. Умные люди, которые работали в нашей системе в КГБ и ГРУ, о таком финале предупреждали еще в далеких 50-х, когда страна развивалась невиданными темпами и, казалось бы, ничто не предвещало такой финал…

– Конечно, расскажите! – попросил я. – Одно время я довольно много читал про нашу разведку, но, честно говоря, таких прогнозов не припомню.

– Потому что ты читал только то, что пропускала советская цензура. Когда началась перестройка, начали появляться в печати кое-какие издания с информацией, которая раньше была недоступна широкой публике. Но, думаю, лишь единицы на это внимание обратили. Да и тиражи-то были крошечные... Вот ты, например, знаешь, кто такой Дмитрий Быстролетов?

– Понятия не имею, – честно признался я.

– Ну вот, а говоришь, много читал про разведку, – с досадой сказал Андрей Андреевич. – А ведь это без всякого преувеличения один из величайших разведчиков-нелегалов всех времен и народов. Хотя, если бы я сам не работал в системе ГРУ, то, пожалуй, тоже про него мало бы что знал. Всю правду о нем широкая общественность никогда не узнает, потому что на его личном деле, которое хранится в секретном архиве, стоит штамп «Без срока давности». Он свободно владел по меньшей мере двадцатью языками, включая такую экзотику, как африканские языки. Знал японский, китайский, в том числе некоторые его диалекты. Можешь себе представить масштаб его деятельности. В 90-е вышла пара его автобиографических книг: «Пир бессмертных» и «На краю вечной ночи», в которых он описывает свою жизнь нелегала и семнадцать лет отсидки в сталинских лагерях. Я, конечно, не филолог, как ты, но, по моему убеждению, раскрученный прессой Солженицын как литератор ему и в подметки не годится, а уж как личность и подавно. Если хочешь, могу дать почитать, – предложил он.

– Конечно хочу! – мне уже натерпелось взять в руки эти драгоценные книги. – А что, у него тоже были опасения по поводу развала Советского Союза?

– Да, были. Причем весьма обоснованные; он писал, что наша национальная политика – это мина замедленного действия.

– Все равно не понимаю, – сказал я. – Многие народы, которые вошли в состав нашей страны, до этого момента по уровню развития находились в средневековье. Потом у них появилась своя письменность, развитая промышленность, люди бесплатно получили лучшее в мире образование, квартиры. Чего им не хватало? Мало того, что нет никакой благодарности, так эти гады из бывших советских республик еще и геноцид русского народа устроили. Выжили с насиженных мест миллионы простых людей, которые ничего плохого им не сделали. А сколько еще осталось в притеснении... А сколько было садистки убито, сколько изнасиловано и изувечено, сколько попало в самое настоящее рабство... В голове все это не укладывается. Мы же все смотрели одинаковые фильмы, читали одни и те же газеты и журналы, учились в школах по одинаковым программам. Наши деды вместе проливали кровь на войне. Что же произошло с советскими людьми? Мне кажется, все вокруг прогнило настолько, что нас уже не спасти. Андрей Андреевич, я сейчас пьяный и выскажу все, что думаю, в том числе и про вашу военную братию. Наша хваленая армия тоже насквозь прогнила. Вы-то хоть можете взглянуть правде в глаза? Несколько недель назад у нас в районе сгорел склад с краской и лаками. Там в ядовитом дыму задохнулись сразу шесть курсантов нашего института. Командиры отдали их предпринимателю для бесплатной работы за какие-то бонусы для себя. Вы слышали, чтобы кто-нибудь из причастных понес уголовную ответственность? Лично я – нет! Вы же сами отлично знаете эту систему, когда совершенно бесправных ребят заставляют работать на своих командиров? Знаете и молчите! Боитесь теплое местечко потерять? Или вам просто плевать? Еще я знаю одного генерала, которому срочники строят дом в Матвеевке. Военный интендант Новосибирска – вор. У него уже шесть квартир, и еще армяне строят ему коттедж. Я как-то даже лично видел этого гада, поскольку он родной дядя моей хорошей приятельницы. Она сирота и живет на жалкую стипендию, подрабатывая репетиторством. Живет в одной из его квартир, которую он ей милостиво предоставил на некоторое время. Ее сокурсницы в пединституте, деревенские девчонки, чтобы выжить, занимаются проституцией. Мой друг преподает философию в пединституте. Недавно какие-то дружки пригласили его бесплатно за компанию с собой ночью в сауну. Он повелся на эту халяву, а они вызвали себе проституток. Среди тех, кого сутенерша привезла им на выбор, была и одна его студентка. У него на глазах ее оттрахали. Он до сих пор в себя прийти не может от шока.

Я много еще чего тогда наговорил. Я уже упоминал, что практически не пью. А когда вдруг случится такое, теряю над собой контроль и меня не остановить. Но Андрей Андреевич и не думал меня перебивать. Он спокойно слушал до конца, пока я не излил ему всю желчь и злость, которые во мне тогда обильно накопились. А потом меня рассудительно и трезво поставил на место.

– Как ты думаешь, кто хуже: командиры, которые заставляют своих подчиненных бесплатно работать ради своей личной выгоды или курсанты, которые на это соглашаются? Я лично считаю, что последние. После такого прогиба они уже никогда не будут хорошими офицерами. Когда доучатся и дорвутся до должностей, то будут поступать точно так же, как с ними. Из них потом и получаются такие вот интенданты и генералы, о которых ты мне рассказал. А девочка из пединститута, торгующая телом... Только не говори мне, что у нее нет выбора. Тоже мне, Сонечка Мармеладова. Твоя знакомая же как-то выкрутилась? А эта... Потом она станет преподавателем в школе. Ты отдал бы ей своего ребенка? Разве может научить чему-то доброму и светлому шлюха? Я думаю, что каждый должен отвечать только за себя. Помнишь, как было сказано: «Кто без греха, пусть первый кинет в меня камень?». А ты уже за пять минут накидал мне целую гору. Может быть, я чего-то не знаю, и ты на самом деле святее папы римского?

– Да нет, конечно, я совсем не святой, – успокоился я. – Вы правы, надо за собой в первую очередь следить. И все-таки, почему национальная политика была миной замедленного действия?

– Я совершенно ничего не смыслю в госуправлении, – сказал Андрей Андреевич. – Но что мы видим в итоге перед развалом: крупные образования с компактным проживанием лиц одной национальности, практически полностью автономные административные структуры во главе с крепкой национальной элитой, кровно заинтересованной в финансовой и административной независимости от Москвы. При этом имеются четко обозначенные административные границы таких территорий, расположенных к тому же на периферии страны и имеющих внешние по отношению к государству границы. Местные элиты одной рукой отдавали Москве под козырек, а другой, спрятанной в кармане, показывали ей большую фигу и местные проблемы преподносили своему населению в таком разрезе, будто во всем была виновата Москва. Создавался сказочный образ прекрасной и беззаботной жизни в самостоятельном государстве, раздувались мифы о великом историческом прошлом и отсутствии будущего в силу того, что такая-то республика стала частью одной большой страны. Населению обильно вешали на уши лапшу, что они, мол, всех кормят, а взамен получают лишь жалкие остатки с общего стола. Так что, когда начались экономические проблемы и откровенное предательство со стороны полностью недееспособной и некомпетентной центральной власти, государство разошлось по всем швам, как старый пиджак с прогнившими нитками. Хорошо еще, что нашлись люди, которые предвидели такой исход событий и задолго начали к этому готовиться, иначе бы распад было не остановить.

– Что же вы предлагаете? Снова переселение народов по типу того, которое в свое время организовал Берия?

– Я ничего не предлагаю, а лишь смотрю на вещи без розовых очков и хорошо вижу, к чему в итоге привела поддержка обособленных национальных образований. А ведь она и сейчас никуда не исчезла... Может быть, Берия и поступал как преступник, но он, по крайней мере, видел эту проблему и пытался ее решить, а не прятал голову в песок и не делал вид, что все в порядке. Потому что как умный и ответственный руководитель прекрасно осознавал опасность национализма для существования государства. Если ты помнишь, то в девяностые на Западе распад России казался лишь делом времени. Вовсю публично обсуждались планы, кому из наших партнеров будет принадлежать та или иная территория. И ведь у них были все основания для подобного оптимизма. Президенты республик, таких как Татарстан, превратились в настоящих местных царьков, которым центральная власть не указ…

– Еще бы не помнил, – ответил я. – Бардак был беспросветный. Знакомые по универу ребята, историки с моего потока, в открытую говорили, что для всех нас будет лучше, если в Россию введут войска НАТО... Сейчас с новым президентом вроде чуть получше стало. Не уверен, надолго ли. Как вы думаете, что будет дальше с нами, со страной?

– Ну у тебя и вопросы, – рассмеялся он. – Я же тебе не Ванга.

– А у этого, как его... Быстролетова… на этот счет что-нибудь есть в его книгах?

– Ну, скажем, прогнозы делать – это совсем не по его части; он все-таки был кадровый разведчик, а не бабка-гадалка из какого-нибудь модного бюро прогнозов, – сказал Андрей Андреевич. – Все, что он мог и должен был делать, – это стараться предвидеть различные сценарии развития ситуации, которая складывалась на тот момент. А он видел, что после смерти Сталина и убийства без суда и следствия Берии поступательное развитие страны прекратилось, и дальше все покатилось по инерции. Просто поразительно, сколько было всего заложено за такой недолгий срок, пока страной управлял Сталин. Даже и сейчас мы все еще лишь доедаем остатки советского наследия, оставленного нам поколением конца сороковых и начала пятидесятых. Быстролетов прекрасно видел, как ничтожные, беспринципные, глупые люди дорвались до рычагов управления великой страной и уничтожают плоды всей его жизни и жизней миллионов людей, которые были отданы во имя светлых идеалов. Но что он один мог сделать. После выхода из лагеря в 1954 году у него не было никого и ничего. Ни близких, ни друзей, ни денег, ни работы, ни, что самое главное, здоровья. По сути, это был обреченный уже, немолодой, больной инвалид. Правда, инвалида звали Быстролетов, а уж он-то умел делать невозможное…

– Расскажите, если не сложно, какую-нибудь историю про него, – попросил я.

– Что ж, можно и рассказать, – согласился Андрей Андреевич. – Вот, например, одна история, где он блестяще и быстро справился со сложнейшей задачей. Однажды Сталину дали книгу одного нашего перебежчика, высокопоставленного дипломата, где он коротко, всего на одной странице, упомянул о небольшом инциденте, имевшем место в бытность его прежней работы. Был при Бенито Муссолини у итальянских военных такой гениальный бизнес: продавать собственные военные шифры и друзьям, и врагам. Сначала шифры предлагались в посольствах самых богатых европейских стран за весьма приличные суммы. Потом наступал черед стран рангом поменьше, где эти же шифры можно было сбыть заведомо уже за меньшую сумму. Через год итальянцы свои шифры меняли, и этот ловкий маневр в точности повторялся. Так вот, наш перебежчик описал, как однажды в кабинет посла советской дипмиссии в Риме вошел маленький, ничем с виду непримечательный человечек и предложил тому купить у него военные шифры итальянского генштаба. Посол шифры взял, но решил сэкономить и денег не отдавать. Он наорал на своего посетителя: мол, тот жулик, шифры у него поддельные, и весь этот мусор не стоит одного чентезимо. Тогда посетитель потребовал бумаги с шифрами обратно, но охрана выставила его за дверь. Контакт с тем человеком был потерян. Больше в советском посольстве он, разумеется, не появлялся. Прочитав книгу, Сталин на полях этой страницы написал всего одно слово: «Возобновить».

Нашей разведке нужно было найти человека, о котором известно только одно: что это итальянец маленького роста и ничем не примечательной наружности, – и возобновить с ним контакт. Все-таки дело шло к большой войне, и шифры противника в будущем могли помочь спасти жизни тысяч советских солдат. Быстролетов справился с поставленной сложнейшей задачей всего за месяц. А знаешь, как он это сделал? Он взял мольберт и, встав возле одного из европейских посольств в Риме, начал рисовать окрестные здания, изображая из себя художника. Причем рисовал он действительно профессионально. В конце концов, примерно через месяц наблюдений, он заметил маленького ничем не примечательного человечка с туго набитым портфелем, семенящего к двери иностранного посольства… Каким-то шестым чувством он мгновенно распознал в нем своего клиента. Дальше уже все было делом техники.

– Действительно, блестящая операция! – восхитился я. – Как же вам несказанно повезло, что вы общались с таким человеком.

– Да, Володя, собеседник, скажу тебе, он был потрясающий. После встречи с ним я понял, почему жены иностранных президентов, премьер-министров, послов и штабных офицеров готовы были не то что в постель, но и на край света за ним пойти. Конечно, он был по молодости фантастически красив, даже дьявольски красив. Но дело не только в этом. Он умел слушать и, главное, чувствовать собеседника. Пожалуй, только от первой жены я находил такой же отклик на свои мысли, чувства, эмоции. Как бы тебе это объяснить получше… Понимаешь, когда я с ним общался, я ощущал, что я ему действительно ИНТЕРЕСЕН как личность со всеми потрохами и тараканами. Он ведь мне тогда глаза открыл, сказав, что неинтересных людей не бывает. Каждый человек, говорил он, это уникальная история, которая может тебя сделать намного мудрей, если ты дашь себе труд ее прочесть.

– Андрей Андреевич, – воскликнул я, – я же теперь от вас не отстану, пока вы мне все про это не расскажете! Просто невероятно! Надо же, жены президентов... Хотел бы я знать какие...

– Он работал только с теми женщинами, чьи мужья имели доступ к информации, которая представляла интерес для нашей разведки, – засмеялся Андрей Андреевич. – Все остальное – цвет кожи, раса, внешние данные, возраст, не имело никакого значения. Это могла быть и скромная законная супруга зулусского вождя, и эпатажная любовница английского лорда. Главная задача в таких делах, как он говорил, чтобы ум всегда оставался холодным и не было никакой привязанности к очередной жертве. У него это легко получалось. Он ведь и свою красавицу жену заставил однажды выйти замуж за итальянского полковника, весьма достойного, кстати, человека, только потому, что тот имел доступ ко всем документам итальянского генштаба. Как он мне признался однажды, с ранней юности у него в сердце поселилась только одна женщина – Социалистическая Революция. Всю свою сознательную жизнь он преданно служил только ей одной и до самой смерти ни разу ей не изменил...

Андрей Андреевич на некоторое время замолчал, видимо, погрузившись во воспоминания. Мы закурили. Докурив сигарету, он продолжил говорить.

– Его посадили по ложному доносу в 1938 при Ежове, который ввел так называемые разнарядки по выявлению врагов народа. Лица, занимавшие ответственные посты, ежемесячно обязаны были выполнять план по выявлению вредителей и предателей. Кто не выполнял план, сам подвергался репрессиям. Только благодаря Берии эту адскую машину смерти наконец остановили. Быстролетову тоже пытались пришить дело об измене. Если бы он подписал все то, что от него тогда требовали, его бы немедленно расстреляли вместе со всеми, кто якобы входил в организованную им подпольную группу, работающую на одну иностранную державу. Но он держался. А ведь били и пытали его страшно. Следователь Соловьев, который вел его дело, переломал ему все пальцы и ребра, проткнул легкое, повыбивал все зубы. Потом его еще целых три года держали в абсолютной темноте в одиночке размером два метра на метр, где днем кровать поднималась и крепилась замком к стенке так, что ему, больному и разбитому пытками, даже прилечь не было физической возможности. Обычный человек не выдержал бы и малой доли того, что с ним делали...

Андрей Андреевич снова замолчал и задумался о чем-то своем. А я стал смотреть в окно, верхнюю половину которого стыдливо прикрывали легкие шелковые шторки из парашютной ткани. По местному уставу завешивать окна полностью было почему-то не положено.

– Андрей Андреевич, расскажите, если не секрет, как вы с ним встретились. Ведь у вас с ним такая огромная разница в возрасте...

– Это старая и долгая история, Володя, – ответил он. – Сейчас уже поздно. Давай, может быть, в другой раз, если еще когда-нибудь встретимся. Лучше я тебе расскажу одну занимательную историю про свою службу в Литве, раз уж мы с нее начали. Что-то потянуло меня на воспоминания молодости, – улыбнулся он.

Андрей Андреевич открыл стол и достал оттуда медную пуговицу от советского офицерского мундира.

– Вот с этой-то пуговицы тогда все и началось, – сказал он, протягивая ее мне.

Я внимательно на нее посмотрел. Пуговица как пуговица. До блеска начищенная. Только с одного края примерно на четверть на ней было хорошо заметно темное пятно. Оказалось, что как раз из-за пятнышка и случилась с ним вся эта, как выразился Андрей Андреевич, катавасия. Я позволю себе теперь начать повествование от лица самого Андрея Андреевича, чтобы попробовать хоть немного передать весь тот аромат и колорит, который я ощутил в его рассказе.

Рассказ подполковника ГРУ Андрея Андреевича о своей службе в Литве

Вскоре после окончания Рязанского десантного училища я в должности лейтенанта оказался на службе в Литве. Моя воинская часть располагалась неподалеку от одного уютного старинного городка, с невысокими домами с остроконечными черепичными крышами и брусчатыми мостовыми. После наших однотипных городов с их унылыми хрущевками и серыми девятиэтажками мне казалось, что я очутился в какой-то старой доброй сказке. Напротив нашего военного городка прямо за речкой располагалось крупное богатое село, где все главные улицы были асфальтированы. Каждое утро я видел, как пастухи гонят на сочные пастбища тучных коров, коз и барашков. Местные жители выглядели всегда очень опрятными. А на праздники так и вовсе наряжались в свои красивые национальные одежды: любо-дорого было смотреть. Невольно я сравнивал все это великолепие с нашими российскими деревушками и колхозами с их часто непролазными дорогами, невзрачными домишками и не всегда трезвыми обитателями. Впрочем, многие военные, давно служившие в гарнизоне, здесь умирали со скуки. По выходным или в отгулы пойти было особо некуда. Разве что в лес за грибами да порыбачить на речке. Холостые или те, кто не считал свои законные брачные узы к чему-то обязывающими, вовсю интересовались местными девушками. Я был в то время молод, не женат и горяч, поэтому, разумеется, в первую очередь интересовался отнюдь не рыбалкой. Расписанная по минутам и строчкам устава жизнь военного человека очень располагает к тому, чтобы время от времени искать отдушину в острых ощущениях. Душа военного человека не меньше чем у гражданского жаждет романтики и любви. Но в силу известных ограничений эта жажда у многих из нашей военной братии иногда накапливается до такой степени, что и думать ни о чем другом уже невозможно, кроме как о любовных романах и похождениях. Гражданским в этом плане, конечно, гораздо легче. Им не нужно стоять в караулах, нести дежурство или заниматься строевой подготовкой. Хоть каждый вечер можно приглашать свою девушку в кино и сидеть вместе с ней на лавочке, целуясь и лузгая семечки.

Если девушка не обращает внимания на гражданского ухажера, у того есть множество способов и хитрых уловок и, главное, досуга, чтобы повернуть в конце концов процесс в свою пользу. У военного же человека свободного времени в обрез. Это накладывает существенный отпечаток на стратегию и тактику всей военной кампании по привлечению внимания женского пола. И все же у военного человека есть одно огромное преимущество, благодаря которому он становится практически вне конкуренции в любом населенном пункте и в любой стране, – это его парадная форма. За свою жизнь я неоднократно убеждался в том, что она производит на молодых девушек просто магическое действие невероятной силы. Каюсь, в молодые годы я не раз проводил эксперименты, чтобы просто для себя лишний раз убедиться в нем. Однажды в Томске я даже продемонстрировал неотразимость формы своей близкой приятельнице.

В один прекрасный теплый летний день мы гуляли с ней по центру этого удивительно красивого и уютного сибирского города. Я был в парадном кителе и чисто выбрит, за исключением усов, которые обладали дипломатической неприкосновенностью от любых посягательств на существование. Время от времени мимо нас проходили молодые девушки и бросали на меня восхищенные взгляды. Разумеется, это не могло ускользнуть от моей приятельницы, которая мне тогда сказала:

– Знаешь, Андрей, я бы очень не хотела быть твоей женой. С ума бы сошла от ревности...

– Не сошла бы, – говорю. – Я бы просто пореже одевал свою парадную форму, чтобы не рушить наше совместное счастье. Понимаешь, вы, девушки, сами не отдаете себе отчета в простой вещи: вам больше нравится офицерский мундир, а не то, что находится в нем. Хочешь на спор. Я сейчас познакомлюсь с любой из девушек, которые есть в ближайшем квартале, и приглашу ее на свидание сегодня же вечером.

Моя приятельница засмеялась.

– Ловлю тебя на слове. Давай спорить. Только не знаю на что…

Я посмотрел на нее оценивающим взглядом. Она была очень хороша собой, и я знал, что ей нравлюсь. А если... Но я отогнал от себя лукавые мысли. Этот случай относился к тем, когда нельзя было даже и думать об идущем прямо в руки чудесном романтическом приключении. Она встречалась с моим близким другом. Поэтому я предложил поспорить на шоколадку.

– Фу, какой ты скучный, – засмеялась она, впрочем, легко согласившись. – Ну теперь держись! На легкую победу даже не надейся.

И она стала тщательно и со вкусом выбирать мою будущую жертву. Мы зашли в местный ботанический сад, полный гуляющей молодежи. Одинокие девушки даже и не рассматривались – она решила действовать наверняка и утереть мне нос. Наконец, выбор был сделан. Это оказалась юная особа, надо сказать, совершенно не в моем вкусе, одетая по последней моде, на длинных каблучках и вся увешанная побрякушками. Топ-модель, а не человек. Ее сопровождал одетый с иголочки паренек с таким надменным видом, что мама не горюй. Спроси такого, который час, он сделает вид, что не расслышал и пройдет мимо, всем своим видом показывая, что тебя для него не существует. Меня от таких, честно говоря, тошнит. Даже не знаю, о чем думала моя приятельница, когда выбрала эту парочку. Наверное, она решила, что дамочка, судя по прикиду, ведется исключительно на пижонистых мажоров с тугими кошельками. Ерунда это все. Советскому офицеру в парадном мундире и с хорошей выправкой никогда не сможет составить конкуренцию ни один богатый клиент пусть даже самого раскрученного на свете кутюрье.

– Что же, – говорю, – начинаю действовать. Сколько ты даешь мне времени?

– Даже не знаю, – она явно растерялась от такого вопроса. – Хочешь сказать, что если я дам тебе минуту, ты управишься?

– Слушай, – говорю, – мы в училище на утреннем подъеме за это время успевали вскочить, облачиться в форму одежды номер два, спуститься со второго этажа и выстроиться перед казармой. А тут такое плевое дело. Правда, этого типа потом увезут отдыхать в ближайшее челюстно-лицевое отделение, но гарантирую тебе, что перед тем, как меня поймают и посадят в СИЗО, его баба успеет прийти ко мне на свидание возле фонтана.

– Нет, – запротестовала она, – давай без жертв. Даю тебе целых полчаса. И чтобы все было тихо и мирно.

– Заметано, – говорю. – Теперь держись все время позади парочки и просто наблюдай.

Сказав это, я сразу свернул на боковую аллею. Для начала мне нужно было встретиться с моей жертвой глазами. Скоро, быстрым шагом зайдя далеко вперед, я вновь вернулся на главную аллею и пошел уже в обратную сторону навстречу будущей добыче. Незнакомка оживленно переговаривалась со своим спутником и, увлеченная беседой, совершенно не смотрела по сторонам. И все же мой офицерский китель слишком выделялся на общем фоне, чтобы можно было вот так вот просто пройти мимо и совсем уж не обратить на него внимания. Девушка чисто машинально метнула на меня быстрый равнодушный взгляд. Точно таким же взглядом пешеходы и водители обычно окидывают мчащуюся куда-то пожарную машину или карету скорой помощи. Собственно, для начала мне ничего больше было и не нужно. Я встретился глазами со своей приятельницей. Она скорчила мне язвительную рожицу: «Мол, что, съел, не очень-то ты ей и нужен».

«Ничего-ничего, – подумал я. – В этом вашем провинциальном Томске еще даже не вечер».

Я снова свернул на боковую аллею и через пару минут опять вышел навстречу прогуливавшейся парочке. Второй заход даже превзошел мои ожидания. Девушка заметила меня уже издали и стала внимательно разглядывать. Я резко сбавил шаг. Настал самый ответственный момент, который должен был все решить. Мы сблизились, и наши с ней взгляды встретились. Я не крупный специалист по части женской психологии, но одно знаю наверняка: ни с чем на свете нельзя спутать взгляд одинокой женщины, ищущей в огромной людской толпе своего единственного и родного человека. И я поймал на себе именно такой взгляд, изучающий и очень серьезный. Мы шли, смотря в глаза друг в другу все время, пока не разминулись. Тогда я остановился, развернулся и не спеша последовал за ними. Думаю, что девушка это заметила, потому что уже через несколько секунд она повернула голову, будто бы для того, чтобы поправить волосы. На какой-то миг наши взгляды снова пересеклись.

Девушка и ее спутник продолжали идти по центральной аллее ботанического сада, но уже гораздо медленнее. Я шел за ними чуть сзади и сверлил ее взглядом. Уверен, она чувствовала его затылком.

Вскоре девушка остановилась возле свободной скамеечки, и они с молодым человеком сели на нее. Я тоже тогда остановился, сел на пустующую лавочку на противоположной стороне и принялся за ними наблюдать. Спутник моей незнакомки о чем-то оживленно трепался, но она его уже почти не слушала и лишь рассеянно иногда что-то отвечала. Взгляды, которые она бросала на меня, становились все более и более долгими. В подобных своих экспериментах, неоднократно проводимых мною в разных городах, куда бросала меня служба, я еще никогда не заходил дальше, чем сейчас. Что бы и кто бы про меня ни думал, в глубине души я был робкий и стеснительный парень. И уж точно не ловелас. Никогда в жизни я не обманул бы человека, который бы мне доверился, тем более, если этот человек – женщина. Мне важно было лишний раз убедиться, что в нужную минуту я смогу не сробеть и познакомиться однажды с той единственной, кто придется мне по сердцу и с кем я готов буду прожить вместе всю жизнь. А если на тот момент у нее будет другой парень или даже муж, я должен быть в состоянии ее отбить. Но этот случай был особый. Я не собирался проигрывать спор своей приятельнице, которая мне, откровенно говоря, сильно тогда запала в душу. И лишь тот факт, что она являлась подругой моего очень близкого друга, удерживал меня от посягательств на ее сердце. Друзьями не раскидываются.

Итак, я сидел на лавочке и обдумывал план дальнейших действий. У меня оставалось еще минут десять, поэтому можно было не торопиться и спокойно принять правильное решение. И я его принял. Поскольку самый надежный вариант с мордобитием полностью исключался, самым разумным в этой ситуации было не гнать волну, а набраться терпения и ждать развития событий. Жизнь показала мою правоту. Мимо нас по аллее шла семейная пара с детьми, которые ели мороженое. Моя незнакомка что-то быстро сказала своему спутнику и показала рукой на детей. Тот нехотя поднялся и подошел к семейству. Я расслышал, как он справлялся у них, где находится киоск с мороженым. Ему объяснили, и он направился за пломбиром.

«А ты, однако, умница. Отличный ход», – подумал я про девушку, намереваясь подняться с лавки, чтобы к ней подсесть. Но делать этого не пришлось, потому что моя топ-модель уже сама шла ко мне...

– Простите, можно я ненадолго к вам присяду, – сказала она, подойдя.

Я чуть подвинулся, приглашая ее сесть. Признаюсь, мне очень импонировала такая смелость, в которой, по сути, не было ни капли распущенности и легкомыслия. Эта девушка хорошо знала, что ей нужно, и не боялась проявить инициативу тогда, когда считала необходимым. Я точно знаю, что далеко не все мужчины на это способны. Мы познакомились и разговорились. Когда моя приятельница подсела на край нашей скамейки, мы уже вовсю договаривались о свидании поздно вечером в парке возле фонтана. Дело было сделано.

– Ну все, мне пора, – сказал я, резко поднимаясь со скамейки; кивнул своей приятельнице, и мы с ней пошли к выходу. При этом я старательно отводил глаза, чтобы не встретиться взглядом с жертвой моего легкомысленного спора.

– Ты выиграл, – сказала она мне, когда мы отошли чуть подальше. – Честно говоря, я уже сильно жалею, что ввязала тебя в это. Видел бы ты ее лицо... Ладно уж, дон Андре, пошли. Куплю я тебе твою шоколадку.

Я рассказал эту историю вовсе не для того, чтобы похвастаться своими успехами у девушек, а чтобы показать присущее мне тогда трепетное отношение к офицерскому мундиру. В каком-то смысле мой парадный мундир был неотъемлемой частью меня самого, и от его внешнего состояния тогда напрямую зависело мое душевное равновесие. Я буквально сдувал с него пылинки. На этот счет у меня был заведен строжайший порядок. Раз в неделю, когда выдавался выходной день, я начинал утро с того, что доставал из шкафа свой парадный костюм, вешал его на крючок и тщательнейшим образом рассматривал. Потом вне какой-либо зависимости от наличия на нем посторонних частиц из тумбочки извлекался целый арсенал специальных щеточек, которыми я по собственной методике производил чистку. Для меня этот процесс имел такое же важное значение, как медитация для какого-нибудь тибетского монаха. Я не просто счищал пылинки с костюма, я приводил себя таким вот незамысловатым образом в гармоничное состояние. Мои мысли успокаивались, появлялась уверенность в себе и в завтрашнем дне. В подобном поведении, если подумать, нет ничего необычного и тем более предосудительного. Оно свойственно представителям многочисленных военных и гражданских профессий. Когда перед вылетом летчик в обязательном порядке обходит свой истребитель и похлопывает его по различным частям, в этом, конечно, есть доля суеверия, но лишь малая доля. Самолету, возможно, абсолютно все равно, похлопали его по-дружески перед вылетом или нет, но для пилота такая китайская церемония имеет цену золота. Иначе он будет чувствовать себя в воздухе чуть менее уверенно, а в экстренной ситуации любая мелочь может иметь роковые последствия. Вот и у меня душа была бы не на месте, если бы я не производил еженедельную чистку своего парадного облачения. Да, я забыл упомянуть еще про туфли, которые надевал исключительно с парадным костюмом. Многие не считают нужным следить за чистотой обуви, полагая, что на нее все равно никто не смотрит. Те, кто так думает, заблуждаются самым глубочайшим образом. Большинство девушек на обувь обращают пристальное внимание. Одна моя приятельница призналась мне однажды, что никогда не познакомится с парнем, который не следит за чистотой своих ботинок. Разумеется, и туфли, как неотъемлемая и важная часть моего парадного гардероба, подвергались точно такому же тщательному обслуживанию, как и все остальное; и, пожалуй, они заслуживают того, чтобы рассказать о них отдельно.

В части вместе со мной служил мой близкий друг. В одно прекрасное утро он зашел ко мне в комнату и попросил одолжить ему на сутки мои парадные ботинки, потому что его собственные были не в порядке, а ему предстояло первое свидание с девушкой. После примерки выяснилось, что они ему на размер малы, но он решил, что как-нибудь вытерпит, и забрал их с собой. На следующий день он мне их вернул обратно и в придачу подарил бутылку моего любимого красного сухого вина. Лицо у него просто светилось от счастья, и он сказал, что исключительно благодаря обуви вчера был самый лучший день в его жизни. Я не придал словам друга никакого значения, приняв за шутку. Но после этого он стал постоянно просить у меня те же самые туфли на все важные совещания и встречи, какие у него только были. Каждый раз он возвращал мне обувь чрезвычайно довольный и неизменно приносил в подарок бутылку вина. Надо сказать, что по службе он продвигался довольно стремительно и имел большой вес в глазах начальства. Я решил, что мои ботинки – это для него своего рода счастливый талисман, который всегда берут с собой на важные встречи. Я даже хотел однажды ему их подарить, но, к моему удивлению, он наотрез отказался. Тем не менее брать мою обувь он продолжал регулярно. И вот однажды я имел возможность воочию убедиться, как работает этот его магический талисман в реальной жизни.

Дело было так. В числе небольшого числа офицеров мы с моим другом стали участниками одного совещания, по легенде – обычного дежурного отчетного мероприятия. Но в действительности повод был куда более серьезный. Ожидался скорый приезд проверяющей комиссии из военной прокуратуры. Не хочу сейчас вдаваться в подробности, скажу только, что кто-то из московских паркетных генералов решил наложить руку на бизнес наших местных военных и натравил на нас надзорные органы. Грешков, которые водились за душой наших командиров, было предостаточно. Руководство в пожарном порядке решало, как спасти свои задницы. Неправильное решение привело бы к необратимой отставке высоких чинов и сильному геморрою для всех остальных – вроде проверяющей комиссии из Москвы и других бессчетных проверок. Лично для моего друга под угрозой оказалось присвоение ему очередного звания майора. Разумеется, он пришел за моими парадными ботинками. Совещание затянулось. Ситуация казалась совершенно безвыходной. И тут я краем глаза заметил мелькнувшую на лице моего друга гримасу дикой боли. Находиться долгое время в ботинках, которые малы тебе на размер, это сродни пытке, практиковавшейся средневековой инквизицией («испанский башмак» – кажется, так она называлась). Потом его лицо приняло необыкновенно волевое выражение, а взгляд стал просто стальным. Спустя некоторое время он попросил слово и предложил гениальную по своей изящности многоходовку, которая если и не снимала до конца проблему, то гарантировано отодвигала кризис на далекое будущее. Начальство было на седьмом небе от счастья и разве что не мочилось под себя горячим кипятком. Собрание быстро свернули. После этого случая я понял, в чем крылся секрет успешного свидания моего друга с запавшей ему в душу девушкой, ставшей впоследствии его женой. Человеку с таким волевым выражением лица и скоростью принятия правильных решений без всякой опаски не то что жизнь, целую страну можно доверить.

Думаю, мой друг однажды станет президентом, если, конечно, захочет. Ну а пока он нашел свое место в генштабе. Сейчас он один из тех, о ком абсолютно ничего не пишут в прессе, но кто принимает ключевые решения, от которых зависит международная обстановка. За моими ботинками он, однако, регулярно продолжает приходить, точнее, прилетать. Благо служебное положение позволяет ему это делать с комфортом и бесплатно. Последний раз, правда, он не смог отправиться ко мне за ними лично, поэтому прислал своего курьера. В мире происходил какой-то серьезный кризис, и мой друг должен был неотлучно находиться при министре обороны. В Новосибирск за ботинками и обратно его посыльный добирался на сверхзвуковом истребителе с несколькими дозаправками в воздухе. Но возвращал обувь друг сам лично, как обычно, в придачу с неизменной бутылкой красного сухого вина; в тот раз это оказалось «Телиани». Судя по его уставшим глазам, кризис был нешуточный. У меня есть некоторые основания подозревать, что дело пахло даже Третьей мировой. Поэтому без всякой ложной скромности могу считать, что человечество кое в чем мне весьма обязано.

Пожалуй, я уже достаточно рассказал об отношении к своему парадному мундиру, и теперь можно, наконец, приступить непосредственно к самой истории, которую я тебе обещал поведать.

Как я уже успел упомянуть, один день в неделю я в обязательном порядке посвящал его чистке. Так было и в ту памятную субботу, когда я, бережно достав из шкафа мундир и повесив его на крючок, заметил вдруг на второй по счету, если смотреть от воротника, пуговице темное пятнышко. Признаться, в первое мгновение я даже обрадовался, поскольку в этот раз чистка костюма перестала быть для меня чисто ритуальным действом. Я не спеша подошел к тумбочке возле кровати, нашел в верхнем ящичке специальную замшевую тряпочку, которой обычно начищал пряжку от ремня, и вдумчиво начал тереть этой тряпочкой пуговицу. Примерно через минуту я решил оценить результаты своих усилий. К моему удивлению, пятнышко никуда не исчезло. Более того, на хорошо очищенном блестящем металле оно стало выделяться гораздо четче прежнего. От досады я даже присвистнул. Немного поразмыслив, я выдавил на тряпочку крошечную капельку зубной пасты и продолжил свои старания, не особо, впрочем, рассчитывая на результат.

«Ах, если бы у меня не кончилась паста ГОИ», – с горечью думал я. Но, увы, паста ГОИ у меня уже давно закончилась и пополнить ей свои запасы казалось решительно невозможным. Как выяснилось, в этой пресловутой «витрине Советского Союза» проще было купить подержанный мерседес, чем обзавестись столь необходимой в нашем военном хозяйстве вещью. Вот одна из наиболее веских причин, почему я никогда не жалел о том, что мне очень скоро пришлось покинуть этот во всех других отношениях весьма благополучный край. То, чего в какой-нибудь задрипанной сибирской тьмутаракани было полно как грязи, здесь ценилось на вес золота. Среди сослуживцев я нашел немало друзей и хороших приятелей, но можно посчитать на пальцах одной руки тех, кто мог со мной поделиться этой драгоценностью. Причем я отлично знал, что сам-то ни с кем бы не стал ею делиться, будь она у мне в наличии.

Аккуратно смыв остатки зубной пасты, я убедился, что никакого эффекта от нее не было: огромное темное пятно по-прежнему красовалось на маленькой медной пуговице, расположенной, как назло, на самом видном месте парадного кителя. Позарез нужна была паста ГОИ. Я горестно вздохнул и пошел побираться по своим друзьям и коллегам. Разумеется, никто мне ее не дал. Глупо было даже рассчитывать. При этом все как один из тех, к кому я обращался, советовали мне пойти к Хохлу. Мол, у него-то такого добра в избытке. Но это я и сам хорошо знал. И еще я знал, что Хохол никогда никому ни в чем не откажет, но предложит сыграть с ним сначала в шахматы. Он вообще-то отличный мужик. Если бы не его страсть к шахматам – цены бы ему не было. Но тут прямо беда. Играет он, надо сказать, так себе, но над каждым ходом может размышлять часами. Я думаю, он бы даже Фишера легко сделал, если бы тот рискнул сыграть с ним партейку. Взял бы измором. Играть на время Хохла, разумеется, не заставишь. Страшно упертый в этом плане человек. Самое смешное, что к хохлам-то он сам не имеет ни малейшего отношения. Он узбек с Намангана. И пока к нему не пристала кличка Хохол, мы все звали его просто Жора.

Жора-обжора... Мы были еще курсантами, когда нам однажды пришлось почти неделю ехать в поезде Москва – Владивосток. Наш взвод занимал весь вагон с купе. Отрывались, конечно, по полной. Играли в карты, пили водку, травили анекдоты. Жора тогда еще был правоверным мусульманином и спиртного в рот не брал. Поиграть с нами в карты религия ему тоже не позволяла, хотя и страшно хотелось: человек он был азартный. Тогда-то он с горя и подсел на свои шахматы. Первое время мы его активно зазывали в нашу гулящую компанию, но потом бросили это пустое дело, т. к. на все наши потуги он назидательно приводил занудные суры из Корана, из которых следовало, что не видать нам на том свете юных девственниц как своих ушей. Поэтому всю долгую поездку он просидел большей частью в полном одиночестве, пока мы весело резались в карты в соседних купе. Только по вечерам, когда мы садились петь под гитару, он все же присоединялся к нам, и тогда мы просили его спеть «Наманганские яблоки». У меня до сих пор сердце сладко замирает, когда я вспоминаю, как проникновенно он пел эту чудесную песню.

Путешествие прошло бы совсем отлично, если бы на четвертый день пути у нас у всех не закончились деньги и продукты. Ехать оставалось еще двое суток, а в желудках было пусто. Единственное, что немного спасало – это сало, которое мне родители подкинули, когда мы проезжали Новосибирск. А нашему Жоре, с которым я ехал в одном купе, пришлось совсем худо. Как правоверный мусульманин сало он на дух не переносил. Говорил, что есть свиное сало – это страшный грех, и что он лично никогда в жизни в рот его не возьмет. «Ну грех так грех, нам же лучше, что больше достанется», – решили мы. На пятый день пути несколько часов кряду мы ехали вдоль казавшегося бесконечным Байкала, как обычно, резались в карты и жевали мое сало. Когда оно у нас закончилось, я отправился к себе в купе, где никого, кроме Жоры, не было, за новой порцией. Открыв дверь, я увидел жующую физиономию Жоры. Он активно двигал челюстями, не обращая на меня никакого внимания. Я же пялился на него, не веря своим глазам.

– Жора, что ты ешь? У нас же, кроме сала, вроде бы ничего не оставалось, – спросил я.

– Так я и ем твое сало, – ответил Жора, как будто бы в этом не было ничего особенного.

– Но как же так, ведь ты же сам говорил, что свинья – нечистое животное и что есть сало для мусульманина это страшный грех...

– А, ничего. В армии все можно. Аллах простит, – отмахнулся он.

Мы все еще долго потом над этим потешались, повторяя по поводу и без повода быстро ставшую крылатой фразу: «Ничего-ничего. В армии все можно. Аллах простит». С того времени и пристала к нашему Жоре кличка Хохол. Как на мой взгляд, совершенно не к месту.

Между тем в поисках необходимой мне как воздух спасительной пасте ГОИ ноги сами вели меня к двери комнаты, где жил Хохол. Когда я вошел к нему, то морально уже был готов к неизбежному.

– Привет, старик. Не хочешь ли ты перекинуться со мной в партейку?

– Андрей-жон, заходи, дорогой, гостем будешь. – Он явно обрадовался свалившейся на него удаче и бросился доставать шахматную доску.

– Только давай играть на интерес, – сказал я.

Он удивленно на меня уставился.

– Какой такой интерес?

– Мне нужно немного пасты ГОИ, – говорю я без обиняков.

– Не дам, – мрачно сказал Жора. – Прости, друг, что хочешь проси, но только не это. Самому надо.

Я только махнул с досадой рукой и молча вышел. Настроение у меня было хуже некуда. Вернувшись к себе, я стал обдумывать сложившуюся ситуацию. На этот день у меня были намерения совершить вылазку в город в парадном костюме, чтобы попробовать завести знакомство с какой-нибудь девушкой. И я решил не отказываться от своих планов. «По дороге найду какую-нибудь автомастерскую, – думал я. – Не может быть, чтобы у них не было никаких чистящих средств. Не зубным же порошком, в самом деле, они полируют кузовные детали...».

Скоро я уже топал по направлению в город в полном парадном облачении. Погода была по-августовски теплой; ласково пригревало солнышко; щебетали птички. Благодать! На какое-то время я даже забыл о злосчастной пуговице и шел, наслаждаясь утренней свежестью. От нашей части до города было километров пять. Можно было дождаться автобуса или поймать попутку. Но мне захотелось прогуляться. Чтобы немного срезать путь, я свернул на хорошо знакомую мне протоптанную тропинку, которая вела через лес. Свободного времени еще хватало, а в лесу было так хорошо, что возникало сомнение, а стоит ли вообще идти в город. Я резко замедлил шаг, отбросил прочь все мысли и погрузился в чистое созерцание. Вдруг сзади меня догнали звуки веселой девичьей песни. Песня была на литовском. Голосок звонкий и чистый, просто бальзам на душу. Я уже начал мысленно выстраивать свой будущий диалог при знакомстве, как внезапная мысль о том, что девушка увидит на моем безупречном офицерском мундире изуродованную пуговицу, заставила меня покрыться испариной. Точно ошпаренный, сам не соображая, что вытворяю, я бросился с тропинки за ближайшие деревья и кусты. Несмотря на весь этот идиотизм, здоровое мужское любопытство меня не покинуло. Оставаясь невидимым, я принялся следить за тропинкой и скоро уже во всей красе мог наблюдать обладательницу очаровательного голоса. В паре метров от меня показалась девушка на вид лет двадцати в легком белом платье и с пустой авоськой в руках. Явно она была дочерью одного из местных фермеров, которая, как и я, направлялась в город по каким-то своим делам. Я успел разглядеть приятное белое личико с обильным роем веснушек и плотно сбитую высокую фигуру. Но, по сути, все это являлось не таким уж важным. Имелись в ней еще тысячи каких-то мимолетных совершенно неуловимых и невыразимых особенностей, которые мгновенно и без остатка покорили мое мужское сердце. Я дал себе слово, что потом разыщу ее во что бы то ни стало.

Вернувшись на тропинку, я стал размышлять, что это вообще было. Чтобы вот так вот из-за какой-то гребаной пуговицы очумело прятаться от девушки в кустах, нужно быть настоящим психом. Если раньше все мои пляски с бубном вокруг собственного мундира казались мне совершенно нормальными, то теперь закрались естественные сомнения, в здравом ли я уме. Я наконец осознал, что мне требуется посторонняя помощь, потому что самому правильно разобраться в том, псих ты или нет, совершенно невозможно. Это сейчас полно всяких психотерапевтов, которые, если повезет найти действительно толкового, могут помочь. Но тогда единственным человеком, к кому бы я мог обратиться за помощью, являлся Зомби, наш замполит. Разумеется, настоящее имя замполита было другим, но за глаза все звали его исключительно так, в том числе и начальство. Замполит наш служил хорошей иллюстрацией того, что бывает с человеком, слишком много говорящим на одну и ту же тему. В гражданской жизни таких тоже полно. Самый живой пример – люди, занимающиеся сетевым маркетингом. Им, несчастным, чтобы выстроить хоть сколько-нибудь прибыльную сеть, приходится по полсотни раз на дню произносить одну и ту же пламенную речь. Примерно после года этого активного образа жизни в мозге у человека что-то переключается и все его мышление входит в одно и то же русло, из которого самостоятельно выбраться уже практически невозможно. Попробуйте поговорить с ним о чем угодно – хоть о погоде. Не пройдет и минуты, как беседа плавно перетечет на тему целебных свойств какого-нибудь «Герболайфа» или другой ему подобной хрени и баснословных заработков, которые тебя ждут, если ты захочешь стать адептом секты ее распространителей. Та же история произошла и с нашим замполитом. На свою беду, он чересчур ответственно относился к служебным обязанностям, поэтому посчитал долгом основательно изучить труды всех классиков марксизма и ленинизма, причем на языках оригиналов. Дополнительно он штудировал материалы всех съездов КПСС, за исключением последнего сталинского по-настоящему триумфального XIX съезда. И то лишь потому, что все упоминания о нем были тщательно вымараны из советской истории в силу известных обстоятельств… Кроме того, он регулярно конспектировал все центральные советские газеты. В нашем офицерском сортире мне частенько попадались страницы из какой-нибудь «Правды» или «Известий» с многочисленными карандашными пометками и жирно подчеркнутыми строками передовиц. Эти газеты неизменно попадали туда из Ленинской комнаты, где их от корки и до корки с карандашом в руках штудировал Зомби. Раз в неделю он проводил в нашей части часовую политинформацию, которая, если честно, больше походила на церковную проповедь. По большому счету от приходского батюшки его отличали только форма одежды и набор священных канонических текстов, на которые принято ссылаться, когда требуется открыть глаза своей пастве на истинное положение дел. Кроме еженедельных собраний и текущей работы в ротах, у него были регулярные приемные часы, где он принимал всех, кто желал ему исповедоваться. Шутки шутками, но от желающих не было отбоя. У этого одержимого коммунистической идеологией человека существовал уникальный дар вправлять людям мозги на место и помогать выпутываться из самых сложных психологических ситуаций. Поскольку он свято верил в основы исторического материализма и в мудрость его гениальных апостолов, то ответы на любые вопросы, касающиеся психологических проблем, по его мнению, можно было легко найти в соответствующих книгах и статьях. От пришедшего к нему на прием пациента в обязательном порядке требовалось только одно: четко и без соплей сформулировать источник своих внутренних страданий. Любую фальшь и лицемерие Зомби пресекал в самом зародыше. Обычно, после того как с его помощью удавалось правильно сформулировать основную причину насущной проблемы, необходимое решение в рамках кодекса строителя коммунизма и просто элементарной порядочности и здравомыслия напрашивалось само собой. Но в особо сложных случаях он прибегал к методу, похожему на гадание по «Книге Мертвых». Со словами «Давайте-ка, товарищ имярек, попробуем найти ответ на вашу проблему у тех, кто был поумнее нас с вами» он подходил к большому стеллажу, где ровными рядами стояли труды Маркса, Ленина, Энгельса, Луначарского, Плеханова и других, не столь известных, исторических личностей; брал первую попавшуюся под руку книгу и открывал ее на случайной странице, которую тут же зачитывал вслух целиком. Чудесным образом зачитываемый текст содержал в себе как окончательный диагноз, так и необходимый рецепт лечения. Кроме Зомби, повторить такой фокус не удавалось еще никому. Наверное, ему действительно помогали какие-то прокоммунистически настроенные загробные духи.

Слухи о нашем Зомби в конце концов достигли высоких кабинетов в Москве. Там пришли в настоящее бешенство. Нельзя было позволить, чтобы в образцовой советской воинской части замполитом работал человек с несуразной кличкой, занимающийся к тому же каким-то средневековым гаданием по книгам основоположников марксизма и ленинизма. Потребовали немедленно его уволить. Но наше начальство, хорошо знакомое с ситуацией, встало на дыбы. В качестве неопровержимых аргументов приводился тот факт, что наша часть считалась лучшей во всем Западном округе по воинской и моральной подготовке, и непосредственным виновником этого был не кто иной, как пресловутый Зомби. Завязалась оживленная дискуссия. В служебных документах и письмах кличка Зомби стала мелькать с пугающей частотой и употреблялась гораздо чаще, чем его настоящие имя и фамилия. Чтобы наконец покончить со всем этим сюром, замполита вызвали в Москву на ковер к главным партийным идеологам того времени. Разгневанные политработники высшего уровня решили устроить ему допрос по полной программе, чтобы выявить в нем хорошо замаскированного врага советского строя. Но только в этот раз они не на того напали. Играючи отбившись от первой плохо продуманной лобовой атаки, наш Зомби начал извергать из себя такое обилие цитат классиков и излагать такие бескомпромиссные взгляды на ситуацию с политической грамотностью в Советских Вооруженных Силах, что его постарались как можно скорее выдворить обратно по месту службы, потому как было совершенно очевидно, что увольнять Зомби совершенно не за что, а слушать, как тебе в глаза говорят неприкрытую фиговыми листиками голую правду, желающих на свете очень мало.

Итак, я твердо решил записаться к нашему Зомби на прием в ближайшее свободное время, а пока продолжил свое путешествие. После того как в двух шагах от меня, прячущегося позорно в кустах, прошла, быть может, девушка моей мечты, искать новых приключений в городе мне совершенно расхотелось. Но зайти в автомастерскую за каким-нибудь чистящим средством я все же решил. В городе я старался держаться подальше от прохожих, которых, к моему счастью, в это утро выходного дня было не так много. Когда попадалась особо оживленная улица, я сворачивал с нее и пробирался дворами. Мрачные мысли о потемневшей пуговице на моем в остальных отношениях безупречном кителе стали одолевать меня с новой силой. Но к гамме этих тревожных чувств теперь неожиданно начали примешиваться совсем другие нотки. Где-то далеко на заднем тускло освещенном фоне сознания проносились отрезвляющие и полные мудрой правды жизни голоса:

– Андрюха, ты долбаный придурок, – орал изо всех сил один голос.

– Андрей, дружище, твой мундир безусловно прекрасен; но это всего лишь шмотки, которые не делают тебя ни лучше, ни хуже, – успокаивал второй голос.

– Тебе не должно быть никакого дела до того, что и кто о тебе подумает, –назидал третий.

– Товарищ лейтенант, – сурово говорил четвертый голос, смутно мне напоминающий нашего Зомби, – вы хотите сказать, что ваша страсть к опрятности зашла слишком далеко и у вас на этой почве уже развился психоз? Как коммунист коммунисту я должен заявить, что такое поведение недостойно советского человека. Советский офицер обязан следить за чистотой своей одежды, но не более того и в разумных пределах. Даже не знаю, как вам помочь, потому что первый раз сталкиваюсь с таким тяжелым случаем. А давайте посмотрим, нет ли чего-нибудь по этому поводу в трудах товарища Ленина. Ну да, вот оно самое, черным по белому: «Жениться тебе надо, барин!».

Из этого полубредового состояния меня неожиданно вывел звонкий девичий голос, который как гром среди ясного неба прозвучал прямо над моей головой:

– Мужчина, я вас боюсь!

Я остановился как вкопанный и поднял голову. На балконе второго этажа дома, вдоль которого я в тот момент шел, стояли две девушки. В одной из них я мгновенно узнал свою лесную незнакомку; рядом с ней стояла ее подруга – она со смехом о чем-то громко рассказывала. Грешным делом, я сразу подумал, что она заметила мою злосчастную пуговицу. Машинально я схватился за нее, чтобы не продолжать позориться на весь белый свет. Конечно, я понимал, что это глупо и маловероятно, что пуговицу можно разглядеть без бинокля с такой высоты, но никаких более разумных объяснений у меня не было. Ведь на самом деле, что во мне еще может быть такого уж страшного? Или я ослышался?

– Девушка, – громко крикнул я, – пожалуйста, еще раз повторите. Я вас плохо понял.

Веселая девушка перегнулась через балкон, помахала мне рукой и закричала на всю улицу:

– Мужчина, я вас боюсь!

– Чем же я вас так напугал, уважаемая? – с искренним удивлением спрашиваю я, задирая голову.

– Я боюсь, что вы меня изнасилуете, – кричит она мне вниз и еще больше смеется.

– Как же я смогу? Вы же вон как высоко…

– А я сейчас спущусь! – крикнула она в ответ, еще пуще засмеялась, и они с подругой скрылись с балкона.

Я остался стоять на тротуаре в полной прострации. Мои мысли смешались. Я ничего уже не понимал. Даже не знаю, сколько я так простоял. Возможно, не меньше часа. В конце концов мои мысли стали приходить в порядок, и я даже вспомнил, что есть такой анекдот, и, скорее всего, эта веселая девица его громко рассказывала. А я как раз проходил под тем балконом и по дурацкой привычке все принимать на свой счет решил, что ее слова относятся ко мне. Осознав наконец весь идиотизм положения, в которое попал, я решил уже было немедленно покинуть место, где так позорно опростоволосился, но не успел. Дверь подъезда открылась и оттуда выпорхнула моя лесная певунья. Увидев меня, она оторопела от неожиданности:

– Ой, так вы еще здесь. Вы что же, правда подумали... – пролепетала она и мгновенно покрылась густым румянцем.

Я в свою очередь смутился не меньше, чем она. К огромной радости снова встретить эту чудесную девушку примешивался страх, что она может подумать обо мне хуже, чем я есть на самом деле. От большого нервного напряжения я стал лихорадочно вертеть пуговицу на кителе и – о ужас! – она оторвалась… В этот момент в глазах у меня все потемнело; волна гнева и ярости накрыла меня всего с головой, а с губ невольно сорвалось такое изощренное трехэтажное матерное ругательство, на которое я только тогда был способен. «Ну вот, теперь точно все – твоя репутация погибла бесповоротно и окончательно», – подумал я и уже собирался ретироваться, когда услышал ее приятный, с хорошо заметным литовским акцентом голос:

– Простите, я очень плохо понимаю по-русски. У вас, кажется, какие-то неприятности?

Я молча показал ей на безобразно торчащие из кителя нитки на месте оторванной в хлам пуговицы. Показывать ей еще и саму пуговицу с красовавшимся на ней темным пятном я, разумеется, не решился. Она понимающе цокнула язычком и предложила сходить вместе в военторг, где можно будет купить и новую пуговицу, и нитку с иголкой. Она даже предложила мне помощь в том, чтобы ее надежно пришить. Я с радостью согласился. И мы пошли в военторг, который располагался через пару кварталов от этого места. Пока все складывалось совсем неплохо. Единственное, что теперь меня сильно терзало, так это то, почему я сам сразу же не догадался выбросить к чертям собачьим свою потемневшую пуговицу и пришить на ее месте новую вместо всех мучений с поисками пасты ГОИ. «Пожалуй, на прием к Зомби нужно будет записаться без очереди, потому как случай явно очень тяжелый», – подумал я.

Тем временем мы уже свернули на улочку, где находился нужный нам магазинчик. И тут я увидел людей в военной форме с красными погонами внутренних войск, которые шли нам навстречу. Мысль о том, что меня, офицера ВДВ, какие-то красноперые увидят в парадном кителе, где на самом видном месте вместо пуговицы безобразно торчат нитки, едва не повергла меня в панику. Решение пришло мгновенно. Я схватил в железные объятья спутницу, мертвой хваткой прижал ее к груди, надежно скрыв таким образом от посторонних глаз свой позор, и впился в ее губы. От неожиданности она даже не успела вскрикнуть, а уж вырваться из моих объятий ей можно было и не мечтать. Поскольку думать о том, как поправить репутацию в глазах девушки уже не имело смысла, а второго такого случая мне явно не должно было никогда представиться, то, каюсь, я решил выжать из этого поцелуя по максимуму все, чего лишался в будущем. Всеми своими фибрами я впитывал тепло ее нежных губ, трепет ее юного тела. Давно уже прошли мимо нас военные, потом прошла еще куча всякого народу, а я все не мог насытиться этим бесконечным и сладким, как цветочный нектар, поцелуем. Наконец, я ее отпустил.

Она стояла передо мной с опущенными ресницами. На ее щеках полыхал румянец. На губах была едва различимая улыбка. Во мне полыхнула искра надежды: «Может быть, все еще не так уж и плохо...»

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Дайна. Это по-нашему значит песня. А ты всегда сначала целуешь девушку, а потом интересуешься, как ее звать? – спросила она.

Мы оба рассмеялись. Я ей представился. Потом честно рассказал по порядку все события этого дня, да и вообще про всю свою жизнь и службу. Я ничего не скрывал и не старался показаться ей лучше, чем есть. Впервые в жизни я встретил девушку, от которой ждал того, что она полюбит меня настоящего, со всеми моими тараканами в голове и даже в мундире с оторванной пуговицей.

Я говорил очень долго. Она выслушала меня, ни разу не перебив. Только смеялась, когда ей было смешно, и сочувственно вздыхала, когда ей становилось за меня грустно. За это время она успела пришить мне пуговицу, сходить со мной в кафе, дойти до воинской части, а потом и до мостика, который вел в ее село. На мостике мы и попрощались, договорившись о времени и месте следующей нашей встречи.

Мы встречались с ней каждый день почти месяц. И это был, пожалуй, самый счастливый месяц в моей жизни. А в последний день августа я сделал ей предложение. Дайна была на седьмом небе от счастья, но сказала, что должна спросить разрешения у родителей и что это больше всего ее тревожит, потому что в их семье, да и вообще во всем селе ненавидят русских, которых считают оккупантами. Для меня ее слова стали настоящим откровением. Я, конечно, не великий знаток истории, но точно помнил, что в школе про оккупацию Литвы мы ничего не проходили, и не думал, что наши учебники отличались от местных. А если даже и так, то как тогда прикажете понять, что так называемые оккупанты, если смотреть правде в глаза, живут подчас гораздо в более худших условиях, чем те, кто считают себя оккупированными.

Очень скоро ее опасения полностью подтвердились. Узнав о намерении выйти замуж за советского офицера, родители закатили ей страшный скандал и потребовали, чтобы она не смела больше со мной встречаться. Ни о какой свадьбе сейчас не могло быть и речи. Мы решили пока продолжать наши встречи тайно. Но и это длилось совсем недолго. Родители взяли мою Дайну под такой плотный контроль, что однажды все-таки выследили ее, когда она вечером возвращалась домой со стороны нашего военного городка. Поэтому на следующее назначенное свидание вместо Дайны пришла ее городская подруга, по имени Рута, та самая, что разговаривала со мной с балкона; к тому времени мы с ней уже были хорошо знакомы. Рута передала мне записку от моей Дайны, в которой та писала, что родители вывозят ее на время к дальним родственникам. Просила меня ее не забывать и признавалась, что без меня жить она не хочет.

Я ходил после этого мрачнее тучи и даже снова начал подумывать о визите к Зомби. Но для начала решил все-таки встретиться с ее родителями. Перед таким ответственным делом лучше было сначала посоветоваться с Рутой, поскольку та хорошо знала эту семью и могла дать полезные советы, как лучше найти подход к родителям Дайны. В следующую же субботу я пришел к Руте домой и поделился своим планом. Но она, к моему большому огорчению, считала, что разговаривать с родителями Дайны совершенно бесполезно.

– Пойми, Андрюша, – объясняла она мне, забавно картавя, – у нас в Литве ненавидят советскую власть и особенно русских военных. В наших самиздатовских газетах и листовках вовсю обсуждается акция, которую хотят организовать по всей Республике, когда все ее жители возьмутся за руки и образуют живую цепь длиной почти в тысячу километров, чтобы выразить таким образом протест против оккупации. Планируют собрать не меньше двух миллионов человек. И я нисколько не сомневаюсь, что рано или поздно столько народу у нас наберется. Если бы даже родители Дайны и не испытывали вражды к тебе лично, они бы никогда не пошли против течения, потому что после этого они превратятся в отверженных. Никто не будет покупать молоко их коров и коз. А все друзья и знакомые закроют перед ними двери. Единственное, что вы можете, – это бежать. И я готова вам помочь. Дайна может на день-два поселиться у меня, но только не больше, потому что ее родня обязательно заподозрит меня...

– Спасибо тебе, Рута, – с чувством сказал я. – Но бежать прямо сейчас – не вариант. Нужно для начала договориться о переводе в другую часть, но не думаю, что это быстро, я ведь только два месяца назад сюда был назначен. Хочу все-таки переговорить с ее отцом. Подскажи, как это лучше устроить.

– Нет ничего проще, хотя я не думаю, что он даже говорить с тобой захочет... Он по субботам всегда привозит свое молоко и творог на местный рынок. Пошли, я тебе покажу его.

И мы с Рутой отправились на рынок. Она завела меня в ту его часть, где частники торговали молочными продуктами, и показала на высоченного мужчину.

– Это и есть ее отец, – сказала она. – Я пойду, не нужно, чтобы он заметил меня с тобой. Приходи ко мне, когда захочешь. Помни, я очень хочу вам помочь.

Она ушла, а я стал разглядывать отца моей Дайны. Роста он был гигантского. Наверное, не меньше своего знаменитого земляка Сабониса. Пожалуй, я так и буду его дальше называть – Сабонисом. Теперь мне стало понятно, в кого моя Дайна так вымахала. Я подошел поближе и сделал вид, будто прицениваюсь к его творогу.

– Отец, сколько стоит твой творог? – спрашиваю его.

– Немоку русишкэй, – ответил он мне хмуро, глядя куда-то вдаль поверх моей головы.

Перевод здесь не требовался, но я не сдавался. «Хорошо, – думаю про себя, – фашист ты недобитый, попробуем поговорить тогда на языке твоих прежних хозяев». Благо, немецкий я знал неплохо.

– Vater, sprechen Sie Deutch?

Но он в ответ даже не удостоил меня взглядом, демонстрируя всем своим видом, что я для него просто не существую.

У меня пропало всякое желание продолжать общение с этим явным потомком «лесных братьев», поэтому я развернулся и пошел прочь. Но не сделав и пары шагов, я вздрогнул, точно пронзенный электрическим током, от злобного шепота, который раздался вдруг за моей спиной, на чистейшем русском языке:

– Оккупант!

Резко развернувшись, я успел поймать на себе взгляд Сабониса, полный такой бешеной ненависти, что мне стало немного жутко. «Да, Рута, ты была абсолютно права, нам с Дайной нужно бежать отсюда. С такими родственничками спокойного житья нам с ней здесь точно не будет. Съедят живьем и не подавятся», – подумал я в тот момент.

Вернувшись в часть, я первым делом пошел искать Зомби, потому что теперь это был единственный на свете человек, который мог нам помочь. Нашел я его быстро. Он, как обычно в это время, торчал в Ленинской комнате и конспектировал газеты, готовясь к очередной политинформации. Я подошел к нему и попросил принять меня по личному вопросу сразу же, как у него появится свободное время. Видимо, по моим полным отчаянья глазам он понял, что дело срочное, встал и пригласил идти за ним.

– Рассказывайте все по порядку, – сказал он мне, жестом пригласив сесть на стул, когда мы вошли в его кабинет.

Я сел и начал все рассказывать. Он слушал меня, не перебивая. Лицо у него при этом оставалось непроницаемым. Только один раз я заметил, как желваки заиграли на его скулах: когда я стал пересказывать ему слова Руты насчет планировавшейся акции всеобщего гражданского неповиновения. То, что произошло дальше, показалось мне каким-то фантастическим сном.

– Вы, товарищ лейтенант, правильно сделали, что обратились сразу ко мне, – сказал он, тщательно подбирая слова. – Если вы не передумаете жениться, то вас переведут в Москву в одно из подразделений ГРУ. Думаю, за пару месяцев мы это устроим. Девушку можете поселить пока у себя при условии, что она носа не высунет до вашего отъезда. Надеюсь, в качестве благодарности вы не откажете мне в одной совсем маленькой услуге? – спросил он, и его колючие серые глаза неподвижно уставились на меня.

– Конечно же, товарищ майор, о чем тут говорить! Скажите, что я должен для вас сделать? – я был на седьмом небе от такого неожиданно свалившегося на меня счастья.

– Вы мне ничего не должны, – ответил он. – Просто, если найдете время, навестите одного очень старого и больного человека в Москве и передайте ему от меня пару слов. Его фамилия Быстролетов, если вам это хоть о чем-то говорит...

– Нет, я в Москве никого не знаю, – ответил я.

– Это очень хорошо, – удовлетворенно кивнул Зомби. – Можете идти выкрадывать свою невесту.

Я развернулся и пошел к выходу. Но когда я уже взялся за дверную ручку, меня остановил его голос.

– Товарищ лейтенант, задержитесь.

Я развернулся и вопрошающе на него посмотрел.

– Думаю, не будет лишним напомнить, что все сказанное здесь остается между нами, – сказал Зомби. – Про ваше новое назначение и место службы пока никто не должен знать, в том числе и непосредственное начальство. Про свою невесту, думаю, вы и сами должны понимать, что к чему. Если здесь за забором соберется толпа местных с требованием вернуть похищенную девушку, мы, разумеется, обязаны будем ее выдать. Так что пусть сидит очень тихо, коли уж вы решите ее здесь укрывать. Вам, вероятно, понадобится машина… По этому поводу не стесняйтесь, обращайтесь сразу ко мне. Теперь можете идти.

Я весело отдал ему под козырек и вышел за дверь. Душа моя ликовала. Еще бы, скоро мы с Дайной будем под одной крышей! Да и грядущее новое назначение казалось мне страшно заманчивым. Каким же я тогда был юным и глупым. Мне ведь даже и в голову не могло прийти, что я по собственной воле угодил в сети опытного вербовщика... Впрочем, я ни разу об этом потом не пожалел.

Первым делом я побежал звонить Руте.

– Андрюша, что-то случилось? – спросила она крайне встревоженно, потому что ее напугал мой взволнованный голос.

– Руточка, все превосходно, – успокоил ее я. – Нужно срочно встретиться.

Мы договорились, что я зайду к ней утром в следующую субботу. Я планировал через Руту передать Дайне письмо с подробной инструкцией, как и где нам встретиться, чтобы я мог ее увезти. Но, как часто бывает, судьба расставила все по-своему, и мои смелые ковбойские планы так и остались витать в воздухе. А случилось вот что. Два младших брата Дайны играли в футбол возле родительского дома. Один из них случайно залупил мячом по стене, из-за чего от нее откололся здоровенный кусок штукатурки. Оказалось, что под ее толстым слоем скрывался неразорвавшийся артиллерийский снаряд, застрявший здесь во времена Великой Отечественной. Прибывшие на разминирование саперы сказали, что снаряд сильно проржавел, и поэтому есть небольшая вероятность, что придется осуществлять подрыв на месте. Хозяевам предложили до пятницы выехать вместе со всем имуществом и скотом.

Ничуть не покривлю душой, если скажу, что мне искренне было жаль этих людей. По-видимому, очень скоро они навсегда лишатся старшей дочери и вдобавок останутся без родной крыши над головой. Пару раз я ходил понаблюдать издалека, как родственники Дайны на грузовиках и телегах вывозят куда-то имущество и уводят скот. В среду из дома вынесли последние вещи, и он остался дожидаться своей участи совершенно осиротевшим. Несколько раз я порывался подойти к нему поближе: меня манило к себе место, где выросла моя драгоценная Дайна, – но так почему-то и не решился. Зато я вдоволь побродил по окрестностям. Дом Дайны располагался на самом краю села, метрах в пятистах от того места, где река делала крутой изгиб, и берег там был довольно обрывист. Очень живописное, надо сказать, местечко. Провожая Дайну, я не раз невольно завидовал ей, сравнивая условия, в которых она выросла, с тем, как провел свое детство и юность я сам. И вот это уютное родовое гнездышко скоро взорвут...

Почему-то я совершенно не сомневался именно в таком исходе. Думаю, все дело было в том, что я слишком близко к сердцу принял известие, что близкие родственники моей возлюбленной ненавидят советскую власть. Я воспринимал такое их отношение как чудовищную ошибку, имевшую место вследствие хорошо организованной вражеской пропаганды. Но после того, как я, советский офицер, выкраду их дочь, а саперы взорвут дом, их фанатичная и слепая ненависть найдет себе уже неопровержимое фактическое обоснование – и маленькие братья моей Дайны будут точно знать, что советская власть и советские солдаты принесли в их дом горе и разруху.

Все эти мысли не выходили у меня из головы ни днем, ни ночью. По-хорошему, мне нужно было поговорить с Зомби, но поскольку я так не сделал, то накрутил сам себя до того, что места уже себе не находил. Поэтому-то на рассвете в четверг, вооружившись некоторыми подручными средствами, я принялся за дело возле покинутого всеми дома. Дом представлял из себя обычную хату с глинобитными стенами толщиной чуть больше полуметра, поэтому процесс извлечения снаряда не представлял особой сложности; главное было никуда не спешить. Примерно часа через два я уже держал увесистый, внешне не так уж и плохо сохранившийся снаряд в руках и размышлял, что мне с ним теперь делать. С учетом того, что саперы приедут только завтра, оставить его без присмотра в доме я не мог; караулить снаряд я тоже не собирался. Нужно было его хорошенько укрыть от глаз вездесущих местных мальчишек, и я не придумал ничего лучше, как надежно спрятать неразорвавшийся боеприпас до пятницы где-нибудь на берегу реки.

До обрывистого берега, как я уже говорил, было метров пятьсот. Возможно, сказался ранний подъем, может быть, накопились усталость и нервное напряжение, но, дойдя до места, где берег резко обрывался, я на секунду отвлекся и, запнувшись на не высохшей еще от утренней росы траве о какую-то кочку, растянулся во весь рост. Падая, я постарался как можно мягче приземлить свою опасную ношу на вытянутых руках, но не рассчитал усилие: снаряд по инерции покатился к краю обрыва. Я бросился за ним, но было уже поздно, он сорвался вниз. Через секунду раздался глухой стук железа по камню, а потом прогремел взрыв...

Те, кто его видел со стороны, говорят, зрелище выглядело весьма эффектно. Но мне тогда было не до этого. Берег, на самом краю которого я в тот момент находился, треснул и оползнем сошел в реку вместе со мной. Мгновенно напитавшаяся водой глина превратилась в вязкую трясину, из которой невозможно было выбраться. Меня спасло только то, что я оказался на самом краю этого болота и сразу сообразил выбираться в сторону чистой воды, т. е. подальше от берега. Мои любимые кирзачи тем не менее затянуло; впрочем, плыть в них я все равно бы не смог. В насквозь пропитанной мокрой глиной одежде я переплыл кое-как через реку и едва живой от усталости выполз на противоположенный берег. Немного отлежавшись, я поднялся и побрел к нашему КПП. Дежуривший там знакомый офицер долго не мог узнать в появившемся у ворот части босоногом оборванце с исцарапанными лицом и грязными спутавшимися волосами своего приятеля, известного щеголя, который никогда не выходил из дома, не убедившись прежде, что на его одежде нет ни единой пылинки.

Медали за отвагу мне, разумеется, никто не дал. Взамен я получил хороший нагоняй от начальства. Но меня это даже не задело. Плохо было другое: на неопределенное время пришлось забыть об увольнительных. Моя затея с похищением Дайны откладывалась, что меня по-настоящему тревожило. В субботу рано утром я позвонил Руте, рассказал, что произошло, и сообщил, что не смогу какое-то время покидать расположение части.

– Андрюша, – сказала она мне, – главное, что ты жив! Ты настоящий герой! Я горжусь нашей с тобой дружбой. У нас сейчас ни о чем больше не говорят, как о твоем отважном поступке. Я сегодня же отправлю письмо Дайне и расскажу, что ты сделал. Когда будет от нее весточка, я сама к тебе приеду.

Мне стало очень тепло от ее слов. Все-таки зря говорят, что не бывает настоящей дружбы между мужчиной и женщиной. Наши отношения с Рутой опровергают это. У нее был любимый человек, у меня тоже, и все-таки между нами возникла очень большая близость. Помню, она как-то сказала, что дружба между парнем и девушкой – это та же самая любовь, только без секса. По-моему, лучше о наших тогдашних с ней отношениях и не скажешь.

Еще целую неделю я расплачивался за свой самовольный поступок на внеочередных дежурствах по роте. От Руты не было никаких вестей. Я ходил мрачный как туча и ни с кем не хотел общаться. И вот в субботу рано утром ко мне приходит посыльный с КПП и сообщает, что меня спрашивает какой-то человек из местных. Я поплелся туда. Зашел на КПП и в конце прохода за турникетом увидел Сабониса. Он кивнул мне и протянул авоську, в которой были банка молока и пакет с творогом. Я взял. Он сразу развернулся и вышел, а мне в глаза ударил солнечный свет, и душа запела от радости, потому что оказалось, что за его спиной стояла моя Дайна. Мы тут же бросились друг к другу. Она утонула в моих объятиях, и мы еще долго так стояли, крепко обнявшись и ни говоря друг другу ни слова, потому что разве выразишь обычными словами все то, что чувствуешь в такие минуты.